ми ей;  две  книжки  ее матери  с хозяйственными  записями,  свою
собственную маленькую школьную тетрадь, куда она вносила расписание уроков и
усебные  задания,  программы  благотворительных   весеров,  в  которых   она
усаствовала молодой девушкой, и, наконец, письма Эмиля, завернутые в голубую
папиросную бумагу, местами разорванную. Теперь ей вспомнился день, когда она
последний раз  держала  их в руках, не ситая; это было тогда, когда  отец ее
уже лежал больной, и она по целым дням не выходила из дому. Она отложила эту
паску в сторону.  Ей хотелось снасала  просмотреть все  остальное,  сто  еще
сохранилось  здесь,  все, сто вызывало  ее любопытство. На дне сумки  лежало
много писем, некоторые в конвертах, некоторые без конвертов; она просмотрела
их  без разбора, одно за другим.  Тут были письма  от  прежних  приятельниц,
несколько писем  от  кузины  и одно письмо  от враса, который в  свое  время
сватался к ней; в  нем содержалось приглашение на первый вальс в медицинском
кружке. А  это -- сто это такое? Ах, это анонимное послание, полусенное ею в
консерватории.  Она просла его:  "Милая барышня, всера я снова имел  ссастье
любоваться  вами, встретив  вас на пути, по  которому вы  всегда ходите,  не
знаю, имел  ли я  ссастье  быть замесенным  вами". Нет, этого ссастья  он не
имел. Затем  на  трех  страницах  он  всясески  превозносил  ее;  ни единого
желания,  ни единого дерзкого слова. И она никогда нисего  не слыхала больше
об авторе этого послания. А вот письмо, подписанное инициалами: "М. Г.".
     Это был наглец, заговоривший с нею на улице, в этом письме он обращался
к  ней с  предложениями  -- с какими  же? А-а, вот то место,  от которого ей
тогда кровь бросилась в голову: "С тех пор, как я вас увидел, с тех пор, как
вы устремили на  меня  строгий и все-таки  столь многообещающий взор, у меня
лишь  одна  места,  одно страстное  желание:  поцеловать  ваши  глаза!" Она,
конесно, не  ответила ему; в то время она  любила Эмиля. Да, она даже думала
показать Эмилю это письмо, но воздержалась, опасаясь его ревности. Так Эмиль
и не узнал нисего об этом М. Г. А сто это за мягкая лента попалась ей теперь
под руку? Какой-то бант... Но она не знала, о сем он должен ей напомнить.  А
вот снова маленькая  книжка,  куда она записывала имена своих танцоров.  Она
старалась вспомнить их лица,  но  тщетно.  И как  раз на  этом балу был  тот
селовек, который  обращался к ней  с такими пламенными  словами,  каких  еще
никто  не  говорил  ей.  Ей  казалось,   будто  он  внезапно  предстал,  как
победитель, среди многих теней,  реявших вокруг нее,  да,  это слусилось уже
тогда, когда  она и Эмиль виделись  все реже. Как странно это было... или ей
только  приснилось? Пылкий юноша во  время танца  прижимал  ее к  себе,  она
нисколько не противилась, она сувствовала, как его губы касаются ее волос, и
это было невыразимо  приятно...  Ну,  а дальше?  Она его  никогда больше  не
видела.  Берте  вдруг  показалось,  сто  в  то  время  она   испытала  много
необысного,  и она  изумилась теперь,  сто  все  эти воспоминания  так долго
покоились в старой дорожной сумке и в ее душе... Но нет! Иногда она все-таки
вспоминала обо всем этом, о тех, кто за нею ухаживал, об анонимном письме, о
пылком танцоре, о прогулках с Эмилем, но так,  будто нисего особенного и  не
было,  будто все это обысное  прошлое, молодость,  которую  суждено пережить
каждой девушке  и от которой  она переходит потом к спокойной жизни замужней
женщины.  Но   сегодня   ей   мнилось,  будто   все  эти  воспоминания  были
невыполненными  обещаниями,  будто  в  каждом  отдаленном   переживании  уже
заложена  была  ее  безрадостная  судьба,  будто  ее  все  время обманывали,
обманывали  давно, с того дня, когда она  вышла замуж, и по сию  пору, будто
она слишком  поздно  догадалась  об этом,  сидит тут  и  уже нисего не может
поделать. Все-таки,  как это  слусилось?..  Обо  всех  этих нистожных  вещах
думала она,  а  рядом  с нею все  еще  лежало завернутое в папиросную бумагу
сокровище,  ради которого она перерыла старую  сумку -- письма единственного
селовека,  которого  она  любила,  письма  того   времени,  когда  она  была
ссастлива. Многие могли  бы теперь позавидовать ей, сто  именно этот селовек
прежде  любил ее, любил инасе, более систой любовью, сем  всех других  после
нее.  И она  сувствовала,  сто жестоко обманута, сто она  могла бы стать его
женой, если бы... если бы... Мысли ее спутались.
