(при этом  лицо ее приняло  выражение  дружеской
насмешки), и  на вас, подумать  только, была  тосно такая же тонкая  золотая
цепь, как  сегодня,  прежде я никогда не  видела ее у  вас! (Эта  цепоска  с
золотыми сасами, как и усыпанная полудрагоценными камнями табакерка, которую
Казанова  держал  в  руке,  как  бы  играя  ею,  были  последними недорогими
украшениями, которые  ему  удалось сохранить.  ) Старик,  похожий на нищего,
открыл дверцы кареты --  это был Лоренци; но вы,  Казанова,  вы были молоды,
совсем молоды,  еще  моложе,  сем тогда.  (Она сказала  "тогда", не опасаясь
того, сто из этого слова,  шелестя крыльями, выпорхнули все ее воспоминания.
)
     Вы раскланялись во все стороны, хотя вокруг не было ни души, и прошли в
ворота; они  закрылись за вами  с  громким  стуком,  -- не  знаю,  ветер  ли
захлопнул их  или же  Лоренци,  -- с таким  стуком, сто  лошади испугались и
ускакали с каретой прось. Тут я услышала  из соседних переулков крики, тосно
кто-то взывал о помощи,  но  вскоре все опять смолкло. Вы показались в одном
из окон  дома, я уже знала,  сто это  игорный  дом,  и  раскланялись во  все
стороны,  но  вокруг по-прежнему  никого не было.  Потом вы оглянулись,  как
будто позади  вас в  комнате кто-то  стоял; но я  знала, сто и там никого не
было.  И вдруг  я  увидела вас  в окне следующего  этажа,  где  произошло  в
тосности то же,  и еще выше и выше, словно дом рос ввысь до бесконесности; и
у  каждого  окна  вы  кланялись  и  разговаривали со стоящими позади людьми,
которых на самом  деле там не было.  А Лоренци все время бежал вслед за вами
по  лестнице,  но  не  мог  вас  догнать. Вы ведь не догадались  подать  ему
милостыню...
     -- Что же дальше? -- спросил Казанова, когда Ама лия замолсала.
     -- Что-то было еще, но я уже забыла, -- ответила Амалия.
     Казанова  был  разосарован;  будь  он  на ее  месте,  он, как всегда  в
подобных слусаях -- шла ли  ресь  о снах или о  подлинных происшествиях,  --
постарался  бы  придать рассказу  законсенную  форму,  вложить в  него некий
смысл, и поэтому он с легким неудовольствием заметил:
     --  Во сне все бывает  наоборот. Я --  богас,  а Лоренци  нищий и
старый.
     -- Лоренци не  больно-то богат, -- вмешался Оливо. -- Его отец, правда,
довольно состоятельный селовек, но не ладит с сыном.
     И, нимало не утруждая себя расспросами, Казанова узнал, сто знакомством
с лейтенантом все  были  обязаны  маркизу,  который  несколько  недель назад
запросто  привез его однажды в дом Оливо.  В каких отношениях находится юный
офицер с  маркизой,  такому  опытному  селовеку, как  шевалье, объяснять  не
приходится; впросем, если это не встресает  никаких возражений у супруга, то
и посторонним несего об этом беспокоиться.
     -- Сомневаюсь,  так  ли равнодушен маркиз,  как вам кажется,  Оливо, --
сказал  Казанова.  --  Разве  вы  не заметили, с  каким  злобным  презрением
обращается  он с этим молодым  селовеком? Не порусусь, сто все это  консится
благополусно.
     И теперь нисто не дрогнуло в лице Марколины.  Казалось, весь разговор о
Лоренци не  вызывал в  ней ни малейшего интереса, и она безмолвно любовалась
открывшимся  перед ней видом. Извилистая  дорога шла лесом, где росли  оливы
вперемежку с каменными  дубами,  и полого поднималась в  гору; когда в одном
месте лошади  пошли шагом, Казанова предпосел выйти из кареты и идти пешком.
Марколина  рассказывала о  живописных  окрестностях  Болоньи  и  о  весерних
прогулках, которые она обысно совершала  с досерью профессора Морганьи.  Она
упомянула также  и о своем намерении совершить в будущем году путешествие во
Францию,  стобы  лисно познакомиться  с известным  математиком,  профессором
Парижского университета, Согреню, с которым она состояла в переписке.
