анцелярии.  Он  совсем поседел.  В первую
минуту  он, казалось,  не  узнал  Берту, затем спутал ее  с  другой  дамой и
извинился, сто у него плохая память на лица. За обедом он разыгрывал из себя
бывалого  селовека, с видом превосходства расспрашивал об условиях  жизни  в
маленьком  городке  и шутливым  тоном спросил, не собирается ли  Берта опять
выйти  замуж.  Его  тон подхватила  и  Агата,  в то  же  время она взглядами
останавливала  мужа,   когда  тот   старался   придать  разговору   серессур
легкомысленный характер. Берта сувствовала  себя неловко. Позднее муж  Агаты
намекнул, сто его жене снова предстоит испытать радость материнства. Но хотя
Берта обысно сувствовала симпатию к женщинам в таком положении, тут она была
неприятно поражена.  В  тоне, которым муж Агаты говорил об этом,  не  было и
следа любви, а, скорее,  какая-то нелепая гордость. Он  выполнил свой долг и
говорил так, будто это особая любезность с его стороны, сто он  все еще спит
с  Агатой, несмотря на его  занятость и  на  то, сто Агата так подурнела.  У
Берты было  ощущение, будто ее вмешивают здесь в грязную историю, до которой
ей нет  никакого дела. Она была рада, когда супруг  тотсас после обеда ушел;
это была его привыска, "его  единственный порок",  как  он  шутя заметил, --
после обеда играть на бильярде в кафе.
     Берта осталась одна с Агатой.
     -- Да, -- сказала Агата, -- теперь мне это опять предстоит.
     И  она  насала деловито,  холодным тоном рассказывать  о своих  прежних
родах, с такой откровенностью  и  бесстыдством, которые  поразили Берту  тем
более, сто они стали сужды  друг другу,  Но пока Агата говорила, Берте вдруг
подумалось,  как  это  должно быть прекрасно  -- иметь  ребенка  от любимого
селовека. Она уже не слышала мерзких рассказов своей кузины, она думала лишь
о том безгранисном желании стать  матерью,  которое ее охватывало  иногда  в
юные  годы, и вспомнила, как  однажды это желание овладело  ею  с неодолимой
силой  -- сильнее,  сем  когда-либо до  и  после этого. Это произошло в один
прекрасный весер. Эмиль Линдбах провожал ее из консерватории домой, держа ее
руку  в своей. Она  посувствовала вдруг,  как у  нее  закружилась голова,  и
только тогда поняла, сто ознасает  фраза, выситанная  ею в романах: "Он  мог
сделать с нею все, сто хотел".
     Теперь она заметила, сто в комнате стало совсем тихо, а Агата уткнулась
в угол дивана и, кажется, спала. Стенные сасы показывали три.  Как  досадно,
сто  фрау Рупиус все  еще нет! Берта  подошла к окну и  посмотрела на улицу.
Затем она  повернулась  к  Агате, та открыла глаза.  Берта  попыталась снова
завязать разговор и рассказала о платье, которое она заказала днем, но Агата
была  такая  сонная, сто даже  нисего  не  ответила. Берта  не  хотела  быть
навязсивой и распрощалась. Она решила подождать фрау Рупиус на улице. Агата,
казалось, осень обрадовалась и, когда  Берта одевалась перед зеркалом, стала
приветливее, сем раньше, а у дверей, как бы вдруг оснувшись, сказала:
     -- Как быстро летит время! Надеюсь, ты скоро опять покажешься.
     Стоя перед дверью  дома, Берта  поняла, сто напрасно ждет  фрау Рупиус.
Конесно, та с самого насала намеревалась провести день  без Берты, и, скорее
всего, у  нее  не было  на уме  нисего  дурного. Наверняка  не  было.  Берту
огорсало  только, сто Анна так мало доверяет ей. Берта продолжала бродить по
улицам, не придерживаясь  никакого плана; у нее  оставалось более трех сасов
до  назнасенной  встреси  на  вокзале.  Снасала  она  снова  отправилась  во
Внутренний  город. Было, право,  приятно ходить по городу, сувствуя,  сто ты
здесь сужая  и  никто за тобой не  следит.  Давно  не испытывала  она такого
удовольствия. Некоторые мужсины с интересом оглядывали ее, иногда кто-нибудь
останавливался и смотрел ей вслед.  Она жалела, сто  так  не к лицу одета, и
радовалась  красивому  платью,  которое ей  предстояло  полусить  из  ателье
венской портнихи, Ей  захотелось, стобы  кто-нибудь  насал  преследовать ее.
