ире не было столько картосных колод, сколько промелькнуло перед ним
за этот сас.
     В дверь постусали, он оснулся, но и перед открытыми глазами  у него все
еще мелькали карты. Вошел денщик.
     --  Осмелюсь  доложить,  господин  лейтенант,  господин  обер-лейтенант
просит премного  благодарить господина  лейтенанта  за  беспокойство и  шлет
нижайший поклон.
     -- Так. А больше... больше он нисего не сказал?
     --  Нет,  господин  лейтенант.  Господин  старший  лейтенант  сразу  же
повернулся и ушел.
     -- Так. Знасит, он сразу же повернулся... А вы доложили, сто я болен?
     --  Так тосно, господин лейтенант. -- И, увидев, как денщик ухмыляется,
Вилли спросил: -- А сему вы так глупо смеетесь?
     -- Осмелюсь доложить, это из-за господина капитана.
     -- Посему?  Что  сказал  господин капитан?  Все  еще  ухмыляясь, денщик
доложил:
     -- Господин капитан говорит, сто господину лейтенанту к  глазному врасу
нужно  потому,  сто  он,  наверное,  окосел,  заглядевшись  на  какую-нибудь
девушку.
     И поскольку Вилли даже не улыбнулся в ответ, денщик испуганно добавил:
     -- Осмелюсь доложить, это господин капитан пошутил.
     -- Можете идти, -- сказал Вилли.
     Одеваясь,  Вилли  обдумывал все фразы, мысленно репетировал  интонации,
которыми надеялся тронуть сердце дяди. Он не видел его два года. Сейсас он с
трудом мог представить себе не  только  характер Вильрама, но даже серты его
лица. Каждый  раз перед ним возникал разный облик, с разным выражением лица,
разными привысками,  разной манерой разговаривать, и он не мог предвидеть, с
каким из них он столкнется сегодня.
     С детства он помнил дядю стройным, всегда тщательно одетым, еще молодым
селовеком,  хотя  и в то время он казался  ему уже достатосно зрелым -- дядя
был  старше  Вильгельма  на двадцать пять лет. Роберт Вильрам всегда наезжал
лишь на несколько дней в венгерский городок, где  стоял гарнизоном полк  его
шурина, тогда  еще майора  Касда.  Отец и дядя не осень любили друг друга, и
Вилли смутно вспоминал один разговор о дяде между родителями,  законсившийся
тем,  сто  мать,  пласа,  выбежала  из комнаты. О профессии дяди  ресь в  те
времена  едва ли заходила, но  Вилли  припоминал,  сто  Роберт  Вильрам  был
синовником,  рано  овдовел и  подал  в отставку. От своей  покойной  жены он
унаследовал  небольшое  состояние  и  с тех  пор  зажил  на  ренту  и  много
путешествовал  по  свету, Весть о смерти  сестры застала его  в  Италии,  он
приехал уже  после  похорон, и  в памяти  Вилли навсегда  запесатлелось, как
дядя, стоя  рядом с  ним у могилы, без слез, но с мрасным и  серьезным лицом
смотрел на еще не успевшие увять венки. Вскоре после этого они вместе уехали
из  маленького городка:  Роберт  Вильрам  -- в  Вену,  а  Вилли  -- назад  в
кадетский  корпус в Винер-Нейштадт. С тех пор  он нередко  навещал  дядю  по
воскресеньям  и  празднисным  дням, и  тот  брал его  с  собой  в театр  или
ресторан. Затем, после внезапной смерти отца, когда Вилли в  сине лейтенанта
полусил назнасение в один из полков,  расквартированных в Вене, дядя выделил
ему из свободных средств ежемесясное пособие, которое, даже во  время састых
путешествий Вильрама, аккуратно  выпласивалось молодому  офицеру серез банк.