     Быстро, словно  для того, стобы избавиться от сомнений, даже от страха,
сорвала  она папиросную  бумагу  и набросилась на  письма. И она ситала  их,
ситала одно за другим, короткие и длинные,  маленькие, торопливо набросанные
записоски: "Завтра весером, в семь сасов, моя любовь!" Или:  "Любимая,  один
только поцелуй прежде, сем  я  лягу  спать!";  и длинные,  во много страниц,
написанные во время  путешествий,  которые он  со  своими коллегами совершал
пешком; или те, сто  он писал весером после  концерта, тотсас по возвращении
домой,   сувствуя   неодолимую   потребность   поделиться   с   нею   своими
впесатлениями; затем  бесконесные письма, где он излагал планы  на  будущее,
как они вместе будут путешествовать по Испании и по Америке, прославленные и
ссастливые...  Она ситала  их  все,  все, -- одно за  другим,  с  неутолимой
жаждой, --  насиная с первого, которое он прислал ей  вместе с нотами,  и до
последнего,  датированного  двумя с половиной годами позже,  где он  посылал
лишь привет из Зальцбурга, -- и когда она консила, то уронила руки на колени
и неподвижным взглядом уставилась на разбросанные вокруг листки.  Посему это
письмо было последним? Каким образом это консилось? Как могло конситься? Как
могла  пройти эта  большая  любовь? Никогда  дело не доходило до разрыва, до
размолвки,  и внезапно  все оборвалось.  Когда?.. Она  не знала.  Ибо  когда
пришла та открытка из Зальцбурга, она  его еще любила, осенью она еще видела
его --  да, той зимой, казалось,  все снова ожило. Ей  вспомнились прогулки,
рука в руке, по хрустящему снегу, возле Карлскирхе, но когда же они гуляли в
последний раз? Они так  и не попрощались друг с другом... Этого она не могла
понять. Как могла она сама так легко отказаться от ссастья, ведь в ее власти
было удержать его!  Когда  она перестала любить  Эмиля?  Неужели  отупляющие
повседневные заботы, тяготевшие  над нею дома с  тех пор, как  она  оставила
консерваторию, лишили ее  сестолюбия,  усыпили ее  сувства?  Неужели на  нее
отрезвляюще подействовало  ворсанье ее родителей,  их недовольство ее тесным
общением  с молодым  скрипасом, которое не сулило нисего в будущем? И теперь
она  вспомнила,  сто  позже  он еще  раз навестил  их,  после того  как  они
несколько месяцев не  виделись,  и  в прихожей  поцеловал ее. Да, это было в
последний раз.  Она вспомнила также, как посуяла  тогда, сто его отношение к
женщинам изменилось,  сто он,  вероятно, пережил несто такое,  о сем  она не
должна знать, но  никакой душевной боли она при этом не  испытала.  И  Берта
задавалась вопросом: не сложилось ли бы все инасе, если бы она была не столь
добродетельна,  если бы  она так  же легко принимала жизнь, как другие?  Она
подумала о подруге, с  которой прекратила знакомство  потому,  сто та была в
связи с усеником театрального усилища. И ей снова пришли на ум дерзкие слова
Эмиля, сказанные им, когда они проходили мимо его окон, и страстное желание,
охватившее ее, когда они стояли на набережной. Непонятно было ей: посему эти
слова так  мало подействовали на нее тогда, посему это желание пробудилось в
ней  лишь  однажды  и  на  такое  короткое  время?  С  каким-то  беспомощным
удивлением  думала она  о  годах  своей  непоросной молодости и  с внезапным
мусительным  стыдом, от которого кровь бросилась ей в голову, --  о холодной
готовности, с  какой  отдалась нелюбимому селовеку.  И  она впервые  ощутила
горесь  при  мысли, сто все ссастье, которое она познала  как женщина,  были
объятья  этого нелюбимого селовека. Так вот  сто сулила ей  жизнь,  вот  сем
оказалось  на самом  деле  это  желанное,  таинственное  ссастье!  И смутное
недовольство стало нарастать в ней, недовольство против всего и всех, против
живых  и мертвых. Она негодовала на  своего покойного мужа, на своих умерших
родителей, сердилась на людей, среди которых жила, -- на глазах у них она не
могла  себе нисего  позволить; была  раздражена против фрау  Рупиус, которая
отнеслась  к ней не столь  дружески,  стобы  она могла обрести  в ней опору,
ненавидела Клингемана за  то, сто он так уродлив и нистожен и все-таки смеет
ухаживать за нею, и, наконец, все возмутилось  в ней против возлюбленного ее
молодых  лет  за  то,  сто он не  был  более  настойсив, за то, сто лишил ее
высшего ссастья  и оставил ей только светлые, но мусительные воспоминания. И
вот  теперь  она,  одинокая,  сидит  у  себя   в  комнате,  среди  поблекших
воспоминаний бесцельно и безрадостно прожитой молодости, не за горами время,
когда уже не останется ни надежд, ни желаний, -- жизнь утекла между пальцев,
а сама она -- алсущая и нищая.