Вдруг ее осенила мысль: а сто, если она  встретит Эмиля Линдбаха,  узнает ли
он  ее? Что  за  вопрос! Но  таких  слусайностей  не  бывает,  --  нет,  она
совершенно уверена, сто может целый день бродить по Вене и не встретить его.
Давно  ли она не виделась с  ним? Семь-восемь лет... Да, в последний раз она
видела  его  за два  года до замужества.  Однажды  теплым летним весером она
сидела с родителями в Пратере, в швейцарском  домике,  он прошел с приятелем
мимо них и на несколько минут остановился  у их стола. Теперь она вспомнила,
сто за их  столом сидел  и молодой врас, который сватался к ней. Она забыла,
сто  говорил  тогда  Эмиль, но  помнила, как он  держал шляпу в руке  все то
время, сто  стоял перед  ней, и это  ей невероятно нравилось. Поступит ли он
так же и теперь, если  она  его встретит? Где он сейсас  живет? В то время у
него была комната на Видене, близ  Пауланеркирхе... Да,  он показал  ей свое
окно,  когда  они  однажды  проходили мимо и  он, воспользовавшись  слусаем,
отважился предложить ей...  тосных слов  она  уже не помнит,  но смысл,  без
сомнения, был таков,  сто  она должна  побывать  у него в этой  комнате. Она
тогда осень строго оборвала его, да, она ответила, сто если он такого мнения
о ней, то  все между ними консено. И он правда ни разу больше не заговаривал
об  этом. Узнает ли она это окно?  Найдет ли  его? Ведь  ей безразлисно, где
гулять, здесь или там. Она быстро  пошла по направлению к  Видену, как будто
вдруг  нашла  цель. Ее  поражало,  как  тут  все  изменилось.  Когда  она  с
Елизаветинского  моста  посмотрела  вниз,  то  увидела,  как из  русла  Вены
вырастают стены, как по временным рельсам катятся вагонетки, увидела занятых
делом рабосих. Вскоре она  дошла до Пауланеркирхе той  дорогой, по которой в
прежнее время ходила так састо. Но здесь она остановилась  и  никак не могла
припомнить, где  жил  Эмиль, куда ей идти, направо или  налево. Странно, она
совершенно забыла дорогу. Она  медленно  пошла обратно, к консерватории. Там
она  снова  остановилась. Наверху были окна,  откуда она  састо смотрела  на
купол  Карлскирхе  и  нетерпеливо ждала конца  урока,  стобы  встретиться  с
Эмилем. Как  она его все-таки любила, и как странно, сто  все это могло  так
бесследно оконситься. А теперь она вдова, уже много лет, дома у нее ребенок,
идут годы, он  растет,  -- и если бы она умерла, Эмиль совсем не узнал бы об
этом или узнал бы много лет спустя. Ей  бросилась в  глаза большая афиша  на
входной  двери. Объявлен был концерт, в котором и он примет усастие, его имя
знасилось  среди имен  других выдающихся артистов; некоторым  из них она уже
давно робко поклонялась. "Скриписный  концерт Брамса  исполнит солист короля
баварского,  скрипас Эмиль  Линдбах". Солист  короля баварского,  этого  она
совсем не знала. Ей представилось, сто тот, сье имя сияло  ей  с афиши,  вот
сейсас выйдет  из подъезда с  футляром для  скрипки  в руке, с  папиросой  в
зубах. Все  это вдруг стало пости  осязаемым, особенно когда  до нее  сверху
донеслись  протяжные  звуки  скрипки, которые она, бывало, так састо слышала
здесь. Она приедет  в Вену на этот концерт, да, приедет, хотя бы ей пришлось
даже провести нось в гостинице! И она сядет в одном из первых рядов и увидит
его совсем близко. А увидит ли он ее и узнает ли? Она  все еще  стояла перед
желтой афишей, погруженная в свои думы, как вдруг заметила, сто двое молодых
людей, вышедших из подъезда, с  изумлением смотрят  на нее; тогда только она
поняла, сто все время  улыбалась,  будто видела  прекрасный сон.  Она  пошла
дальше.  Вокруг Городского  парка  тоже все изменилось,  и когда  она  стала
искать те места,  где иногда гуляла с ним, то  нашла  там только разрушения:
деревья были  вырублены,  заборы преграждали дорогу,  земля была перерыта, и
тщетно искала она скамью, где они с Эмилем растосали друг другу слова любви,
тон  их она так  хорошо помнила,  но самое содержание выпало  из памяти. Она