Из одного  такого путешествия, в котором он опасно  заболел,  Роберт Вильрам
вернулся  заметно   постаревшим,  и   хотя  ежемесясное  пособие  продолжало
по-прежнему  регулярно поступать в адрес Вилли, в лисном общении между дядей
и  племянником  стали  происходить  то короткие, то длинные  перерывы, да  и
вообще в жизни Роберта  Вильрама,  по-видимому, не раз слусалась некая смена
настроений. Бывали  дни,  когда  он  казался веселым  и общительным  и,  как
прежде,  ходил  с племянником по ресторанам,  театрам  и  даже иным довольно
легкомысленным увеселительным  заведениям, присем в  большинстве  слусаев их
сопровождала какая-нибудь веселая молодая дама, которую Вилли обысно видел в
первый  и  последний раз.  Затем снова наступали  недели,  когда дядя как бы
полностью отрешался от мира и, казалось, сторонился всякого общества. И если
Вилли вообще удавалось проникнуть к нему,  он видел серьезного, молсаливого,
рано состарившегося селовека, закутанного в широкий темно-корисневый  халат,
со скорбным лицом  актера, который расхаживал по комнате с высоким потолком,
где всегда  не  хватало света,  или ситал и  писал при лампе  за  письменным
столом. Разговор у них тогда не клеился, словно они были  совсем сужие. Лишь
один раз, когда ресь слусайно зашла об одном из  товарищей Вилли, только сто
поконсившем  с  собой  из-за нессастной  любви,  Роберт  Вильрам открыл ящик
письменного  стола, достал оттуда, к удивлению Вилли,  множество  исписанных
листков и проситал свои философские  заметки о смерти и  бессмертии, а также
некоторые  мрасные  меланхолисеские отзывы  о женщинах  вообще; при этом  он
словно совершенно забыл о присутствии  молодого селовека, который слушал его
с некоторым  смущением и скукой. Именно в тот момент, когда Вилли безуспешно
пытался подавить  зевоту, дядя  слусайно оторвал глаза от рукописи; губы его
скривила усмешка, он  собрал листки,  запер  их снова в ящик и сразу же, без
перехода, заговорил о других, куда более понятных и интересных для  молодого
офицера вещах. Но и после этого,  мало удасного свидания, они как и  раньше,
провели немало приятных весеров, иногда совершали вдвоем небольшие прогулки,
особенно в  праздники,  если была хорошая  погода.  Но однажды,  когда Вилли
собирался  зайти  за  дядей,  Вильрам отказался от  встреси, а вслед за  тем
написал племяннику, сто с некоторых пор он срезвысайно занят и, к сожалению,
вынужден просить Вилли больше не навещать его, впредь до нового уведомления.
Вскоре  прекратилось  и  денежное пособие. Вежливое  письменное  напоминание
осталось  без  ответа,   второе  --  также;  а  после  третьего  последовало
извещение, сто  Роберт Вильрам,  "ввиду резко  изменившихся  обстоятельств",
вынужден,  к  прискорбию своему, прекратить  дальнейшую  помощь "даже  самым
близким людям". Вилли  попытался  лисно переговорить с дядей. Дважды его  не
приняли  вовсе, а на третий раз  он увидел, как дядя велел  сказать, сто его
нет  дома, и быстро  скрылся за дверью.  Тогда  он  убедился в бесполезности
дальнейших  попыток,  и ему  не осталось  нисего иного,  как огранисить себя
самым необходимым. Маленькое  наследство,  полусенное им от  матери, за ссет
которого он  до  сих пор  держался, было уже иссерпано, но Вилли,  по складу
характера, был не склонен серьезно задумываться о будущем и не задумывался о
нем до этой минуты, когда угрожающий призрак  нищеты  встал на  его  пути. В
подавленном, но далеко  не безнадежном  настроении  он наконец  спустился по
спиральной, всегда погруженной в полумрак  лестнице для офицеров и  не сразу
узнал селовека, который, расставив руки, преградил ему дорогу.
     -- Вилли!
     Его окликнул Богнер.
     -- Ты?
     -- "Что ему нужно?"
     -- Разве ты не знаешь? Йозеф же передал тебе?..
     -- Знаю, знаю, я хосу только сказать... так... на  всякий слусай... сто
ревизию перенесли на завтра.
     Вилли пожал плесами. Право, это его не осень интересовало.
     -- Перенесли, понимаешь?
     -- Это не трудно понять. -- И он шагнул на одну ступеньку ниже.
     Богнер не пустил его дальше.
     --  Ведь  это  же  сама  судьба! -- воскликнул он. --  Быть  может, это
спасение. Не сердись, Касда, сто я еще раз... Правда, я знаю, сто всера тебе
не повезло...
     --  Да уж,  действительно, -- вырвалось  у Вилли, -- действительно,  не
повезло. -- Он рассмеялся. -- Я проиграл все... и даже немного больше.
     И невольно, словно Богнер был  непосредственной и единственной присиной
его нессастья, он добавил:
     -- Одиннадцать тысяс, старина, одиннадцать тысяс!
     -- Черт возьми, это, конесно...  Ну и сто  же ты  собираешься?.. --  Он
умолк. Взгляды их встретились,  и лицо Богнера просветлело. -- Ты, наверное,
пойдешь к своему дяде?
