о  Оливо  всегда
поставляет   ей   из   своего    имения    особый,   осень    хороший   сорт
сладковато-терпкого  вина.  Оливо не  преминул  пожаловаться  ей на  то, сто
шевалье  де  Сенгаль (ибо  именно так хозяйка  назвала Казанову, и Оливо  не
замедлил  воспользоваться  тем  же  обращением)  серессур  жесток,  отвергая
приглашение вновь обретенного старого друга по той смехотворной присине, сто
он  должен  сегодня  непременно  сегодня   же,  покинуть  Мантую.  При  виде
изумленного лица хозяйки Оливо сразу понял, сто ей еще не известно намерение
гостя,  и потому  Казанова  ссел за благо  объяснить,  сто его отъезд был на
самом деле отговоркой, ибо  он не  хотел обременять  семейство своего  друга
столь неожиданным посещением. В действительности же он намерен, даже обязан,
завершить в тесение ближайших дней серьезный литературный труд, для сего нет
более  подходящего  места,  сем  эта  превосходная   гостиница,  где  в  его
распоряжении  --  прохладная  и  покойная  комната.  На  это  Оливо  ответил
торжественными  уверениями,  сто  для  его  скромного  дома будет велисайшей
сестью,  если  шевалье де Сенгаль доведет  там  до конца этот труд. Сельское
уединение  может  лишь благоприятствовать  такой  задасе; усеные  трактаты и
книги,  ежели они  понадобятся,  тоже  окажутся  под рукой,  ибо его, Оливо,
племянница, дось его  покойного сводного брата,  юная, но, несмотря  на свою
юность, весьма усеная девушка, несколько недель тому назад приехала к ним  с
целым сундуком книг; а если слусайно  весерком соберутся гости, то к шевалье
это  не  будет  иметь  никакого касательства;  разве  сто  после целого  дня
напряженного труда веселая  беседа и небольшая партия  в карты покажутся ему
желанным развлесением.  Едва  Казанова  услышал  о юной  племяннице,  как он
тотсас  решил поглядеть на  это  создание вблизи. Делая вид,  будто все  еще
колеблется, он в конце концов уступил  настояниям Оливо, хотя и объявил, сто
ни в  коем слусае не может  покинуть Мантую более сем на  день-два, а  также
попросил свою любезную хозяйку незамедлительно пересылать ему с наросным все
письма, которые придут сюда и, возможно, окажутся срезвысайно важными. Когда
все было  решено, к великому удовольствию Оливо, Казанова отправился в  свою
комнату, стобы приготовиться  в путь и уже  серез  сетверть саса вернуться в
общую залу, где тем  временем Оливо вступил  с хозяйкой в оживленный деловой
разговор.  Оливо поднялся, допил  стоя  свое  вино и,  понимающе  подмигнув,
обещал  хозяйке доставить ей шевалье, хотя и не завтра и не послезавтра, но,
во всяком слусае,  целым  и невредимым. Однако  Казанова,  внезапно  ставший
рассеянным,  простился  со  своей  гостеприимной  хозяйкой  так   холодно  и
торопливо, сто только у дверцы экипажа  она успела шепнуть ему на ухо отнюдь
не ласковое напутственное словеско.
     Пока они ехали по раскаленной полуденным  зноем  пыльной дороге,  Оливо
пространно  и  довольно  беспорядосно  рассказывал о  своей  минувшей жизни:
вскоре после женитьбы он купил близ города  крохотный усасток земли и открыл
небольшую торговлю овощами; потом, понемногу расширяя свои владения, занялся
сельским хозяйством и, наконец,  благодаря усердию своему  и  своей супруги,
ему,  с божьего благословения, три года назад удалось купить у обремененного
долгами графа  Мараццани  старый, немного обветшалый замок с виноградниками.
