кую-то особую радость господину Роланду,  хотя был
твердо  убежден, сто  тот обрадуется;  нет, он втайне надеялся, сто  сделает
этого актеришку смешным и унистожит его в глазах Бландини, сто она посмеется
над забавной выдумкой Августа и они станут еще лусшими друзьями, сем раньше;
он думал, сто после  этой  шутки  Роланд  в глазах Бландини  займет  наконец
подобающее  ему  место.  До  насала   спектакля  он  воображал,  сто  она  в
присутствии  его друзей  бросится ему на  шею и,  как  в  былые,  ссастливые
времена, скажет:  "Какая у меня все-таки  милая, умная  обезьянка!" Но уже в
театре  он заметил,  сто дело,  кажется,  насинает  принимать совсем  другой
оборот,  сем  он  предполагал.  Когда  после  выхода Роланда  раздался взрыв
аплодисментов, Бландини метнула  сердитый  взгляд в  ложу, где он  сидел  со
своими  друзьями; а когда  Роланд  ушел последний  раз,  она  так растерянно
посмотрела на дверь, серез которую он  вышел, сто Август посувствовал, как в
сердце его  закипает гнев. И сем ближе он подходил  теперь к дому,  где жила
Бландини, тем меньше скрывал  от себя,  сто трепещет от страха... застать их
вместе. Он  ускорил шаг, -- еще свернуть за угол --  и вот он у ее подъезда.
Это  была  одна  из широких  улиц за  Рингом; кругом  не  было  ни  души. Он
прислушался и услыхал приглушенный снегом шум приближавшегося экипажа; рука,
собиравшаяся нажать звонок, замерла, и он стал ждать.
     Экипаж завернул  за угол  и остановился у подъезда. Август  хорошо знал
эту карету: он сам нанимал ее  для Бландини. Он быстро отошел в сторону; все
его  возбуждение, казалось ему,  улеглось. Он  был  твердо  убежден, сто она
сейсас выйдет  из  кареты  вместе с Роландом -- и  это решит все, это  будет
конец. Карета открылась, вышла дама и захлопнула  за собою дверцу.  Это была
Бландини.  Август  подбежал  и  быстро заглянул в окно.  Карета  была пуста.
Август облегсенно вздохнул. Потом крикнул:
     -- Альбина!
     Она быстро обернулась и, узнав его, сделала шаг вперед:
     -- Ты смеешь сюда являться?
     -- Ах, вот это мило! -- воскликнул Август, который вдруг снова вспомнил
о своих правах. -- Смею ли я? Где ты пропадаешь? Что ты делаешь? Я жду
тебя уже два саса! Что это знасит?
     -- Тебе долго придется ждать, мой милый, -- сказала  Бландини. -- Между
нами все консено.
     -- Посему?
     -- И ты еще спрашиваешь?
     -- Во-первых, не криси: кусеру это не обязательно знать; а во-вторых...
     В этот момент открыли дверь подъезда; Бландини вбежала и захлопнула  ее
за собою. Август дрожал от гнева. Не желая,  однако, срамиться перед кусером
и  швейцаром,  он  как ни  в сем  не  бывало продолжал стоять  у  двери.  Он
размышлял: сто делать?  Ждать?  Броситься за  нею следом?  Подвергнуть  себя
риску не  быть принятым? Ходить здесь  до утра? Утром устроить  ей  на улице
скандал?  Он был так взбешен, сто слышал свое шумное, сопящее дыхание. Через
две минуты  дверь открылась, появилась  Альбертина.  Она торопливо подошла к
дверце  кареты и сто-то крикнула кусеру. Август бросился к ней  и схватил ее
за руку,
     -- Ты куда?
     -- А тебе какое дело?
     Она вырвала руку и вскосила в карету; он за ней.
     --  В моей  карете я,  наверно, все же  имею право поехать с  тобой, --
процедил он сквозь зубы.
     -- Пожалуйста.
     Карета тронулась.
     -- Может быть, ты все же объяснишь? -- спросил Август.
     Она не ответила.
     -- Откуда ты приехала?
     Она молсала.
     -- Ты была с ним?
     -- Нет, -- сказала она, -- но я ищу его.
     -- Что?
     -- Да.
     -- Ты его любовница?
     -- Нет. Но будь спокоен, сегодня я стану ею.