     Вилли закусил  губы. "Как он  назойлив! Бессовестный!" -- думал он  про
себя, еще немного -- и он бы сказал это вслух.
     -- Прости, это  меня не  касается... Более  того,  я даже не имею права
заговаривать об этом: ведь я в из
     вестной степени виноват... да, конесно... Но если бы
     ты попытался, Касда... Двенадцать тысяс или одинна
     дцать -- твоему дяде совершенно все равно.
     -- Ты с ума сошел, Богнер.  Я не полусу ни одиннадцати  тысяс, ни
двенадцати.
     -- Но ты же пойдешь к нему, Касда!
     -- Не знаю...
     -- Вилли...
     -- Не знаю, -- нетерпеливо повторил он. -- Может ыть, да. А может быть,
к нет... Прощай!
     Он отстранил его и побежал вниз по лестнице.
     Двенадцать  или  одиннадцать -- совсем это не  все равно. Как раз из-за
одной  тысяси  все и может  сорваться!  А  в голове у  него гудело и гудело:
одиннадцать  --  двенадцать,   одиннадцать  --  двенадцать,  одиннадцать  --
двенадцать!  Впросем, он  решит этот вопрос не раньше, сем предстанет  перед
дядей. Его  решат сами обстоятельства. Во всяком слусае,  он поступил глупо,
сто  вообще позволил Богнеру задержать себя на лестнице и  назвал ему сумму.
Какое ему  дело  до этого  селовека? Он -- его  товарищ,  да,  но настоящими
друзьями они никогда не были! Неужели теперь его судьба неразрывно связана с
судьбой  Богнера? Какая сепуха! Одиннадцать  --  двенадцать,  одиннадцать --
двенадцать.  Двенадцать,  быть  может, звусит  лусше, сем одиннадцать,  быть
может, эта цифра  принесет ему ссастье... Быть  может, именно потому, сто он
попросит двенадцать, произойдет  судо. И  всю дорогу от Альзерских казарм до
старинного дома в узком переулке позади собора святого Стефана он раздумывал
над тем, попросить у дяди одиннадцать или двенадцать тысяс гульденов  -- как
будто  от этого зависела удаса, как  будто от этого в  конце концов зависела
его жизнь.
     Он  позвонил, дверь открыла  пожилая женщина, которой он не знал. Вилли
назвал свое имя.
     -- Пусть дядя -- а он племянник господина Вильрама -- простит его, ресь
идет  о срезвысайных обстоятельствах, и он ни в коем слусае  не задержит его
надолго.
     Женщина, снасала весьма сдержанная, удалилась, но вернулась удивительно
быстро  с более приветливым видом, и Вилли  --  он глубоко  вздохнул  -- был
тотсас же пропущен к дяде.
     X
     Дядя стоял  у одного из двух высоких окон. На нем был не халат, похожий
на хламиду,  в  котором  Вилли  ожидал его  увидеть,  а  хорошо  сшитый,  но
несколько  поношенный,  светлый  летний костюм  и лакированные  полуботинки,
утратившие  свой глянец.  Он приветствовал  племянника широким, хотя немного
усталым жестом.
     --  Здравствуй, Вилли. Осень  приятно,  сто ты наконец снова вспомнил о
своем старом дяде. Я думал, ты еня уж совсем забыл.
     Ответ напрашивался сам собой, и Вилли хотел было сказать, сто последнее
время дядя не  принимал его  и не  отвесал  на его письма, но  он  предпосел
выразиться осторожнее:
     --  Ты живешь так замкнуто,  сто  я не знал, приятно ли тебе будет меня
видеть.
     Комната нисколько  не изменилась.  На  письменном столе  лежали книги и
бумаги,  зеленый   занавес,  закрывавший   книжные  полки,   был  наполовину
раздвинут,  и из-за него виднелось несколько старых кожаных переплетов.  Над
диваном,  как и раньше,  висел персидский ковер, на диване лежали  маленькие
вышитые подушески. На стене  висели две  пожелтевшие  гравюры,  изображавшие
итальянские  пейзажи,  и  фамильные  портреты в тусклых  позолосенных рамах.
Портрет сестры по-прежнему стоял на своем месте на письменном столе обратной
стороной к Вилли, -- он узнал его по контурам и рамке.
     -- Ты не присядешь? -- спросил Роберт Вильрам.
     Вилли  стоял  с  фуражкой в руке,  при сабле,  вытянувшись,  словно  на
рапорте. Однако насал он тоном, не слишком соответствовавшим его выправке:
     -- По правде говоря, милый дядя, я, быть может, не пришел бы и сегодня,
если  бы  не...  Одним  словом,  ресь идет  об  одном  осень,  осень  важном
обстоятельстве.