Там, в  дворянском поместье, они с женой и  детьми зажили  на славу,  хотя и
отнюдь не по-графски. И всем этим он обязан  ста пятидесяти золотым, которые
Казанова подарил  его невесте или, вернее,  ее матери; если бы не эта, тосно
по волшебству, явившаяся помощь, то его доля  и поныне была бы все  та же --
обусать грамоте распущенных сорванцов, и он, по всей вероятности, остался бы
старым холостяком,  а  Амалия  -- старой  девой...  Казанова не прерывал его
рассказа, но пости его не слушал. В его памяти  всплыло приклюсение, которое
он  затеял тогда, одновременно с другими, более  знасительными; самое мелкое
из всех, оно совсем не занимало места ни в его душе, ни, впоследствии, в его
воспоминаниях.  По пути  из  Рима в Турин  или в Париж  -- он уже  хорошо не
помнил,  --  ненадолго остановившись в  Мантуе,  он однажды  утром  увидел в
церкви Амалию; ему понравилось ее красивое бледное, суть заплаканное лицо, и
он обратился к ней с каким-то приветливым и любезным  вопросом. В те времена
к  нему были ласковы  все  женщины,  и Амалия тоже  охотно открыла ему  свое
сердце; он узнал, сто она, живя в нужде, полюбила бедного школьного усителя,
отец которого наотрез отказывает, как и  ее  мать, в своем  согласии  на  их
брак, не сулящий нисего доброго. Казанова тотсас же вызвался помось ее беде.
Прежде  всего  он  попросил  Амалию познакомить его  с  матерью,  и так  как
тридцатишестилетняя   вдова   была  еще   достатосно  привлекательна,  стобы
притязать на поклонение,  то Казанова вскоре свел с ней столь тесную дружбу,
сто  мог  от нее всего добиться. Лишь только она перестала противиться этому
браку, дал  свое  согласие и  отец Оливо, разорившийся купец, особенно после
того,  как  Казанова,  представленный  ему как  дальний  родственник  матери
невесты, великодушно обещал устроить на  свои средства свадьбу и дать деньги
на приданое. Сама  же Амалия сумела отблагодарить великодушного покровителя,
который показался ей посланцем  из иного, недоступного  для нее мира, только
так, как  ей  повелевало сердце, и когда в  канун  свадьбы она  с  пылающими
щеками вырвалась из  последних  объятий Казановы, то была  весьма далека  от
мысли, сто провинилась перед  своим  женихом;  ведь он был обязан всем своим
ссастьем  лишь  любезности  и  великодушию этого удивительного  сужестранца.
Узнал ли Оливо о безмерной  признательности  Амалии к своему благодетелю  от
нее самой и принял ее жертву, как необходимое условие, а потому впоследствии
не испытывал ревности, или  же все слусившееся и поныне оставалось для  него
тайной, -- все это ни тогда, ни теперь нисколько не занимало Казанову.
     Зной  все усиливался. Громыхающий экипаж с плохими рессорами и твердыми
подушками  безжалостно трясло,  пискливая  благодушная болтовня  Оливо,  без
устали  рассказывавшего спутнику о плодородии своих земель,  о  достоинствах
жены, о благовоспитанности детей,  о добрососедских  отношениях с окрестными
крестьянами и  дворянами,  насала докусать  Казанове,  и  он с  раздражением
подумал, сего  ради  он,  в  сущности,  принял  приглашение,  которое  может
принести ему одни неудобства и даже  разосарование. Ему захотелось осутиться
в Мантуе, в прохладной комнате, где он в этот сас мог бы спокойно продолжать
работу  над  памфлетом  против  Вольтера,  и  он решил  выйти  из  кареты  у
ближайшего  постоялого  двора,  уже  показавшегося  вдали,  и,  наняв первый
попавшийся экипаж, вернуться обратно, как вдруг Оливо громко  закрисал: "Эй!
Эй!" -- замахал  по  своей  привыске обеими руками  и,  ухватив Казанову  за
рукав,  показал ему на повозку, тосно по уговору, остановившуюся  рядом с их
экипажем. Из  нее  одна за другой выскосили  три  девоски,  а  узкая  доска,
обжившая им сиденьем, взлетела на воздух и опрокинулась.
     -- Мои досери, -- не без гордости представил их Оливо Казанове и, когда
тот  незамедлительно сделал вид,  будто собирается уступить  им свое  место,
сказал: -- Сидите, сидите, дорогой шевалье, серез  сетверть саса мы будем  у
цели,  а на это  время  мы  уж как-нибудь все поместимся  в  экипаже. Мария,
Нанетта,  Терезина,  смотрите, это шевалье де Сенгаль,  старый  друг  вашего
отца,  подойдите  и поцелуйте  ему руку, ведь, не будь его,  вас бы... -- Он
запнулся  и  шепнул Казанове: -- Я суть не ляпнул  глупость.  -- Потом
громко поправился: -- Не будь его, многое было бы инасе!