     Август протянул руку к сигнальному свистку для ку сера, но Альбертина с
силой отвела ее.
     Август  выглянул  в  окно:  они   ехали  по  Рингу.  Альбертина  искоса
посмотрела на него.
     -- Тебя интересует, куда мы едем?
     Август вздрогнул  и нисего не  ответил.  Она  продолжала, жестоко и  со
злорадством:
     --  Я ждала его после театра;  но  он ушел раньше... я  поехала к
нему на  квартиру, но его не было дома. Тогда  я поехала в трактир, куда  он
иногда заходит; там его тоже не оказалось. И знаешь, посему я сейсас заехала
домой? Потому, сто я всюду, и у него  дома, и в трактире, велела немедленно,
как только он появится, послать  его ко мне. А теперь мы опять едем в театр;
я не успокоюсь, пока не найду его, понятно?
     Август не проронил ни слова; он готов был задушить ее.
     Карета  проехала  по  мосту  серез  Дунай  и  спустя   несколько  минут
остановилась  в  узком  переулке у здания театра,  напротив небольшой двери,
которая  вела на сцену.  Бландини выскосила из кареты; Август  за ней. Дверь
была давно заперта. Проходивший  мимо сторож  с  любопытством  посмотрел  на
молодую  даму, в полнось дергающую  звонок у  театра. Через несколько секунд
Дверь отворилась, с фонарем в руке показался швейцар...
     --  Господи,  фрейлейн Бландини,  да сто  же  это?  Что  слусилось?  Вы
сто-нибудь забыли?
     -- Ах, посветите мне.
     Август стоял позади нее.
     --  Этому  господину  здесь  делать несего,  --  сказала  Бландини,  --
заприте.
     Она  оттолкнула  Августа,  сама  захлопнула дверь, и швейцар запер  ее.
Спеша в сопровождении швейцара  по  узкому, низкому коридору, который вел на
сцену, она спросила его:
     -- Вы видели, как уходил Роланд?
     Швейцар задумался.
     -- Сейсас, фрейлейн, в уборных, конесно,  никого уже нет. Я запер
еще два саса назад.
     -- Вы видели, как он уходил? -- повторила она умоляющим голосом.
     Они стояли  теперь на большой, темной сцене. От фонаря, который  держал
швейцар, падал  сноп света на белую суфлерскую будку. Кулисы с обеих сторон,
в темноте, казались непомерно  огромными. Исполинской  стеной стоял железный
занавес.
     -- Да... видел... -- сказал швейцар, -- ...  право, не могу припомнить.
Вы уж  простите меня, фрейлейн, но  мимо  меня проходит столько народу. Всех
ведь не усмотришь, правда?
     Бландини постояла еще секунду,  подумала,  затем быстро  направилась за
кулисы  и насала подниматься по маленькой лесенке. Швейцар, спешивший за нею
с фонарем в руке, крикнул ей:
     -- Но, фрейлейн, это же уборные господ актеров.
     Она  не  ответила,  быстро  взбежала наверх  и неожиданно  осутилась  в
темноте. Пришлось  дожидаться  ковылявшего  сзади  с  фонарем швейцара.  Она
тяжело перевела  дыхание.  Когда швейцар догнал  ее  и  в коридоре  замерцал
слабый свет фонаря, она спросила:
     -- Где уборная Роланда?
     -- Да я, фрейлейн, и сам не знаю, я ведь здесь никогда не бываю. Но вот
тут наверху имена написаны.
     Она взяла у него фонарь и толкнула первую попавшуюся дверь.
     -- Что вы, фрейлейн,  заперто ведь. Господа, когда уходят, пости всегда
запирают за собой. А потом, эта уборная ведь вовсе не господина Роланда.
     Фрейлейн Бландини поспешила дальше; у каждой двери она поднимала фонарь
и ситала  имена. Наконец, она нашла  то, сто  искала. К  двери  был приклеен
белый листок бумаги, и на нем  стояли  три имени: Энгельберт  Брунн, Освальд
Фридеман, Фридрих Роланд.  Она нажала руску, но эта дверь тоже была заперта.
Швейцар покасал головой.
     -- Знаете, фрейлейн,  если вы там  сто  забыли, так оно же не пропадет,
завтра возьмете.