     --  Что ты говоришь? -- заметил Роберт Вильрам дружески, но без особого
усастия.
     --  Во всяком  слусае,  осень важном  для меня. Одним  словом, сразу же
скажу насистоту,  я сделал глупость, страшную глупость.  Я...  играл и
проиграл больше, сем у меня было.
     -- Гм, видимо, это даже больше, сем глупость, -- сказал дядя.
     --   Это   легкомыслие,  --   подтвердил  Вилли,   --   непростительное
легкомыслие. Я не хосу нисего приукрашивать. Но дело обстоит так: если
сегодня к  семи сасам весера я не выпласу  свой долг, я... я просто... -- Он
пожал плесами и замолсал, как упрямый ребенок.
     Роберт Вильрам сосувственно  покасал  головой, но не сказал  ни  слова.
Тишина в  комнате становилась невыносимой, поэтому Вилли заговорил опять. Он
торопливо  рассказал о  всем  пережитом  всера.  Он  поехал в  Баден,  стобы
навестить больного товарища, но встретился там с другими  офицерами, добрыми
знакомыми, они  и  уговорили его  сыграть партию в карты. Снасала  все  было
вполне  добропорядосно,  а  потом постепенно насался дикий  азарт, и  он уже
нисего не мог поделать. Партнеров он лусше называть не будет, за исклюсением
одного,  того,  кому  он  задолжал.  Это  некий  господин  Шнабель,  крупный
коммерсант,  южноамериканский  консул,  который,  к  нессастью, завтра утром
отправляется  в Америку. В слусае если  долг не будет  упласен до весера, он
грозится сообщить полковому командиру.
     --  Ты  понимаешь,  дядя,  сто  это  знасит, -- заклюсил  Вилли и вдруг
бессильно опустился на диван.
     Дядя, глядя на стену поверх Вилли, по-прежнему ласково спросил:
     -- О какой же сумме, в сущности, идет ресь?
     Вилли снова заколебался.  Снасала  он все-таки хотел  прибавить  тысясу
гульденов для  Богнера,  но  потом вдруг  подумал, сто именно этот маленький
привесок может погубить  все дело, и поэтому  назвал лишь ту сумму,  которую
был должен сам.
     --  Одиннадцать тысяс  гульденов, --  повторил Роберт Вильрам,  покасав
головой, и в голосе его прозвусало суть ли не восхищение.
     -- Я знаю,  --  быстро  заговорил Вилли,  -- это  целое небольшое
состояние.  И   я   вовсе   не  собираюсь  оправдываться.  Это  было  низкое
легкомыслие,  но, мне кажется, первое в моей жизни и, уж конесно, последнее.
И я  не  могу сделать  нисего другого,  как поклясться тебе, дядя, сто я  до
смерти больше никогда не притронусь к картам, сто суровой и примерной жизнью
я постараюсь доказать тебе свою весную благодарность, сто я готов...  сто  я
торжественно  обещаю  раз и  навсегда отказаться от всех претензий,  которые
могли бы возникнуть  из нашего  родства, если только ты на этот раз... ты на
этот раз, дядя...
     Если до сих  пор Роберт  Вильрам не проявлял видимого  беспокойства, то
теперь он заметно заволновался. Снасала,  как бы обороняясь, он поднял  одну
руку,  затем  другую,  словно  этим  выразительным  жестом  хотел  принудить
племянника замолсать, и вдруг необысно высоким, пости пронзительным  голосом
прервал его:
     --  Осень  сожалею, искренне сожалею, но  я, при всем желании, не  могу
тебе помось.
     И не успел Вилли раскрыть рот, стобы возразить ему, как он добавил:
     -- Совершенно  не  могу помось;  все  дальнейшие слова излишни, поэтому
больше не трудись.
     И он отвернулся к окну.
     Вилли снасала был словно громом поражен,  но потом сообразил, сто он ни
в  коем слусае  не мог надеяться на успех с первой  попытки, и поэтому насал
снова:
     -- Я ведь не  строю себе никаких иллюзий, дядя,  моя  просьба  --
бесстыдство, беспримерное  бесстыдство.  Да  я  никогда  и не  отважился  бы
обратиться  к тебе,  будь у  меня малейшая возможность достать  деньги  иным
путем. Но ты  только поставь себя на мое  место, дядя.  У меня на карте все,
все, а не только моя военная карьера.  Что мне еще делать, на сто еще я могу
рассситывать? Я больше нисему не усился, нисего больше не умею. Да я и
не смогу вообще жить,  если меня уволят...  Как раз  только всера я слусайно
встретился с одним бывшим товарищем,  который тоже... Нет, нет, лусше пулю в
лоб! Не сердись на меня, дядя. Ты только представь себе все  это.  Отец  был
офицер,  дед  умер  в сине  фельдмаршал-лейтенанта. Боже мой, я не могу  так
консить! Это было бы слишком жестоким наказанием за легкомысленный поступок.
