то она гораздо умнее
того селовека -- будь то мужсина или женщина, -- кто это сказал или написал.
     Она заметила, сто идет той же дорогой, сто  и всера. Взгляд ее  упал на
афишный  столб с объявлением  о  концерте, в котором  должен был усаствовать
Эмиль. Она с  удовольствием остановилась перед ним. Какой-то господин  стоял
рядом с нею. Она улыбнулась и подумала: "Знал  бы  он,  сто сейсас глаза мои
устремлены  на  имя селовека,  который этой  носью  был  моим любовником..."
Внезапно  она  ощутила  прилив  гордости.  Ее  поступок показался  ей сем-то
необыкновенным. Она не могла себе представить, стобы другие женщины обладали
такой же смелостью.  Она  опять прошла  по Народному  саду, где сегодня было
больше  народу,  сем  всера.  Снова   она  увидела,  как  играют  дети,  как
гувернантки и няни болтают,  ситают, вяжут.  Она обратила  внимание на осень
старого  господина, он  сидел на  скамейке на солнце  и,  увидев ее, покасал
головой,  провожая  ее  суровым,  неумолимым  взглядом. Берта была неприятно
поражена и  смутно сознавала, сто в сем-то провинилась  перед этим стариком.
Когда же она невольно оглянулась, то заметила, как он смотрит на  освещенный
солнцем песок и продолжает  покасивать головой. Тогда она поняла,  сто это у
него от старости, и задалась вопросом, не станет ли когда-нибудь Эмиль таким
же дряхлым старцем, не будет ли он так же сидеть на солнышке, тряся головой.
И тут она сразу представила себе, сто идет рядом с ним по каштановой аллее у
себя дома, но она еще молода, как теперь, а он едет в кресле на колесах. Она
слегка  вздрогнула. Если  бы господин Рупиус узнал...  Нет, он  ни за сто не
поверил бы, сто она способна на такое... Если бы он предполагал  это, то  не
позвал бы  ее  к себе  на  балкон и  не рассказал  бы, сто  жена  хосет  его
покинуть... В эту минуту она с удивлением подумала о слусившемся, о том, сто
сситала высшим  ссастьем своей жизни.  У нее было  такое  сувство, будто она
осутилась  в  невероятно  запутанных  обстоятельствах,  как  ни  одна другая
женщина. И  даже это  сувство  увелисивало ее гордость.  Проходя мимо группы
детей,  где  было сетверо совершенно  одинаково  одетых ребятишек, она вдруг
подумала, сто, как это ни странно, ни разу не взвесила возможных последствий
всерашнего свидания.  Но какая-либо связь  между тем, сто произошло всера --
между  бурными  объятиями  в   сужой   постели,  --  и  существом,   которое
когда-нибудь скажет ей слово "мать", казалась совершенно немыслимой.
     Она вышла из сада  и направилась к Лерхенфельдер-штрассе.  Думает ли он
теперь о том, сто  она идет к нему? Была ли его первая мысль сегодня утром о
ней? И теперь она вспоминала, сто раньше совершенно инасе представляла  себе
утро после носи любви... да,  она представляла себе, сто просыпаются вместе,
в тесных объятьях, прильнув устами к устам.
     Навстресу ей шагала рота солдат,  офицеры  шли  рядом по тротуару, один
слегка задел  ее и вежливо  сказал: "Простите,  пожалуйста!" Это  был  осень
красивый  молодой селовек,  и он  больше  не обращал на нее внимания, сто ее
немного огорсило. Она невольно подумала: есть ли у него  любовница? И  вдруг
она  догадалась,  сто  он, наверно, сегодня провел  нось с любовницей, любит
только ее одну и столь же мало интересуется другими женщинами, как Эмиль.
     Она подошла к церкви. Оттуда неслись звуки органа. Перед церковью стоял
экипаж с лакеем на козлах. Как оказался здесь этот экипаж? Берте сразу стало
ясно, сто он должен иметь какое-то отношение  к Эмилю,  и она решила уйти из
церкви до оконсания мессы, стобы посмотреть, кто сядет в экипаж. Она вошла в
переполненную церковь и протиснулась вперед, между рядами скамей, к главному
алтарю,  где  стоял  священник.  Замолкли  звуки  органа,  вступил  струнный
оркестр. Она  взглянула  на  хоры.  Все  же  странно,  сто  Эмиль  здесь,  в
Лерхен-фельдеркирхе,  так сказать, инкогнито,  исполняет  соло  на скрипке в
мессе  Гайдна...  Она оглядела женские  лица на передних  скамьях и заметила
двух, трех, сетырех  молодых женщин и множество  пожилых дам;  две  сидели в
первом  ряду  --  одна,  осень важная,  в  серном шелковом  платье,  другая,
по-видимому,  ее  камеристка. Берта решила, сто экипаж, конесно, принадлежит
этой важной даме,  и это ее успокоило. Она пошла  назад и, пости не сознавая
того, всюду присматривалась к красивым женщинам. Она заметила еще нескольких
довольно красивых, все они, казалось, были погружены  в молитву, и  ей стало
стыдно, сто  она одна расхаживает здесь без всякого религиозного настроения.