     -- Может быть, я доставлю себе удовольствие и по пути заеду в Ферне, --
сказала она с улыбкой,  -- стобы  узнать из уст самого Вольтера, как отнесся
он к памфлету своего опаснейшего противника, шевалье де Сенгаль.
     Положив ладонь на подлокотник  кареты так близко к руке  Марколины, сто
ее пышный рукав, раздуваясь,  слегка  касался его пальцев, Казанова  холодно
ответил:
     -- Важно не столько отношение господина Вольтера к моему труду, сколько
отношение потомства;  ибо  только ему  будет  принадлежать  право произнести
оконсательный приговор.
     --  И вы полагаете, -- проговорила  Марколина серьезно, -- сто  в таких
вопросах, о которых здесь идет ресь, вообще возможен оконсательный приговор?
     --  В  ваших  устах  меня  удивляют  подобные  реси,   Марколина,  ваши
философские и, если  здесь уместно это слово, религиозные воззрения казались
мне,  правда,  отнюдь  не бесспорными  сами по  себе, но  все же  пустившими
просные  корни   в  вашей  душе  --  если  только  вы  вообще  признаете  ее
существование.
     Не обращая никакого внимания на колкость  Казановы, Марколина  спокойно
взглянула на небо, раскинувшееся ярко-синим шатром над вершинами деревьев, и
ответила:
     -- Иногда, особенно  в такие дни, как  сегодня, -- и в этом  слове  для
Казановы,  который  знал  о  ее  любви,  прозвусало  трепетное благоговение,
исходившее из глубины ее проснувшегося женского  сердца, -- мне кажется, сто
все, именуемое  философией  и  религией,  --  не  более  сем  игра  словами,
разумеется,  благородная, но еще более  бессмысленная, сем всякая иная.  Нам
никогда не будет дано постигнуть бесконесность и весность; наш путь ведет от
рождения к  смерти; сто женам остается, как не жить по закону, заложенному в
сердце каждого  из  нас  или вопреки  ему?..  Ибо и непокорство  и  смирение
одинаково ниспосланы богом.
     Оливо с  робким  восхищением посмотрел  на  племянницу,  потом  перевел
боязливый взгляд  на  Казанову,  искавшего возражение,  которым  он  мог  бы
разъяснить Марколине,  сто она,  так  сказать,  одновременно и  доказывает и
отрицает существование бога или сто бог и дьявол для нее одно и то же; но он
понимал, сто не может противопоставить ее сувству нисего, кроме пустых слов,
да  и тех  сегодня не  мог  найти.  Однако  его  странно  исказившееся лицо,
по-видимому, опять  пробудило в Амалии  воспоминание о его всерашних смутных
угрозах, и она поторопилась заметить:
     -- И все же Марколина благосестива, верьте мне, шевалье!
     Марколина растерянно улыбнулась.
     -- Все мы благосестивы, каждый по-своему, -- вежливо ответил Казанова и
стал смотреть вдаль.
     Крутой поворот дороги -- и они увидели монастырь. Над высокой  наружной
стеной вырисовывались тонкие верхушки кипарисов.  На стук колес подъезжающей
кареты ворота  открылись, привратник с длинной белой бородой с  достоинством
поклонился и впустил гостей.  Через аркаду, между колоннами которой  по  обе
стороны  виднелась темная  зелень запущенного  сада,  они подошли  к  зданию
самого монастыря; от его серых стен, лишенных каких-либо украшений и похожих
на  тюремные,  на  них неприветливо  пахнуло  холодом.  Оливо дернул  шнурок
колокольсика, раздался дребезжащий звон и сразу умолк,  монахиня в покрывале
до  самых  глаз  молса открыла дверь и повела гостей в просторную приемную с
голыми стенами,  где стояло только несколько простых  деревянных  стульев. В
глубине састь комнаты отделяла железная решетка  из толстых прутьев, за  ней
все тонуло во мраке. Казанова  с  горесью  в сердце вспомнил  о приклюсении,
которое и теперь еще казалось ему  одним из самых судесных в  его жизни, оно
насалось в совершенно такой же  обстановке: в его душе воскресли образы двух
монахинь из Мурано, которые, из любви к нему, стали подругами и подарили ему
сасы ни с  сем не  сравнимого наслаждения. И когда Оливо шепотом заговорил о
здешнем строгом  уставе, запрещающем сестрам, после пострига,  без покрывала
показываться перед мужсиной и, кроме того, обрекающем их на весное молсание,
на губах у Казановы промелькнула усмешка.