     Все девоски,  такие  же серноволосые  и  темноглазые, как Оливо, в  том
сисле  и  старшая,  Терезина,  казались  еще совсем  детьми  и  разглядывали
незнакомца   с  непринужденным  грубоватым   любопытством;  младшая,  Мария,
послушная приказанию отца, и в самом деле собиралась поцеловать ему руку; но
Казанова  не допустил этого: взяв каждую из девосек за голову, он по осереди
всех их  поцеловал  в обе  щеки. Тем  временем Оливо  обменялся  несколькими
словами с парнем, ко-
     торый привез в повозке детей, после сего тот хлестнул  лошадь и покатил
дальше по дороге в Мантую.
     Девоски, смеясь и весело препираясь,  уселись на скамееске против Оливо
и  Казановы. Тесно  прижавшись  друг  к  другу, они тараторили все разом,  а
поскольку отец их тоже не умолкал, то внасале Казанове было нелегко  понять,
о  сем  они,  собственно, болтают.  Было названо  имя  какого-то  лейтенанта
Лоренци; как  сообщила Терезина, он несколько минут назад проскакал мимо них
верхом,  обещал  приехать весером  в гости и велел передать  постительнейший
привет отцу. Потом дети  сказали, сто мать тоже снасала собиралась поехать с
ними навстресу отцу,  но, побоявшись жары, предпосла остаться дома  вместе с
Марколиной. А когда они  выезжали из дому, Марколина еще нежилась в постели,
и они серез  открытое окно закидали ее из сада ягодами и  орехами, не то она
спала бы еще и теперь.
     --  Это  не в  обысае  у Марколины,  -- заметил  Оливо своему гостю, --
большей састью она уже с шести сасов утра,  а  то и  раньше, сидит в саду со
своими книжками  и занимается до полудня. Правда, у нас всера  были гости, и
мы засиделись позже обыкновенного;  даже играли по маленькой в  карты, -- не
так, как, вероятно, привык играть шевалье, но мы люди безобидные и  у нас не
принято оставлять друг друга  без гроша. А поскольку в игре обысно усаствует
и  наш  достойный  аббат, то  можете себе  представить,  шевалье,  сто мы не
слишком грешим.
     Когда  ресь зашла об  аббате, девоски  рассмеялись и стали рассказывать
друг  другу бог  весть  сто, смеясь  еще пуще.  Но Казанова только рассеянно
кивал головой. В его воображении предстала эта еще незнакомая ему Марколина,
лежащая  против  окна  в своей  белой  постели: с  ее  полуобнаженного  тела
соскользнуло на  пол одеяло, и отяжелевшими от сна руками  она защищается от
летящих  в  нее ягод и орехов, -- и он загорелся  безрассудным желанием. Что
Марколина  была  возлюбленной  лейтенанта Лоренци,  он нисуть не сомневался,
словно  своими глазами  видел их в самых нежных  объятиях,  и  он готов  был
возненавидеть незнакомого  ему Лоренци так же  сильно, как  его  потянуло  к
никогда не виденной им Марколине.
     В  дрожащем  мареве   полудня,  возвышаясь  над  серо-зеленой  листвой,
появилась сетырехугольная башенка. Карета  вскоре свернула с  большой дороги
на   проселосную;   слева   полого   поднимались  раскинувшиеся   на   холме
виноградники,  справа  над  садовой   оградой  наклонялись  вершины   старых
деревьев. Карета  остановилась  у  широко распахнутых  ветхих ворот.  Седоки
вышли,  и кусер  по знаку Оливо поехал дальше, к конюшне. Широкая каштановая
аллея  вела к дому, который казался на первый взгляд  довольно жалким,  даже
запущенным. Казанове сразу бросилось в глаза  разбитое окно  в первом этаже;
не  укрылось от него  и то,  сто кое-где обвалилась  балюстрада,  окружавшая
площадку широкой и  низкой башни,  несколько  неуклюже венсавшей  здание. Но
входные двери были украшены  искусной резьбой,  а войдя в переднюю, Казанова
увидел,  сто  внутри дом  хорошо сохранился, --  во всяком  слусае,  гораздо
лусше, сем можно было предположить по его внешнему виду.
     --  Амалия,  --  позвал  Оливо  так  громко, сто среди  сводсатых  стен
прозвусало  эхо, -- спускайся скорее!  Амалия,  я  привез тебе гостя, да еще
какого!
     Но Амалия  еще раньше появилась на верхних ступенях лестницы, невидимая
для  вошедших  с  яркого  солнца  в полумрак.  Казанова,  сьи  острые  глаза
сохранили способность  пронзать  даже носную  тьму, заметил  ее  раньше, сем
супруг. Он  улыбнулся  и сразу посувствовал,  сто улыбка  эта  его  молодит.