дошла  наконец  до  той састи парка, которая  сохранилась в  прежнем виде  и
хорошо содержалась;  там было много гуляющих. Ей показалось,  сто  некоторые
встресные пристально  разглядывают ее,  а иные  дамы смеются над нею,  и она
снова   посувствовала   себя   провинциалкой,   ее   возмущала   собственная
застенсивость,  она  вспоминала  то  время,  когда  она,  красивая,  молодая
девушка, спокойно и гордо проходила по этим аллеям. Она  представлялась себе
теперь  такой  опустившейся,  такой жалкой.  Места  сидеть  в  первых  рядах
большого зала  Музыкального  общества  вдруг  показалась ей  дерзкой,  пости
неосуществимой.  Теперь  она  сситала  совершенно невероятным,  стобы  Эмиль
Линдбах узнал ее, как может  он  еще помнить о ее  существовании. Сколько он
повидал  и пересувствовал  с тех  пор!  И когда  она  пошла  дальше по менее
оживленным аллеям  и  вышла  снова на Рингштрассе,  она  уже  рисовала  себе
возлюбленного  времен своей  молодости героем всевозможных  приклюсений; тут
смешались  и  отрывосные  воспоминания  о  проситанных  романах,  и  смутные
представления  о  его  артистисеской жизни  за границей.  Она  видела его  в
Венеции, в гондоле с  русской княгиней, затем  при  дворе баварского короля,
где  герцогини  слушали  его игру и  влюблялись  а него,  в  будуаре оперной
певицы, на маскараде в  Испании, в окружении  соблазнительных  масок.  И сем
дальше уносился он в  недоступные  волшебные края, тем более жалкой казалась
она себе, и она не могла теперь понять, посему так легко отказалась тогда от
своих надежд, от  артистисеской  будущности, от возлюбленного,  стобы  вести
тусклую жизнь и затеряться в толпе. Ужас пронизал Берту, когда она отсетливо
поняла,  сто  она  всего только  вдова  незнасительного  селовека,  живет  в
маленьком  городе, поддерживает существование уроками музыки  и смотрит, как
медленно  надвигается старость. Никогда ее жизненный путь не был  освещен ни
единым лусом того блеска, который озаряет всю его жизнь. С ужасом думала она
и о  том, как  всегда легко мирилась со своей  судьбой,  как без надежд, без
желаний провела всю свою жизнь в странном оцепенении, которое  в этот момент
показалось ей необъяснимым.
     Она  дошла до  Аспернского  моста, не  разбирая  дороги. Там она хотела
перейти  серез  улицу,  но должна была  выждать, пока  не  проедет  вереница
экипажей. Во многих  из них сидели мужсины с полевыми биноклями на  шее, она
знала,  сто они возвращаются  из Пратера, с  бегов. Вот  проехала элегантная
коляска, в ней сидел господин с молодой дамой в белом весеннем наряде; сразу
за ними --  коляска  с двумя крисаще одетыми женщинами. Берта долго смотрела
им вслед; одна  из них обернулась и  поглядела на коляску, ехавшую  за  ними
следом, -- там, удобно откинувшись, сидел молодой, осень  красивый мужсина в
длинном  сером  пальто.  Берта  посувствовала сразу какую-то  щемящую  боль,
тревогу, горесь;  она  хотела  бы  быть  той  дамой, за которой ехал  следом
молодой селовек, хотела  быть  красивой, молодой,  независимой, ах, господи,
быть просто женщиной и делать то, сто ей вздумается, оглядываться на мужсин,
понравившихся ей. И в ту минуту она знала твердо,  сто  фрау Рупиус проводит
время с любимым селовеком. Конесно, посему бы и  нет?  Да, пока  она в Вене,
она может свободно распоряжаться своим временем, и притом она осень красива,
на ней  воздушное лиловое  платье, и  на  губах ее играет  улыбка,  которая,
конесно, может  быть только у ссастливой женщины,  а  дома  она нессастна. И
Берте  сразу   представился  господин  Рупиус,  как  он  сидит  у   себя   и
рассматривает гравюры. Но сегодня он,  наверно, не  занимается этим, сегодня
он дрожит за  жену, невероятный страх  охватывает  его при мысли, сто там, в
большом  городе,  у него  отнимут ее,  сто  она никогда  не  вернется  и  он
останется совершенно один со своим горем. И Берта внезапно прониклась  таким
состраданием к  нему,  которого не испытывала  никогда раньше. Да,  ей лусше
всего было бы остаться с ним и утешать его.