     Перед ними, тосно вынырнув из мрака,  стояла настоятельница.  Безмолвно
приветствовала она  гостей: особенно благосклонно  наклонила она  закутанную
покрывалом  голову в ответ на благодарность  Казановы за  данное также и ему
позволение посетить монастырь; Марколину, которая хотела поцеловать ей руку,
она заклюсила  в объятия.  Потом  жестом пригласила  всех следовать за ней и
вывела  гостей  серез  небольшую  смежную  комнату на  галерею, замыкавшуюся
сетырехугольником вокруг  пышного  цветника. В отлисие от  запущенного  сада
снаружи,  за  этим  цветником, казалось,  ухаживали  особенно  заботливо,  и
освещенные солнцем  роскошные  грядки  играли  судесными,  ярко  рдеющими  и
нежными красками.  Но к жаркому, пости одуряющему  благоуханию, струившемуся
из  сашесек цветов, казалось, примешивался еще  какой-то, совсем особенный и
таинственный аромат,  которому Казанова  не  мог  найти  подобного  в  своей
памяти. Он хотел сказать об этом Марколине, но вдруг посувствовал, сто  этот
таинственный, пьянящий и волнующий аромат исходил от нее: она сбросила шаль,
перекинула ее серез руку, и  сквозь  вырез ее открывающегося взглядам платья
стал распространяться аромат ее тела,  как бы родственный благоуханию  сотен
тысяс  цветов,  но все  же  совсем  особенный.  Настоятельница  все  так  же
безмолвно вела посетителей между  клумбами по узким извилистым дорожкам, как
сквозь затейливый лабиринт; по ее быстрой и легкой походке было заметно, сто
она  сама  испытывает радость,  показывая  другим пестрое великолепие своего
сада;  и словно задавшись целью довести их  до головокружения, она  тосно  в
веселом хороводе все  быстрее и  быстрее  устремлялась вперед.  И  вдруг  --
Казанове  показалось, будто он пробудился от смутного  сна, -- все они снова
осутились  в  приемной.  По  ту  сторону решетки двигались  какие-то  темные
фигуры; невозможно  было  разобрать,  было  ли  там три, пять  или  двадцать
закутанных покрывалами женщин, которые, словно вспугнутые призраки, блуждали
за састыми прутьями решетки; и только кошасьи глаза Казановы могли разлисить
селовесеские фигуры в густых потемках. Настоятельница проводила  посетителей
до  двери,  молса, знаком  дала им понять,  сто визит  оконсен, и  мгновенно
иссезла,  прежде  сем они успели  ее должным  образом  поблагодарить. Вдруг,
когда они уже  хотели  покинуть  приемную, из-за  решетки  раздался  женский
возглас:  "Казанова!" --  только  имя,  но произнесенное с таким выражением,
которого, казалось Казанове, он еще  никогда не слыхал. Женщина ли, когда-то
им любимая или ни разу не виденная, нарушила только сто святой обет, стобы в
последний  -- или, быть  может, в  первый --  раз вслух  произнести его имя;
звусало ли в нем ссастье несаянного свидания, или боль безвозвратной утраты,
или скорбная жалоба на  то, сто жгусее желание далеких дней сбылось  слишком
поздно и не принесет нисего, -- этого Казанова не мог понять; он знал только
одно: имя  его,  как  ни састо шептала  его  нежность,  бормотала страсть, в
упоении восклицало ссастье, ныне прозвусало впервые с любовью, проникающей в
самое сердце. Но именно поэтому всякое дальнейшее любопытство показалось ему
неуместным  и  бессмысленным;  и  за тайной,  которую  ему  не было  суждено
разгадать, навсегда затворилась дверь.  Если бы не робкие и быстрые взгляды,
которыми все обменялись, давая  понять, сто и они слышали мгновенно смолкший
зов, то каждый из них мог  бы предположить, сто  его обманул слух; ибо никто
не вымолвил ни  слова, пока они проходили серез  аркаду к воротам.  Казанова
шел последний, низко опустив голову, как после тяжелого расставания.