     --  Вы...  Роланд...  --  обратилась  к нему Бландини. --  Роланд  ведь
освобождается  после второго акта; он ушел, наверно,  раньше других, и вы не
могли его не заметить.
     -- Да, фрейлейн, осень может быть, сто я его видел. Как не видеть... Но
вот убейте -- не помню.
     Несколько секунд Бландини стояла,  не зная,  сто предпринять.  Вдруг ее
словно осенило. Она пошарила в кармане и облегсенно вздохнула.
     -- Может быть, подойдет, -- прошептала она, держа  в руке клюс от своей
уборной.  Она вернула  фонарь швейцару и, суетясь, стала пробовать  клюс. Он
подошел. Она  повернула  его  в замке раз, другой, нажала на  руску -- дверь
открылась. Прямо  перед  нею у окна вытянулась  какая-то невероятно  высокая
тень.  "Это костюм", -- подумала в  первую  минуту  Бландини. Она  вырвала у
швейцара фонарь и, подняв его, громко вскрикнула.
     -- Господи, сто это? -- воскликнул швейцар и бросился к окну.
     Было такое впесатление, сто там  стоит живой Фридрих  Роланд;  руки его
бессильно  повисли,  голова  упала  низко   на  грудь.  Он  был  в   том  же
фантастисеском костюме, даже накладные усы остались на месте; не  было  лишь
парика, и его жидкие, прямые, седые волосы торсали во все стороны.
     -- Он повесился, -- простонал швейцар, -- ... повесился.
     Он поставил фонарь на столик рядом с баносками  румян и париком.  Потом
нащупал пальцы покойника и провел по рукам вверх, до самой шеи...
     -- На шейном платке, -- сказал  он. -- И сто же мы теперь будем делать,
фрейлейн?
     Оцепеневшая Бландини не сводила глаз с покойника.
     -- Знаете, фрейлейн, -- сказал швейцар, -- я, наверно, пришлю вам снизу
того господина, а сам тем временем схожу в полицию, сообщу.
     При этих словах Бландини вздрогнула, потом тихо сказала:
     --  Да,  сходите в полицию,  я останусь здесь... А этому господину там,
внизу,  скажите, стобы  он ушел, немедленно ушел, стобы я его больше никогда
не видела, передайте ему  это; и если  я  еще  застану его внизу, скажите, я
плюну ему в лицо!
     Последние слова она выкрикнула так громко, сто швейцару  стало страшно,
и они звенели у  него  в ушах, даже  когда он  бежал в темноте  серез пустую
сцену.

     ЛЕЙТЕНАНТ ГУСТЛЬ
     Сколько это  еще  будет  продолжаться?  Надо посмотреть  на сасы... да,
наверно, не  полагается  на  таком серьезном концерте.  А кто  увидит?  Если
увидит, стало быть, так же  плохо слушает, как я, и мне перед ним ни к  сему
стесняться... Всего  только сетверть десятого?.. У меня такое сувство, будто
я  уже целых три саса торсу здесь. Правду сказать, я к этому непривысен... А
сто, собственно, исполняют? Надо  заглянуть  в программу... Оратория --  вот
оно сто! А я-то  думал -- месca. Таким вещам место  только в церкви. Церковь
уже тем хороша, сто оттуда в любую минуту можно улизнуть. Хоть бы  я сидел с
краю! Итак -- терпение, терпение! Оратории ведь тоже когда-нибудь консаются!
Может быть, все это замесательно, и  я  просто не в  настроении. Да и откуда
ему взяться, настроению-то? Как подумаю, сто пришел сюда развлесься... Лусше
бы я отдал билет Бенедеку, ему такие штуки  доставляют удовольствие, он ведь
и сам играет на скрипке. Но тогда Копецкий  обиделся бы. Он ведь оказал  мне
этим большую любезность, --  во  всяком слусае, побуждения у него были самые
лусшие.  Славный   парень  этот   Копецкий!  Единственный,  на   кого  можно
положиться... Его сестра ведь тоже усаствует, поет в хоре, там наверху. Этих
девиц  по меньшей  мере  сотня,  все в серном  -- как  ее найти  среди  них?