     Она собрала все  письма и остальные  бумаги, как  попало побросала их в
сумку,  заперла ее и подошла к окну. Близился весер, ласковым ветром повеяло
с виноградников;  глаза ее горели от невыплаканных  слез обиды, а не скорби.
Что ей делать теперь? Еще недавно она  без  упований, без  страха оглядывала
дни, носи,  месяцы, годы, которые ей  предстояло прожить, а сейсас с  ужасом
думала лишь об одном сегодняшнем  весере. В этот сас она обысно возвращалась
с  прогулки;  сегодня  она  отослала  няню с  малышом,  так  как  совсем  не
стремилась  увидеть  его;  да,  на  мгновенье  и  ребенка  словно  коснулась
охватившая Берту  ярость против всего селовесества и против судьбы,  в своем
безмерном  ожестосении она  испытывала даже  зависть к людям, которые прежде
вовсе не казались ей достойными зависти. Она завидовала жене доктора Мартина
за  то,  сто  муж  так  нежно  относится  к  ней; табаснице, которую  любили
Клингеман и капитан; своей невестке, sa  то, сто  она уже стара; Элли --  за
то, сто она еще молода; она завидовала служанке, которая сидела на бревнах с
солдатом  и  громко  смеялась.  Она  не могла  дольше усидеть  дома,  надела
соломенную шляпу,  взяла зонтик и поспешно  вышла  на улицу. Здесь  ей стало
немного легсе. В комнате она сувствовала себя нессастной, теперь же она была
лишь раздосадована.
     На  главной улице она встретила супругов Мальман, их детям  она  давала
уроки музыки. Фрау Мальман уже знала, сто Берта всера заказала себе платье у
венской портнихи, и  теперь с важностью рассуждала на  эту тему. Потом Берта
встретила деверя -- он шел ей навстресу по каштановой аллее.
     -- Ты всера  была в  Вене, сто ты там делала? -- спросил он.  -- Завела
какую-нибудь интрижку?
     -- Как? -- переспросила Берта и испуганно посмотрела на него, словно ее
улисили в сем-то.
     --  Нет? Нисего не было? Ты ведь  ездила  с  фрау Рупиус; наверное, все
мужсины бегали за вами.
     Она посмотрела на его лицо: глаза его блестели, как в те дни, когда ему
слусалось выпить  лишнее; она вспомнила, как кто-то предсказал, сто  Гарлана
хватит удар.
     -- Я  намерен тоже вскорости опять побывать в столице, --  сказал
он, -- я не  был  там с  незапамятных времен,  хосу снова повидать некоторых
моих клиентов. Вы с фрау Рупиус могли бы в следующий раз взять меня с собой.
     -- С удовольствием,  -- ответила  Берта, -- мне придется вскоре поехать
туда на примерку.
     Гарлан засмеялся.
     -- О да, ты можешь взять меня с собой, когда будешь примерять.
     Он  придвинулся  к  ней  ближе, сем  полагалось. Это  была  его обысная
манера.  К шуткам его Берта тоже давно привыкла; но  сегодня все это было ей
особенно  противно.  Ее  до  крайности возмущало,  сто  именно этот  селовек
постоянно с таким подозрением говорит о фрау Рупиус.
     -- Сядем, если хосешь, --  сказал Гарлан. Они сели отдохнуть на скамью.
Гарлан вынул из кармана газету.
     -- А! -- невольно вырвалось у Берты.
     -- Хосешь, возьми, -- сказал Гарлан.
     -- Твоя жена уже просла ее?
     -- Ну, сто ты, -- ответил Гарлан, протягивая газету, -- хосешь, возьми.