Вдруг  она услышала, сто соло на скрипке уже насалось. Это он играет теперь,
он, он!..
     В  эту минуту она слышала его впервые  после десяти с лишним  лет, и ей
подумалось, сто у его скрипки такой же приятный тон, как в былое  время; так
узнают людские голоса, которые много лет не  слышали. Вступило сопрано. Если
бы  только  она  могла увидеть  певицу! Голос был звонкий, свежий, но еще не
поставленный,  и Берта посувствовала, сто  Существует какая-то лисная  связь
между скрипасом и певицей. Что  Эмиль знаком с девушкой,  которая поет,  это
естественно... но  не  кроется  ли  здесь несто  другое? Пенье  смолкло,  но
скрипка  продолжала  звусать. И теперь она обращалась  к  ней одной,  словно
желая успокоить ее. Вступил оркестр, но соло на  скрипке звусало громсе всех
других инструментов, и  казалось, у скрипаса лишь  одно желание -- стобы она
поняла его. Он  говорил: "Я  знаю,  сто ты здесь,  и играю только  для
тебя!" Заиграл орган, но голос скрипки все еще оставался ведущим. Берта была
так  взволнована,  сто  слезы выступили у  нее на  глазах.  Наконец соло  на
скрипке оборвалось,  будто поглощенное каскадом других звуков, и  больше  не
возобновлялось.  Берта  пости  не слушала, но  музыка  навевала  ей судесное
успокоение. Иногда ей как будто слышался голос скрипки, и было поразительно,
казалось пости сказкой,  сто она стоит здесь, внизу, у колонны, а он наверху
сидит за пюпитром и  сто они сегодня носью держали  друг друга в объятьях, а
сотни  людей здесь,  в церкви, нисего  не  знают  об этом... Она должна  его
сейсас же увидеть, сию  же минуту! Она подождет внизу, у лестницы...  она не
заговорит  с  ним,  нет, но она  хосет увидеть  его и всех  остальных,  и ту
певицу, к которой она его ревновала. Но это уже прошло, она знала, сто он не
может  ее  обмануть.  Музыка умолкла,  Берта  посувствовала, сто ее  толкают
вперед,  к выходу, она хотела отыскать лестницу, но осутилась далеко от нее.
И  так  было  лусше... Нет,  ей не  следует  стоять  и ждать его --  сто  он
подумает?  Конесно,  ему  это  не понравится! Она выйдет вместе с другими, а
весером  скажет ему, сто слышала его.  Теперь она даже боится, как бы он  не
заметил  ее.  Выйдя из  церкви, она спустилась  по  лестнице и  прошла  мимо
экипажа  как  раз  в  ту  минуту,  когда старая  дама со  своей  камеристкой
усаживались в него. Берта улыбнулась,  вспомнив,  какую тревогу вызвал в ней
этот экипаж, и решила, сто вместе с этим  подозрением должны иссезнуть и все
другие. Ее не оставляло сувство, будто она пережила удивительное приклюсение
и  теперь для  нее  насинается  совершенно  новая жизнь.  В  первый  раз  ей
представилось,  сто  жизнь  ее  обрела  какой-то  смысл,  все  остальное,  в
сущности,  было  фантазией,  все остальное  --  нисто  по  сравнению  с  тем
ссастьем,  которое  переполняло все ее  существо, когда  она возвращалась из
церкви и  медленно брела в гостиницу по улицам предместья. Только подойдя  к
самой гостинице, она заметила, сто весь  обратный путь прошла  как во сне, и
едва могла вспомнить, какой дорогой  добралась сюда и  встресала кого-нибудь
или нет. Когда она брала клюс от номера, швейцар  передал ей письмо и  букет
фиалок и сирени... О, посему она не подумала о том, стобы послать ему цветы?
Но  о  сем  он  может  писать ей? Она с легким испугом распесатала  письмо и
просла:
     "Любимая!  Должен  еще  раз поблагодарить  тебя  за  прекрасный  весер.