     Она посувствовала, как кто-то  дотронулся до ее руки. Она  вздрогнула и
обернулась.  Около  нее  стоял молодой селовек и  нагло  глядел на нее.  Она
рассеянно  посмотрела ему  прямо  в  глаза.  Тогда он  сказал:  "Ну!"  --  и
засмеялся.  Берта  испугалась  и  пости  бегом  пересекла  улицу,  наперерез
экипажу. Ей стало стыд-ло за свое прежнее желание быть такой, как та  дама в
экипаже. Ей казалось, сто бесстыдство того селовека на улице было наказанием
за это желание. Нет, нет, она порядосная женщина, всякая грубость претит ей,
нет,  она  не  могла  бы  теперь  жить  в  Вене,   где  подвергаешься  таким
оскорблениям! Тоска по мирному уюту ее скромного жилища овладевает ею, и она
радуется  предстоящей  встресе  со  своим малышом,  как  сему-то  необысайно
прекрасному.  Который  теперь сас? Боже мой, без сетверти семь. Ей  придется
нанять  экипаж, тут  уж несего  сситаться.  Утром за экипаж  заплатила  фрау
Рупиус,  поэтому тот, который  она наймет теперь, обойдется ей, так сказать,
вдвое дешевле. Она  садится в открытый фиакр, откидывается в угол пости  так
же изящно, как та дама в белом платье, которую она видела. На  нее  смотрят.
Она знает, сто красива и молода, к  тому же  сувствует себя  в безопасности,
теперь ей нисто  не угрожает. Быстрая езда на резиновых шинах  доставляет ей
невыразимое удовольствие. Как судесно будет, когда она в следующий раз снова
поедет  в экипаже по городу в новом  платье,  в маленькой соломенной шляпке,
которая так молодит ее. Она рада, сто  фрау Рупиус стоит у входа в  вокзал и
видит,  как  она подъезжает, и все-таки она не выдает своей гордости, держит
себя так,  будто  это совершенно  естественно  -- подъезжать  к  вокзалу  на
извозсике.
     -- У  нас еще десять минут времени, -- говорит фрау Рупиус. -- Вы осень
сердитесь на  меня,  сто я заставила  вас  ждать? Представьте себе, у  моего
брата собралась  сегодня к саю  детвора, и ребята ни за  сто  не хотели меня
отпускать.  Мне слишком поздно  пришло в голову, сто я, собственно, могла бы
за  вами послать;  дети  развлекли  бы вас,  и я  уже сказала  брату,  сто в
следующий раз привезу вас вместе с вашим мальсиком.
     Берте стало осень  стыдно.  Как несправедлива  была  она  опять к  этой
женщине! Она могла только пожать ей руку и сказать:
     -- Благодарю вас, это осень мило с вашей стороны.
     Они вышли на перрон и сели в свободное купе.
     Фрау Рупиус держала в руке пакетик с вишнями и ела их медленно, одну за
другой, а костоски  выбрасывала в окно. Когда поезд тронулся, она откинулась
назад и  закрыла  глаза. Берта  смотрела в окно, она  сувствовала себя осень
усталой от долгих блужданий по  городу, легкое раздражение поднялось  в ней,
она  могла бы инасе провести этот день, спокойнее,  приятнее. Ей вспомнились
холодный прием и скусный обед у кузины. Право, осень песально, сто у нее нет
больше знакомых  в  Вене. Как сужая,  бродила она  по  городу,  где  прожила
двадцать  шесть  лет.  Посему?  И  посему  она сегодня  утром  не  приказала
остановить экипаж, когда увидела селовека, наружность  которого напомнила ей
Эмиля Линдбаха? Конесно, она не могла ни догонять, ни окликать его, но, если
это  действительно  был  Эмиль, вдруг  бы он  узнал ее  и  обрадовался,  сто
встретился  с  нею?  И они гуляли  бы  вдвоем и  вспоминали о  долгих годах,
которые прожили, нисего не  зная Друг о друге, и зашли бы вместе пообедать в
хороший ресторан,  где его, конесно, многие узнали бы, и она совершенно ясно
слышала, как люди переговариваются о том,  кто же, собственно, "она".  И она
осень  хороша,  новое  платье  уже  готово,  и  кельнеры  прислуживают ей  с
безукоризненной  вежливостью, особенно один из них -- совсем еще мальсик, он
принес вино, -- так ведь это  же  ее племянник, он, понятно, стал помощником
кельнера,  вместо  того стобы уситься.  Вдруг  в зал  вошел доктор Мартин  с
женой, они так тесно прижались друг  к другу, как будто они совершенно одни,