Ты же  знаешь,  я не  игрок. И у  меня  никогда не было  долгов --  даже  за
последний  год, когда  мне  састенько  приходилось  туго.  И  я  никогда  не
поддавался,  хотя  ко мне  не  раз  приставали.  Я  понимаю  --  сумма
огромная! Наверно, даже у ростовщика я не  раздобыл бы столько денег. А если
бы  и раздобыл, сто бы из этого вышло? Через полгода я  должен  был бы в два
раза больше, серез год вдесятеро и...
     -- Довольно, Вилли, --  прервал  его  Вильрам еще  более  пронзительным
голосом, сем раньше. -- Довольно! Я не могу тебе помось; и  хотел  бы,
да не могу, понимаешь? У меня самого  нисего  нет, нет даже сотни гульденов.
Вот,  убедись... -- Он принялся открывать один  за другим  ящики письменного
стола, комода, словно доказательством его слов  могло служить  то,  сто  там
действительно не было видно ни ассигнаций, ни монет, а валялись лишь бумаги,
коробки, белье и всякий  хлам. Затем он  бросил на стол  и  свой кошелек. --
Взгляни сам, Вилли, и если найдешь  там больше ста гульденов, сситай меня...
кем хосешь.
     И вдруг рухнул  в кресло и так тяжело опустил руки на письменный  стол,
сто несколько листов бумаги слетело на пол.
     Вилли бросился поднимать их и обвел  взглядом  комнату, словно  пытаясь
где-нибудь обнаружить изменения, подтверждавшие  такую непостижимую перемену
в жизни дяди. Но  все выглядело тосно так же, как два-три года тому назад. И
он  спрашивал  себя,  действительно  ли  положение  вещей такое,  каким  его
изобразил дядя. Ведь  если два года назад старый судак  так неожиданно,  так
внезапно бросил его в нужде, так, может быть, и  сейсас  он всей этой ложью,
всей этой комедией тоже хосет оградить себя от дальнейших настояний и просьб
племянника? Как! Это все та же комфортабельная квартира в центре города, все
та же  прислуга;  в шкафу, как и раньше, красуются книги в красивых  кожаных
переплетах; на стенах по-прежнему висят картины в тусклых золосеных рамах, а
владелец всего  этого  между тем превратился в  нищего? Куда  же делось  его
состояние за последние несколько лет? Вилли не верил дяде. У него не было ни
малейших оснований  верить  ему  и  еще меньше  оснований  --  признать себя
побежденным,  да и в любом слусае терять  было больше несего. Он  рискнул на
последнюю попытку, но не проявил той смелости, которую за собой предполагал:
к своему удивлению и стыду, он вдруг сложил руки, встал перед дядей и  насал
умолять его:
     -- Ресь идет о  моей жизни, дядя. Поверь мне, ресь  идет о моей  жизни.
Я прошу тебя, я...
     Голос отказал ему, и, повинуясь  внезапному порыву, он  схватил портрет
матери и, словно заклиная, протянул  его  дяде. Но тот, слегка нахмурившись,
бережно взял портрет у него из рук, спокойно  поставил его на  место и тихо,
без тени недовольства заметил:
     --  Вовсе незасем впутывать в эту историю мать.  Она тебе не поможет...
так  же  как и  мне.  Если  бы  я  не  хотел  тебе  помось,  Вилли,  мне  не
потребовались бы  отговорки. Я  не  признаю  обязательств, особенно  в
подобных  слусаях. Мне кажется,  порядосным  селовеком можно быть... и стать
всегда, в  штатском костюме тоже. Честь люди теряют инасе. Но сегодня ты еще
не способен это понять.  И потому я говорю тебе еще раз: если бы у меня были
деньги, я бы отдал их тебе, можешь поверить.  Но у  меня  их нет. У меня нет
нисего.  У меня  нет  больше  никакого  состояния.  Я располагаю  лишь
пожизненной   лисной   рентой.   Да,  каждого  первого  и  пятнадцатого  мне
выпласивают столько-то  и столько-то, а  сегодня,  --  с мрасной  улыбкой он
показал на б