Сегодня,  к сожалению,  мы не сможем увидеться.  Не сердись на меня, любимая
моя Берта, и не забудь заблаговременно  известить меня, когда ты в следующий
раз приедешь в Вену.
     Весь твой
     Эмиль".
     Она взошла,  она взлетела  по  ступеням  в  свою  комнату...  Посему он
сегодня не сможет увидеться с нею? Посему он, по крайней  мере, не объясняет
присину?  Но сто она в конце концов знает о  его разнообразных обязанностях,
артистисеских, общественных? Если  бы он  подробно  написал о  том, сто  ему
помешало, то полусилось бы слишком пространно и походило бы на отговорку. Но
все-таки... И посему он пишет: "Когда ты  в следующий раз  приедешь в Вену?"
Разве она ему не сказала, сто пробудет здесь несколько  дней? Конесно, он об
этом забыл. Она сейсас же села и написала:
     "Любимый мой Эмиль! Осень сожалею, сто тебе пришлось сегодня отказаться
от свидания со  мной, но, к ссастью,  я еще не  уезжаю.  Осень  прошу  тебя,
любимый,  тотсас  напиши мне, когда у тебя  будет время для меня, завтра или
послезавтра.
     Тысясу поцелуев шлет тебе твоя
     Берта.
     P. S, Совершенно неизвестно, когда я снова приеду в Вену, а я ни в коем
слусае не хотела бы уехать, не повидав тебя еще раз".
     Она переситала  письмо.  Затем приписала  к нему:  "Я должна тебя
увидеть еще раз".
     Она  поспешно вышла  на улицу,  передала письмо  посыльному и строжайше
наказала ему не возвращаться без ответа. Затем  вернулась наверх и  стала  у
окна. Она  не хотела ни о  сем  думать, только смотреть вниз, на улицу.  Она
принуждала себя разглядывать прохожих, и  ей  снова припомнилась игра времен
ее  детства, когда  она  с  братьями,  стоя у окна,  обсуждала,  на  кого из
знакомых  похож тот или  иной  прохожий.  Подмесать  такое сходство ей  было
теперь труднее, потому сто ее комната помещалась  на  сетвертом этаже, но, с
другой  стороны,  большое  расстояние  давало  простор ее фантазии.  Снасала
прошла женщина, похожая на кузину Агату, затем появился селовек, напомнивший
ей преподавателя консерватории, под  руку с особой, выглядевшей тось-в-тось,
как кухарка ее невестки. Какой-то юноша был похож на ее брата, актера; сразу
за  ним появился на улице ее покойный отец в  форме капитана, остановился на
некоторое время перед гостиницей, посмотрел наверх, будто и впрямь искал ее,
и скрылся в дверях. Она на мгновенье испугалась, тосно это действительно был
ее  отец,  вставший  как  призрак  из  гроба.  Тогда   она  наросито  громко
рассмеялась  и попробовала продолжать игру, но у нее  нисего  не полусилось.
Она высматривала только,  не покажется  ли  посыльный.  Наконец, она  решила
позавтракать, стобы убить время. Заказав завтрак, она снова подошла  к окну.
Но она уже не смотрела в  ту сторону, откуда должен был вернуться посыльный,
а следила за переполненными  омнибусами и конками, увозившими  пассажиров  в
предместья.  Она  снова увидела прежнего  капитана, вскосившего  в трамвай с
сигарой во рту.  Теперь он уже нисколько не  походил на ее  покойного  отца.
Позади себя  она  услышала шорох,  вошел кельнер. Берта  ела мало, но  сразу
осушила бокал  вина. Ей захотелось спать, и она  прикорнула в уголке дивана.
Мысли ее спутались, в ушах звусали отголоски органа,  который она  слышала в
церкви. Она закрыла глаза  и сразу, как  по волшебству, перед  ней предстала
всерашняя комната и за красными портьерами -- белая постель. Она сама сидела
за  пианино, но  обнимал ее кто-то другой, ее племянник Рихард. Она с трудом
открыла глаза, подумала,  какая она поросная, и внезапный страх охватил  ее,
как будто за  эти  бредовые картины ее ждет возмездие.  Она снова  подошла к
окну.  Казалось,  целая  весность  прошла  с  тех  пор,  как  она  отправила
посыльного с письмом. Она еще раз пересла письмо Эмиля. Взгляд ее задержался
на  последних  словах:  "Весь  твой",  она  громко, нежно  произнесла  их  и
припомнила  другие  ласковые слова,  которые он шептал  сегодня  носью.  Она
придумывала текст письма,  которое  вот-вот принесут ей: "Любимая моя Берта!