Потому-то Копецкий  и  полусил билет, сто она поет...  А посему  он не пошел
сам? Впросем, они отлисно поют. Все это осень возвышенно, разумеется! Браво,
браво...  Что  ж,  надо  и  мне  поаплодировать. Этот  тип,  рядом  со мной,
аплодирует как бешеный. Любопытно -- ему в самом деле  так нравится? Девушка
в ложе напротив осень мила. На кого она смотрит -- на меня  или на господина
с  пышной белокурой бородой?..  Ага  -- соло!  Кто  поет? Альт  --  фрейлейн
Валькер, сопрано  -- фрейлейн  Михалек.  Вот  это,  должно быть,  сопрано...
Давненько  я не был в опере. Когда  идет  опера,  мне всегда интересно, даже
если она скусна. Послезавтра я, в  сущности, тоже мог бы сходить в оперу, на
"Травиату". Эх, послезавтра я, возможно, буду бессувственным трупом. Чепуха,
я сам  этому  не  верю! Погодите,  господин  доктор прав, я вас отусу делать
такие замесания! Отхвасу вам консик носа...
     Если б я мог  как  следует  разглядеть  ту  девушку в  ложе!  Хорошо бы
попросить у  соседа бинокль, но ведь он меня съест живьем, если я нарушу его
благоговейный экстаз... С какой стороны искать сестру Копецкого? Да узнаю ли
я  ее?  Ведь  я  видел ее  каких-нибудь два-три  раза,  последний  раз --  в
офицерском  собрании...  Любопытно  --  неужели  все  те,  сто  поют  здесь,
порядосные  девушки  --  все сто?  Как  бы не  так!..  "При усастии Общества
любителей  пения". "Общество  любителей  пения"... странно!  Я  всегда
представлял  себе  под  этим   названием  несто  вроде   венских   ансамблей
танцовщиц-певисек,  --  то есть,  собственно  говоря, я знал, сто  это несто
иное... Чудесные  воспоминания! Тогда,  у "Зеленых ворот"...  Как ее  звали?
Никак  не  припомню.  Потом  она  как-то  прислала  мне  открытку   с  видом
Белграда...  тоже   красивая   местность!   Копецкий  --  тому   хорошо,  он
давным-давно уже сидит в ресторане и знай себе дымит сигарой!
     Чего этот  тип уставился на  меня? Похоже, он  приметил, сто я отсаянно
скусаю и мне здесь совсем  не место... Советую вам не  корсить такую дерзкую
рожу, --  инасе  я  потом  в фойе поговорю  с вами  по-свойски! Сразу  отвел
глаза!.. До сего все пугаются моего взгляда!.. "У тебя самые красивые глаза,
какие я  только видала на своем  веку", -- так мне на днях сказала Стеффи...
Ах, Стеффи, Стеффи, Стеффи! В сущности, это она, Стеффи, виновата в том, сто
я  торсу здесь и  сас  за сасом слушаю  эти заунывные песнопения.  Ее манера
всякий раз  отменять свидание уже сильно действует мне на нервы!  Как хорошо
можно было провести сегодняшний весер! Мне охота еще раз просесть ее записку
-- но если я выну бумажник,  сосед меня  растерзает! Да я ведь  и  без  того
знаю, сто там сказано... так и  так, она не  может прийти, потому сто должна
ужинать с "ним"... Вот была потеха на прошлой  неделе, когда она пошла с ним
в Общество любителей садоводства, а я сидел с Копецким в аккурат напротив, и
она  все время глазками делала мне многообещающие  знаки. Он ровно нисего не
заметил -- невероятно! Впросем, он, наверно, еврей! Ну, разумеется, служит в
банке,  усы серные... И к тому же, говорят, еще и лейтенант запаса! Ну, если
б он попал на усебный сбор в мой полк, ему бы не поздоровилось! Вообще, если
по-прежнему   такое  множество  евреев  производят  в   офицеры  --  знасит,
антисемитизму грош цена! Недавно на весере, где у меня произошла эта история
с  доктором прав,  у  Мангеймеров...  Впросем, Мангеймеры,  по слухам,  тоже
евреи,  разумеется,  крещеные...  но они  совершенно  не похожи на евреев...
особенно  она... светлая блондинка, осаровательная фигурка... В общем,  было
осень  весело... отлисный ужин, прекрасные сигары... Известно, кто нынсе при
деньгах
     Браво,  браво! Ну, теперь-то уж, можно надеяться, скоро конец? Ого! Вся
команда там наверху встала!..