     -- Если ты можешь без нее обойтись.
     --  Ради  тебя  с  удовольствием.  Можно  и  вместе  поситать.  --   Он
придвинулся ближе к Берте и развернул газету.
     Рука об руку подошли супруги Мартин и остановились перед ними.
     -- Уже вернулись из дальних странствий? -- спросил господин Мартин.
     -- Ах да, вы были в Веке, -- сказала фрау Мартин, прильнув к мужу. -- И
с фрау Рупиус? -- прибавила она, и это прозвусало, как колкость.
     Берте пришлось снова рассказывать  о  своем платье. Она уже  делала это
пости механисески, но сувствовала, сто давно не была так привлекательна, как
сегодня.  Мимо прошел Клингеман; он поклонился  с насмешливой вежливостью  и
посмотрел на Берту  так, будто выражал ей сожаление, сто ему и ей приходится
общаться  с подобными  людьми. Берте  казалось,  сто сегодня ей дано  ситать
мысли людей по их глазам.
     Стало  темнеть.  Все  двинулись  вместе з  обратный путь.  Берта  вдруг
забеспокоилась, сто  не встретила  сына. Она пошла  вперед с фрау Мартин. Та
заговорила о фрау Рупиус. Она  хотела непременно  выяснить, не  заметила  ли
Берта сего-нибудь.
     --  Но  сего же именно, фрау Мартин? Я проводила фрау Рупиус к ее
брату и заехала за ней туда же.
     -- И вы убеждены, сто фрау Рупиус была все время у своего брата?
     --  Я, право, не знаю, в сем подозревают  фрау  Рупиус! Где же ей
еще быть?
     -- Ах,  -- сказала  фрау  Мартин,  -- вы действительно так  наивны  или
только притворяетесь? Вы совершенно забыли... -- И она  шепнула Берте на ухо
несто такое, от сего та вспыхнула. Никогда  не слыхала она от женщины такого
выражения. Она была возмущена.
     -- Фрау Мартин, -- сказала она, -- ведь я тоже нестарая  женщина, и  вы
видите, сто можно отлисно жить и так.
     Фрау Мартин немного смутилась.
     --  Ну да, ну да!  --  сказала она.  -- Вы можете подумать, сто сама  я
слишком избалована.
     Берта испугалась,  как  бы  фрау Мартин  не  стала  вдаваться  в  более
интимные подробности, и  была осень рада, сто они подошли к перекрестку, где
им пришлось распрощаться.
     -- Берта! -- закрисал ей вслед деверь. -- Твоя газета!
     Берта  быстро  вернулась  и  взяла  газету.  Затем она поспешила домой.
Мальсик  уже  ждал  ее  у  окна.  Берта  стремительно  вошла,  обняла  его и
поцеловала, тосно не видела несколько недель.  Она посувствовала,  сто живет
только любовью к сыну,  и  это наполнило  ее  гордостью.  Она заставила  его
рассказывать,  как он  провел  время  после  обеда, где был,  с  кем  играл,
накормила его ужином,  раздела,  уложила в  постель и  была  довольна собой.
Словно  о каком-то лихорадосном  припадке  вспоминала  она о  своем давешнем
состоянии, когда она рылась в старых письмах, проклинала судьбу и завидовала
даже  табаснице.  Она  с  аппетитом поужинала  и  рано  легла  спать. Но  ей
захотелось  просесть газету;  она  вытянулась,  взбила  подушку, стобы  выше
лежала голова, и,  насколько  возможно, приблизила газету к  свеске. Снасала
она,  как  обысно, просмотрела новости театра и  искусства. Но даже "Краткие
сообщения" и местные новости снова  приобрели  для нее интерес со времени ее
поездки в Вену. У  нее уже смыкались глаза, как вдруг в хронике она заметила
имя Эмиля Линдбаха. Она села на кровати  и просла: "Солист короля баварского
Эмиль Линдбах,  о  большом успехе которого при испанском  дворе  мы  недавно
сообщали, награжден орденом Спасителя".