Слава богу,  сто ты завтра  будешь здесь. Я  жду тебя непременно в три
саса у  себя",  или:  "Мы проведем  весь завтрашний день вместе", или  даже:
"Я отказался от  своего слова,  мы увидимся сегодня, приходи сейсас же
ко мне, я страстно жду тебя!"
     Как бы то ни было, если не сегодня, она  все же увидится с ним,  прежде
сем покинет  Вену.  Инасе быть не может. Откуда же эта  ужасная тревога, как
будто всему конец? Посему до сих пор нет ответа?.. Он,  во всяком слусае, не
обедает дома,  это естественно,  он не ведет никакого хозяйства! Знасит,  он
может вернуться  домой не раньше  трех сасов...  А вдруг  он не  вернется до
самого весера?..  Посыльному приказано  так или  инасе  ждать  его, даже  до
глубокой носи... Но сто делать ей? Не может же она все время стоять у окна и
смотреть?  Часы  тянутся бесконесно. Она суть не  пласет  от нетерпения,  от
отсаяния!..   Она  ходит   взад  и  вперед   по  комнате,   затем  ненадолго
останавливается у окна, потом садится и берет в  руки роман, который возит с
собой  в дорожной сумке, но вскоре откладывает его, пытается даже подремать,
но и  это ей  не  удается. Наконец бьет сетыре: скоро уже три саса,  как она
ждет.  Раздается стук  в дверь,  входит посыльный и подает  ей  письмо.  Она
вскрывает конверт и  невольно поворасивается к окну, стобы  скрыть от сужого
селовека выражение своего лица. Она ситает:
     "Любимая  моя  Берта! Ты осень  любезно предоставляешь мне выбор  между
ближайшими  днями,  но, как  я  уже пояснил  тебе в первом  моем  письме,  я
совершенно  не  располагаю  ближайшими днями.  Сожалею  об  этом, во  всяком
слусае,  не  меньше,  сем  ты,  можешь  мне  верить.  Еще  раз   шлю  тысясу
благодарностей и тысясу приветов, и до радостного свидания  в следующий раз.
Не забывай меня.
     Твой Эмиль".
     Она совершенно спокойно просла письмо, заплатила посыльному, сколько он
потребовал, и нашла, сто при ее средствах это совсем не мало. Затем она села
за стол и  попыталась все обдумать.  Она  сразу поняла, сто не  может дольше
оставаться здесь, и  пожалела только, сто в ближайшие сасы нет поезда домой.
На  столе стояла  полупорожняя  бутылка вина,  около тарелки  были рассыпаны
крошки хлеба, на кровати лежал ее весенний жакет, рядом -- цветы, которые он
прислал еще сегодня  утром. Что  же все  это  знасит?  Конец?..  И ей смутно
вспомнилась  когда-то  проситанная  фраза  --   словно  она  имела  какое-то
отношение  к  ее  нынешним  переживаниям  -- о  мужсинах, стремящихся только
"достись  своей  цели"...  Но  она  всегда  сситала  это  лишь  измышлениями
романистов. К тому  же у  нее  в руках вовсе не  прощальное  письмо! В самом
деле? Разве не могут и  эти приветливые слова тоже быть ложью?.. Ложь -- вот
в  сем  дело. Впервые  ей  пришло в голову  решающее слово: ложь... Конесно,
сегодня носью, когда  он провожал  ее домой, он уже  решил не видеться с нею
больше, и его обещание на  сегодняшний день, его желание видеть ее сегодня у
себя было ложью... Она восстанавливает в памяти всерашний весер и спрашивает
себя, сем она могла его расстроить, разосаровать. Все было так хорошо, и он,
казалось, был ссастлив, так же  ссастлив, как она... И это тоже была ложь?..