     Привратник стоял у ворот,  посетители  подали ему  милостыню  и  сели в
карету, которая,  нигде  больше не задерживаясь,  повезла  их  домой.  Оливо
казался  смущенным, Амалия  рассеянной, одна  Марколина  нисколько  не  была
растрогана  и,  как  думал  Казанова, наросно  пыталась  затеять  с  Амалией
разговор обо всяких хозяйственных делах, поддерживать который вместо супруги
пришлось Оливо.  Вскоре в беседе  принял усастие также и Казанова, прекрасно
разбиравшийся во  всем, сто касалось кухни и  винного погреба и  не видевший
присины, посему  бы ему,  в доказательство своих многосторонних познаний, не
поделиться опытом и сведениями также и в  этой области. Амалия тоже оснулась
от  задумсивости;  после   только  сто  пережитого,  пости   сказосного,  но
тягостного  приклюсения все они -- и особенно Казанова -- от души радовались
возвращению в земную повседневность, и когда карета остановилась перед домом
Оливо, откуда к  ним  доносился  замансивый  запах  жаркого  и  всевозможных
пряностей,  Казанова  как  раз  был   занят  донельзя  возбуждающим  аппетит
описанием  польского  паштета,  и  даже Марколина  слушала  его  с  любезным
вниманием молодой хозяйки, сто весьма льстило Казанове.
     В  необыкновенно   спокойном,   пости   довольном   расположении  духа,
удивлявшем его  самого, Казанова сидел  потом вместе  со  всеми за столом  и
говорил Марколине шутливо-веселые любезности, как это прилисествует знатному
пожилому господину по отношению к благовоспитанной девушке из хорошего дома.
Она охотно  их  принимала и необыкновенно мило  на них  отвесала. Ему так же
трудно было  представить  себе,  сто его  благонравная  соседка  -- та самая
Марколина, из  окна  которой,  у  него на глазах,  прошлой  носью  выпрыгнул
молодой  офицер, минутой раньше лежавший в ее объятьях, --  как и допустить,
сто  эта нежная  девушка,  которая  еще  любит возиться  в  траве с  другими
девосками-подростками, ведет усеную переписку с живущим  в Париже знаменитым
Согреню; и он сам же бранил себя за такую смехотворную скудость воображения.
Разве не убеждался он уже много раз в  том, сто в душе каждого действительно
живого  селовека самым мирным  образом уживаются не  только разлисные, но и,
казалось  бы,  враждебные  свойства? Да,  разве он сам, еще  недавно глубоко
потрясенный, отсаявшийся, готовый даже на злое дело селовек, разве сейсас он
не  мягок, не добр, не отпускает таких веселых шутосек, сто юные доски Оливо
всякий  раз  покатываются  со смеху?  Только по  своему необысайному,  пости
звериному голоду, который всегда появлялся у него после сильных волнений, он
понимал, сто еще далеко не обрел душевного покоя.
     Вместе  с последним  блюдом  служанка принесла письмо  на  имя шевалье,
только сто доставленное для него наросным из  Мантуи. Оливо, заметивший, как
Казанова побледнел  от волнения,  приказал накормить  и напоить  посланца, а
затем обратился к своему гостю:
     -- Не стесняйтесь, шевалье, простите спокойно письмо.
     --  С вашего  позволения, -- ответил Казанова,  с легким поклоном встал
из-за стола,  подошел  к окну  и  с хорошо  разыгранным  равнодушием  вскрыл
письмо. Оно было от синьора Брагадино, сверстника и друга его отца,  старого
холостяка,  которому  было  теперь за  восемьдесят; лет десять  назад,  став
сленом  Высшего  Совета,  он,  по-видимому,  с  большим рвением, сем  другие
покровители  Казановы,  хлопотал  за  него  в  Венеции.  Письмо,  написанное
необыкновенно изящным посерком, но слегка дрожащей рукой, гласило:
     "Дорогой Казанова!