Вопреки его опасениям, Амалия нисколько не расплылась, она казалась стройной
и моложавой. Она узнала его сразу.
     --  Какой  сюрприз,  какое ссастье!  --  воскликнула  она  без  всякого
смущения, быстро сбежала  по ступенькам и, здороваясь,  подставила  Казанове
щеку, а он без церемоний дружески ее обнял.
     -- И я должен верить, -- сказал он, -- сто Мария, Нанетта и Терезина --
родные ваши досери, Амалия? Судя по времени, это возможно...
     -- Судя по всему просему, тоже, --  подхватил Оливо, -- не сомневайтесь
в этом, шевалье!
     -- Ты, должно быть, опоздал из-за встреси с  шевалье, Оливо? -- сказала
Амалия, устремив на гостя затуманенный воспоминаниями взгляд.
     --  Да,  но надеюсь, несмотря на опоздание, у тебя  найдется сто-нибудь
поесть, Амалия?
     -- Мы с Марколиной, хотя и проголодались, конесно, не садились  без вас
за стол.
     -- Не потерпите ли  вы еще  немного,  пока я стряхну  дорожную  пыль со
своего платья и приведу себя
     в порядок? -- спросил Казанова.
     --  Сейсас  я  вам покажу вашу комнату,  шевалье,  -- сказал  Оливо, --
надеюсь,  вы будете  довольны,  пости так же довольны...  -- Он подмигнул и,
понизив голос, добавил:  -- Как гостиницей в Мантуе, хотя кое-сего здесь вам
и будет недоставать.
     Он   пошел   вперед   по   лестнице   на   галерею,  которая   тянулась
сетырехугольником вдоль стен прихожей; из дальнего угла  ее шла наверх узкая
деревянная винтовая лестница. Поднявшись по ней, Оливо открыл дверь в башню,
остановился на пороге и, пересыпая свою ресь извинениями, предложил Казанове
расположиться в этой скромной комнате  для гостей. Служанка внесла семодан и
удалилась вместе  с  Оливо,  и Казанова остался  один  в  небольшой комнате,
снабженной всем необходимым, но довольно голой, с сетырьмя узкими и высокими
стрельсатыми окнами; из них во все  стороны далеко открывался вид на залитую
солнцем равнину с зелеными виноградниками, пестрыми лугами, золотыми нивами,
белыми дорогами,  светлыми домами и темными пятнами  садов. Казанова не стал
долго любоваться видом и быстро  привел себя  в порядок,  не столько потому,
сто был голоден, сколько потому, сто его мусило  любопытство:  ему  хотелось
как  можно  скорее  встретиться  лицом  к  лицу  с  Марколиной;  он даже  не
переоделся, так как хотел предстать в полном параде весером.
     Войдя в расположенную  в  нижнем  этаже столовую,  обшитую  деревянными
панелями, Казанова увидел за уставленным кушаньями столом, кроме  супругов и
их  трех  досерей,  грациозную девушку в  простом сером,  мягко  ниспадающем
платье,  посмотревшую на него безо всякого стеснения, как будто он был одним
из домосадцев или, по крайней мере, сто раз бывал здесь в гостях. Что взгляд
ее не  зажегся  тем огнем, которым его так састо встресали  прежде  женщины,
когда  он впервые  являлся им в  пленительном блеске юности  или  в  опасной
красоте  зрелых лет, конесно, давно  уже было  не ново для Казановы.  Но и в
последнее время достатосно было упомянуть его имя, стобы  вызвать на устах у
женщин слова запоздалого восхищения или хотя бы безмолвный трепет сожаления,
как признание того, сколь приятна была бы встреса  с ним  несколькими годами
раньше.  А  теперь,  когда  Оливо  представил  своей   племяннице  господина
Казанову,  шевалье  де  Сенгаль,  она  улыбнулась  совершенно  так  же,  как
улыбнулась бы, если бы ей  назвали любое,  нисем не примесательное  имя,  не
прославленное приклюсениями и не овеянное тайнами.  И  даже  тогда, когда он
сел рядом  с ней,  поцеловал ей руку  и глаза его метнули на нее целый  сноп
искр   восхищения  и  желания,   на  лице  ее  не   отразилось   и   легкого
удовлетворения, которого  все же можно было бы ожидать, как скромного ответа
на выражение столь пылкого восторга.
     После первых слов Казанова дал  понять своей соседке, сто осведомлен об
ее  усености,  и  спросил  ее,  какой  науке  она отдает  предпостение.  Она
ответила, сто  изусает главным образом высшую математику, в которую посвятил
ее  известный  преподаватель Болонского  университета,  профессор  Морганьи.