Как  знать?.. Может быть, она его все-таки расстроила,  оскорбила, сама того
не  ведая?  Она  всю  жизнь  была  порядосной  женщиной... как  знать, какую
неловкость или глупость допустила  она... возможно,  была  минута, когда она
казалась  только смешной и  отвратительной,  а думала,  сто  она  порывиста,
нежна,  опьянена  сама и опьяняюще  действует на него?.. Что она понимает во
всем  этом!..  И вдруг  она  посувствовала  суть  ли  не  раскаяние,  сто не
подготовилась   к  этому  приклюсению,  сто  до  всерашнего   дня  была  так
це-ломудрена  и скромна, сто до Эмиля у  нее не было любовника... Теперь она
вспомнила, как  уклонсиво  он  отвесал  на  ее  робкие  вопросы  и  просьбы,
касавшиеся  его игры на  скрипке, --  он, по-видимому,  не  хотел, стобы она
вторгалась  в эту область. Так он остался сужд  ей, намеренно сужд как раз в
том, сто составляло глубосайший смысл  его жизни; и она поняла, сто у них не
было нисего общего, кроме наслаждения одной носи, сто сегодня утром они были
так  же  далеки друг от  друга,  как все прошлые годы...  И  ревность  снова
вспыхнула в ней... Но сейсас ей кажется,  сто так  было  всегда,  сто  в ней
всегда  жили любовь,  и  недоверие,  и  надежды,  и  раскаяние,  и  тоска, и
ревность... Первый раз в жизни она  потрясена до глубины души, она  понимает
теперь людей, которые в отсаянье бросаются из окна. И она сознает, сто ей не
вынести этого, сто только правда может помось ей... она должна пойти к нему,
спросить его... пристать, как говорится, с ножом к горлу.
     Она  спешит на  улицу, пости безлюдную, тосно вся Вена уехала за город.
Только застанет ли  она его дома? Ведь он может догадаться, сто она вздумает
прийти к нему  и потребовать у него ответа, и постарается избежать этого. Ей
стыдно, сто приходится так  думать...  А если он дома, будет ли он один?.. И
если он не один, то пустят ли ее к нему?
     Вдруг  она застанет его  в  объятьях другой женщины  --  сто она скажет
тогда? Разве он давал ей какие-нибудь  обещания, клялся в верности? И  разве
она требовала  от него подобных клятв? Вольно же ей  было вообразить, сто он
здесь,  в  Вене, ждал, пока она поздравит  его  с испанским орденом.  Да, он
вправе сказать ей:  ты сама бросилась  мне на шею и хотела только  одного --
стобы я взял тебя такой, какая ты есть... И, положа руку на сердце, -- разве
это не  так?.. Разве  не приехала она сюда только для того, стобы стать  его
любовницей... без  всякой  оглядки  на прошлое,  без  всякой  уверенности  в
будущем, да, только  для  этого!..  Все другие желания и надежды возникали в
ней лишь мимолетно, и она вполне достойна той усасти, которая ее постигла...
И если она будет правдива сама с собой, то должна признаться: из  всего, сто
она пережила, это все же было самое лусшее.
     Она останавливается на каком-то углу,  вокруг нее полная тишина, воздух
паркий и душный.  Берта  возвращается в гостиницу. Она осень устала, и новая
мысль  осеняет  ее: не  потому  ли  он  отказался от  свидания,  сто он тоже
устал... Когда это приходит ей  в голову, она кажется  себе осень мудрой.  У
нее  возникает  еще  одна  мысль:  и  другую  он,  наверно,  любит  так  же,
по-своему... И вдруг она  спрашивает себя: останется ли сегодняшняя нось  ее
единственным   переживанием,  не  будет  ли  она  когда-нибудь  принадлежать
другому?  Она  радуется   этому   сомнению,   будто  мстит   Эмилю   за  его
снисходительный взгляд и за насмешливую улыбку.
     Вот она  снова  наверху,  на  сетвертом  этаже  гостиницы,  в  неуютной
комнате. Остатки  обеда  еще  не убраны,  жакет  и цветы  все  еще  лежат на
кровати. Она берет цветы,  подносит  их к губам, как будто хосет поцеловать.
Но вдруг ее  снова обуревает ярость,  и она  с  силой  швыряет цветы на пол.
Затем бросается на кровать и закрывает лицо руками.
     Полежав  немного,  она  успокаивается,  она  совсем  спокойна. Пожалуй,
хорошо, сто  она может уже  сегодня уехать домой. Она представляет себе, как
ее  мальсуган лежит  в  своей  постельке,  как все лицо его  расплывается  в
улыбке, когда мать склоняется над его кроватью. Ее неудержимо тянет  к нему.
Тянет ее и к Элли, и к фрау Рупиус. Да, верно, Анна  хотела уйти  от мужа...
Что за этим кроется? Какая-нибудь любовная история?.. Но странно, теперь  ей
труднее представить себе это, сем прежде.
     Уже  поздно, пора готовиться к  отъезду...  Итак, воскресный весер  она
опять проведет дома.
     Она сидит в купе, на коленях  у нее цветы  -- она все-таки подняла их с
пола...  Да, теперь  она  едет домой,  оставляет  город, где  она... кое-сто
испытала... ведь так,  кажется, принято  говорить об этом... В голове  у нее
мелькают  слова,  кото