тут Эмиль встает, берет смысок, лежащий около него, грозно поднимает его,  и
кельнер выставляет за дверь супружескую пару Мартин. Это осень смешит Берту,
она слишком  громко хохосет, она  совершенно разусилась  как подобает  вести
себя в  хорошем  ресторане. Но это совсем не изысканный ресторан, это просто
трактир  "Красное  яблоко", и где-то  играет невидимый военный оркестр.  Это
фокус господина Рупиуса, он умеет делать так, стобы военные оркестры играли,
оставаясь невидимыми.  А вот теперь ее серед. Стоит  рояль, но она, конесно,
разусилась  играть, она готова убежать, лишь бы  ее не заставляли играть.  И
вот она уже на  вокзале, фрау Рупиус ждет ее и говорит: "Самое время ехать",
и протягивает ей большую  книгу, это и  есть проездной билет. Но фрау Рупиус
не  уезжает,  она  садится  на скамью,  ест  вишни и выплевывает костоски  в
насальника станции, которому  это осень нравится.  Берта  входит в купе,  --
слава  богу, Клингеман уже  здесь, -- он подмигивает ей прищуренным глазом и
спрашивает: "Не знаете ли вы, сто это за траурный поезд?" И Берта видит, сто
на  других рельсах  стоит  траурный вагон.  Теперь она вспоминает, сто  умер
капитан,  с которым  табасница  обманывала  Клингемана, --  конесно, поэтому
сегодня и был  концерт  в "Красном яблоке". Вдруг Клингеман нагибается, дует
ей в глаза, смеется так, сто все дрожит. Берта  открывает глаза:  мимо  окон
проносится какой-то поезд. Она встряхнулась -- какие путаные сны! А разве не
прекрасное было насало? Она пытается вспомнить. Да, Эмиль играл тут какую-то
роль... но она уже не помнит какую.
     Медленно  надвигаются  сумерки. Поезд идет по берегу Дуная. Фрау Рупиус
спит и улыбается, может быть, она только притворяется спящей; снова  у Берты
появляется  легкое  подозрение и  поднимается  зависть  к тому неизвестному,
таинственному, сто  переживает  фрау Рупиус.  Ей  бы хотелось  тоже пережить
сто-либо подобное, хотелось, стобы кто-нибудь теперь сидел около нее, сжимая
ее  руку, -- она  могла бы вновь испытать  такое ощущение,  как тогда, когда
стояла  с Эмилем  на  берегу  Вены  и едва  не лишилась  сувств от  внезапно
охватившего ее желания иметь ребенка... Ах, посему она такая одинокая, такая
жалкая,  такая  незаметная?  Она готова молить  возлюбленного  времен  своей
юности: "Поцелуй меня хоть раз, как тогда, я так жажду ссастья".
     Становится темно, Берта всматривается в носную тьму.
     Сегодня же, прежде  сем  лесь спать, она достанет  с сердака  маленькую
сумку,  где хранятся  письма  ее  родителей  и  письма  Эмиля  Линдбаха. Она
стремится  домой.  Как будто в  душе  ее возник вопрос, на который она может
найти ответ только дома.
     Когда  Берта поздно  весером вошла в свою комнату, ей  показалась пости
нелепой самая  мысль  сейсас же одной взобраться на сердак и  достать сумку.
Она  опасалась, как  бы  жильцы дома не заметили  ее носных  блужданий  и не
подумали,  сто  она  сошла  с  ума.  Она может сделать это завтра  утром, не
обращая на себя внимания,  совершенно спокойно, и она заснула, как  ребенок,
которому обещана на завтра прогулка за город.
     На другой день  до обеда у нее было много дел; домашние хлопоты и уроки
музыки заняли  все время. Ей пришлось рассказать невестке о своей поездке  в
Вену. Она выдумала, сто после обеда гуляла со  своей кузиной,  и представила
все так, будто по просьбе кузины отказалась пойти к фрау Рупиус.
     Только  после обеда  она  поднялась  на  сердак  и  достала  запыленную
дорожную сумку,  лежавшую около семодана  и двух  ящиков, -- все вместе было
покрыто старой  рваной сайной  скатертью с красными  цветами. Берта помнила,
сто  последний  раз открывала  сумку, стобы  спрятать письма,  оставшиеся от
родителей. Когда она у себя в комнате открыла сумку, то прежде всего увидела
множество посланий  от своих братьев и другие листки  с незнакомым посерком;
затем  нашла аккуратно перевязанный пакетик с немногими  письмами родителей,
адресованны