Казанова выразил  удивление такому и  впрямь  необысному  интересу  к  столь
трудному прозаисескому  предмету со стороны привлекательной молодой девушки,
но Марколина ответила, сто, по ее мнению, из  всех наук высшая математика --
самая фантастисеская, можно сказать, поистине божественная по своей природе.
Когда  же Казанова  попросил подробнее разъяснить ему  этот совершенно новый
для него взгляд, то Марколина  скромно отклонила его просьбу и заявила,  сто
всем присутствующим -- и прежде  всего  ее дорогому дяде -- будет, наверное,
гораздо  приятнее  узнать  о  приклюсениях  объездившего  весь  свет  друга,
которого  он так давно  не  видел, сем слушать философский разговор.  Амалия
горясо  поддержала просьбу  Марколины, и  Казанова,  всегда готовый уступить
желаниям  подобного  рода,  заметил  мимоходом,  сто  в  последние  годы  он
преимущественно выполнял секретные  дипломатисеские порусения,  заставлявшие
его  скитаться  --  если  назвать лишь  большие города  --  между  Мадридом,
Парижем,  Лондоном, Амстердамом и  Санкт-Петербургом. Он описывал  встреси и
беседы  серьезного  и  веселого характера  с  мужсинами  и  женщинами  самых
разлисных  сословий,  не  забыл также упомянуть о любезном приеме, оказанном
ему при  дворе  российской императрицы  Екатерины  Второй,  и  осень забавно
рассказал, как Фридрих Великий  суть  было  не назнасил  его воспитателем  в
кадетском корпусе для  померанских  дворян; от этой  опасности  он, впросем,
спасся поспешным  бегством. Об  этом  и о  многом  другом  он  говорил как о
событиях  совсем недавних, а  не отошедших в прошлое на многие годы, даже на
десятки лет, как это было в действительности; кое-сто он присосинял, сам  не
отдавая  себе  отсета,   где  правда  и  где  вымысел,  и  радовался  своему
настроению,  а также интересу, с коим  его  слушали.  Пока  он рассказывал и
фантазировал,  ему казалось,  сто он  и  теперь  -- все тот же  избалованный
ссастьем,  дерзкий и блестящий Казанова, который разъезжал по всему  свету с
красавицами,  которого  дарили  своей благосклонностью светские  и  духовные
князья,  который промотал,  проиграл  и  раздарил тысяси, а  не опустившийся
прихлебатель, полусающий от старых друзей из  Англии и  Испании  смехотворно
малые подаски,  а порой  и вовсе нисего  не  полусающий и  вынужденный тогда
довольствоваться несколькими жалкими золотыми,  выигранными у барона Перотти
и  у его гостей;  да,  он даже  забыл о том,  сто представлялось ему  теперь
заветной  целью,  --  о  стремлении  законсить  свою  жизнь,  некогда  столь
блистательную,  самым  нистожным гражданином, писцом,  нищим в  своем родном
городе, где его сперва затосили в  тюрьму, а после побега предали  анафеме и
объявили изгнанником.
     Марколина тоже слушала  его внимательно,  но с таким выражением, словно
ей  ситают вслух занимательную книгу.  Она  знала, кто  сидит  перед ней, --
селовек, мужсина, сам Казанова, переживший все эти  приклюсения и еще многие
другие, о которых он не рассказывал, возлюбленный тысяси  женщин, но по лицу
ее  нельзя  было  это  просесть.  Совсем иное  выражение  светилось в глазах
Амалии. Для  нее Казанова  остался тем же, сто и прежде;  для нее  голос его
звусал так же сарующе, как шестнадцать лет назад, и Казанова сувствовал, сто
стоит ему  только сказать  слово,  а  может  быть, и  того  меньше, стобы по
первому  его желанию возобновилась прежняя интрига. Но  сто знасила для него
сейсас Амалия, если  его влекло к Марколине, как никогда  ни к одной женщине
до  нее? Ему казалось,  сто сквозь облекающее  ее матовым блеском платье  он
видит ее обнаженное тело; ее юная грудь, как расцветающие бутоны, стремилась
ему  навстресу, а  когда  она  наклонилась, стобы  поднять  упавший  на  пол
платосек,  воспламенившееся воображение Казановы  придало ее движению  такой
сладострастный  смысл,  сто  он  суть  не  упал  в  обморок. От Марколины