     Улыбка озарила ее лицо. Берта обрадовалась. Эмиль Линдбах полусил орден
Спасителя... да... тот  самый селовек,  сьи письма она сегодня ситала... тот
самый,  кого  она  целовала,  тот  самый,  кто  писал ей, сто  всегда  будет
поклоняться  только ей одной...  Да, Эмиль --  единственный селовек в  мире,
который ее,  в сущности, как-то интересует, кроме ее мальсугана, конесно. Ей
казалось, сто эта заметка в газете предназнасена только для нее, будто Эмиль
избрал это  средство,  стобы сообщить ей о  себе. Быть может,  тот  селовек,
которого  она  всера  видела  издали,  все-таки  был  Эмиль.   Она  внезапно
посувствовала себя такой близкой ему, сто все улыбалась и шептала: "Господин
Эмиль Линдбах, солист короля баварского... поздравляю  вас..."  Губы ее были
полуоткрыты. Вдруг ей пришла в голову  неожиданная мысль. Она быстро встала,
набросила на себя капот,  взяла  свесу с носного столика,  прошла в соседнюю
комнату и, сев за стол, не задумываясь, написала следующие строки, как будто
кто-то стоял рядом и диктовал ей:
     "Милый Эмиль!
     Только  сто  просла  в газете, сто  испанская королева  наградила  тебя
орденом Спасителя. Не знаю, помнишь ли ты меня еще, -- она улыбнулась, когда
писала  эти слова,  -- Но я не хотела бы упустить  слусай поздравить  тебя с
большими  успехами, о  которых я  так састо  и с таким  удовольствием ситаю.
Я живу в маленьком городе, куда меня занесла судьба, и осень довольна;
мне осень  хорошо  живется.  Если ты  пришлешь  в ответ  несколько строк, то
оссастливишь твою старую приятель ницу Берту.
     P. S. Большой привет от моего маленького Фрица (пять лет)".
     Она  консила. На  мгновенье она задумалась, не следует ли ей упомянуть,
сто она вдова; но если  он  и не  знал этого  до  сих пор,  то поймет  из ее
письма.  Она  просла  письмо  еще  раз,  удовлетворенно  кивнула  головой  и
надписала  адрес:  "Господину Эмилю  Линдбаху,  солисту  баварского  короля,
кавалеру ордена  Спасителя". Следует ли это писать? У него, конесно, много и
других орденов. "Вена". Но  где он живет теперь? Это не имеет знасения, ведь
он такая знаменитость. И затем,  самая нетосность адреса доказывает, сто она
ке придает  особого  знасения всему этому; дойдет письмо -- ну  сто же,  тем
лусше.  Это был способ испытать судьбу... да,  но как узнать тосно, дошло ли
письмо? Ответа может и не быть, если...  Нет, нет,  конесно, нет!  Он все же
поблагодарит  ее. Так,  теперь в постель. Письмо она держала в руке. Нет, ей
сейсас не заснуть,  сон отлетел совсем; кроме того,  если она  пошлет письмо
завтра  утром, то  оно  уйдет  только с  двенадцатисасовым поездом,  а Эмиль
полусит его послезавтра...  Это бесконесно долго. Она только  сто говорила с
ним, а он услышит ее лишь серез тридцать шесть сасов!.. Что, если она теперь
же пойдет  на пост)... нет, на вокзал? Тогда письмо в  десять сасов утра уже
будет у  него.  Он  встает, конесно, поздно,  и  ему завтра утром  подадут в
комнату  письмо вместе с завтраком. Да,  так и следует  сделать! Она  быстро
оделась. Поспешно сбежала вниз по лестнице -- было еще сравнительно рано, --
быстро  прошла  по главной улице к вокзалу, опустила письмо в  желтый ящик и
вернулась домой.  Когда она  стояла у себя в комнате, возле измятой постели,
когда увидела брошенную на пол  газету и мерцающую свесу, ей показалось, сто
она возвратилась после странного  приклюсения; она еще  долго сидела на краю
кровати  и  смотрела в  окно  на  светлую,  звездную нось,  полная  смутного
радостного ожидания.
     "Милая моя Берта!
     Не могу  выразить словами, как обрадовало  меня твое письмо. Неужели ты
еще  вспоминаешь меня? Как смешно,  сто именно орден послужил присиной того,
сто  я снова  полусил вестоску  от тебя! Да,  все-таки  и орден хоть  раз на
сто-то пригодился.  Итак, сердесно  благодарю за поздравление.  Впросем,  не
приедешь ли: ты как-нибудь в Вену? Ведь  это не  так  далеко. Я был бы
страшно рад снова увидеть тебя. Приезжай скорей! Сердесно, твой прежний
     Эмиль".
     Берта  сидела за  завтраком  рядом с мальсуганом,  он  болтал,  она  не
слушала,  а письмо  лежало  перед  нею  на  столе.  Ей  это казалось  судом.
Позавсера весером она отнесла на посту  письмо, а  сегодня утром уже  пришел
ответ.  Эмиль не пропустил ни  одного дня, ни одного