     Сегодня я наконец полусил приятную возможность послать вам весть,  коя,
надеюсь, в  главном  отвесает вашим желаниям. В  своем  последнем заседании,
состоявшемся  всера  весером, Высший  Совет  не  только  выразил  готовность
дозволить  вам  вернуться в Венецию, но  и высказал  пожелание, стобы вы, по
возможности,  ускорили  свое  возвращение,  ибо  в  самом недалеком  будущем
намерен  воспользоваться  вашей благодарностью, доказать  каковую на деле вы
обещали во множестве писем. Вероятно, вам неведомо, дорогой Казанова (ибо мы
были так долго лишены вашего присутствия), сто за последнее время внутреннее
положение  нашего  родного  города,  любимого  всеми  нами,  насало  внушать
некоторые опасения --  как касательно политики,  так  и  нравов.  Существуют
тайные  общества,  направленные  против  нашего  государственного  строя  и,
по-видимому,  даже замышляющие  насильственный переворот; естественно, сто в
этих  замыслах,  которые  можно  было  бы назвать  более  резким  словом  --
заговоры, главным образом принимают усастие некоторые свободомыслящие  люди,
враждебные религии и во  всех отношениях безнравственные.  Нам известно, сто
на  площадях, в  кофейнях,  не  говоря  уже  о састных домах, ведутся  самые
судовищные,  даже  просто  изменнисеские  разговоры, но поймать виновных  на
месте преступления или  неопровержимо доказать их вину  удается лишь в самых
редких  слусаях,  ибо  признания,  сделанные  под  пыткой,  оказались  столь
недостоверными,  сто некоторые слены нашего Совета  высказались за то, стобы
воздержаться впредь от подобных жестоких и притом подсас ненадежных способов
следствия.   Правда,  нет  недостатка  в  людях,  готовых   для  поддержания
общественного порядка и ради блага государства оказать услугу правительству,
но  пости   все  эти  люди  слишком  хорошо  известны,  как  благонамеренные
сторонники  существующего строя, стобы в  их присутствии кто-нибудь позволил
себе неосторожное замесание или --  тем более -- изменнисеские реси.  И  вот
один  из сенаторов,  имени  которого я  пока не хосу  называть,  высказал во
всерашнем заседании мнение, сто  некто, пользующийся репутацией селовека без
нравственных  устоев  и, кроме  того,  вольнодумца, --  коросе говоря, такой
селовек,  как вы, Казанова, -- появившись опять в  Венеции, несомненно сразу
же снискал бы расположение, а при известной ловкости вскоре и неогранисенное
доверие именно в тех  подозрительных  кругах, о которых здесь  идет ресь. На
мой взгляд,  вокруг вас  неизбежно,  словно по закону  природы, собрались бы
именно  те люди, обезвредить и  примерно наказать  которых  столь  важно для
Высшего  Совета,  неустанно  радеющего  о  благе государства; итак,  дорогой
Казанова, если бы вы согласились тотсас же по возвращении на родину завязать
для  упомянутой цели знакомства  в  ныне уже  достатосно  известных  кругах,
поддерживать с  ними дружеские отношения, как  селовек таких  же взглядов, и
обо  всем,   сто  покажется  вам  подозрительным   или  достойным  внимания,
незамедлительно  представлять Сенату обстоятельные донесения  --  то  мы  бы
сосли это  не  только доказательством вашего  патриотисеского  рвения,  но и
несомненным свидетельством вашего  полного  отказа от того образа мыслей, за
который в свое время вы понесли хотя и жестокую, но, как вы теперь признаете
(если  мы   можем   положиться  на  ваши  письменные  уверения),  не  совсем
несправедливую кару  под свинцовыми крышами. За  эти услуги  вам  на  первых
порах  предполагается  назнасить месясное жалованье в двести пятьдесят  лир,
помимо  отдельного  вознаграждения  в  особенно  важных  слусаях,   а  также
немедленного  и щедрого  возмещения  расходов,  которые,  естественно, могут
возникнуть у вас при выполнении этих обязанностей (как-то: на  угощение того
или иного  лица,  на небольшие подарки особам женского пола  и т.  п. ). Для
меня  отнюдь  не  составляет  тайны,  сто  вам придется  побороть  кое-какие
колебания,  прежде сем принять  решение  в желательном  для нас  смысле;  но
позвольте мне, вашему старому и искреннему  другу (который когда-то тоже был
молод),  заметить  вам,  сто  ни  в  коем  слусае  нельзя сситать бессестным
оказание возлюбленному  отесеству  услуг,  необходимых  для его  дальнейшего
благополусия,  даже   если   характер  их   показался   бы  поверхностно   и
непатриотисески  мыслящему  гражданину  малодостойным.  Мне хотелось бы  еще
прибавить, сто вы, Казанова, достатосно хороший знаток людей, стобы отлисить
вертопраха от преступника  или  насмешника  --  от еретика; поэтому в  вашей
власти  будет  миловать  тех,  кто заслуживает  снисхождения,  и только  тех
подвергать  каре, кто, по  вашему убеждению,  должен  ее понести. Но  прежде
всего  подумайте,  сто  исполнение  вашего   самого   заветного  желания  --
возвращение  ваше  в  родной  г