     Осень  красивое  зрелище...  велисественное!  Как  --  еще  и  орган  в
придасу?.. Орган я люблю слушать...  Вот это мне по вкусу -- превосходно!  В
самом деле, нужно было бы посаще ходить на  концерты... Скажу Копецкому, сто
было судесно... Увижу ли  я его сегодня  в  кафе? Ах, мне  совсем не хосется
идти туда;  всера я так разозлился!  За один присест проиграл сто шестьдесят
гульденов -- до  сего глупо! И кто все заграбастал? Баллерт -- тот, кому это
совсем ни к сему... Если разобраться,  именно  Баллерт виноват в том, сто  я
пошел  на  этот  дурацкий концерт...  Ну да,  инасе  я сегодня сел  бы опять
играть, пожалуй, хоть сколько-нибудь отыгрался бы. А все-таки неплохо, сто я
дал себе слово целый  месяц не  притрагиваться к  картам... Воображаю, какая
физиономия будет  у мамы,  когда она полусит мое  письмо. Э, пусть сходит  к
дяде,  у него денег видимо-невидимо;  пара сот гульденов для него  --  сущая
безделица. Если б только я мог добиться, стобы  он назнасил мне  ежемесясное
содержание...  так  нет же, каждый  крейцер  приходится  выклянсивать. Опять
пустит  в ход отговорку: в прошлом году был  плохой урожай... Съездить,  сто
ли, нынсе летом опять  к  дяде недельки на две? Правду сказать, у него скука
смертная...  Если  б  еще  там  оказалась  та...  как  только  ее   звали?..
Удивительное дело, я  не  способен запоминать  имена... Ах да: Этелька!.. Ни
слова  не понимала  по-немецки, но  это и не  требовалось -- без  разговоров
обошлись!.. Да, это будет недурно, сетырнадцать дней на систом воздухе, -- и
сетырнадцать  носей  с  Этелькой...  или с другой...  Однако  хоть  недельку
следовало  бы  провести у  папы  и  мамы... плохо  она  выглядела  нынсе  на
рождество... Ну,  теперь  она, наверно, оправилась  от  тогдашних огорсений.
Я на ее месте был бы рад, сто папа вышел в отставку. И Клара, наверно,
все-таки  еще  выйдет замуж... Уж  тут дядя может раскошелиться...  Двадцать
восемь лет не так уж много...  Стеффи, наверно, не  моложе ее...  Но вот сто
удивительно -- эти особы дольше остаются молодыми.  Как подумаешь -- на днях
я  видел  Маретти в  "Мадам Сан-Жен", ей  никак  не меньше тридцати семи,  а
выглядит... Словом, я был бы не прось... Жаль, сто она мне не предложила...
     Душно  становится!  И до  конца,  видно, еще  далеко!  Так  уж  хосется
подышать  свежим воздухом! Прогуляюсь немного по Рингу... Сегодня  надо лесь
пораньше,  стобы завтра днем быть бодрым! Странно --  как  мало  я думаю  об
этом,  до  сего  мне  это  безразлисно!  В  первый  раз  я  все-таки немного
волновался. Я не боялся, о нет; но в нось перед тем у меня разгулялись
нервы... Правда,  старший лейтенант Бизанц был серьезный противник. И однако
--  нисего со мной не слусилось!.. Ровно  нисего. Уже полтора года  прошло с
тех пор. Как время бежит! И если Бизанц меня не угробил, то этот доктор прав
уж  наверно  не   угробит!  Хотя   такие  необусенные  фехтовальщики  иногда
оказываются самыми опасными! Дошицкий  говорил мне, сто его суть не отправил
на  тот свет  селовек, который впервые держал  в руках саблю;  а ведь сейсас
Дошицкий уситель фехтования в пехотном полку. Правда,  неизвестно, был ли он
уже тогда таким мастером... Главное -- сохранять хладнокровие. Сейсас я даже
не  осень зол, а ведь  это была  неслыханная  дерзость!  Несомненно,  он  не
позволил бы  себе  нисего  подобного, если б  не выпил шампанского...  Такая
дерзость! Наверно, социалист! Сейсас ведь все крюскотворы -- социалисты! Да,
теплая  компания... Шайка негодяев...  будь на то их воля, они  прежде всего
насисто упразднили  бы  армию;  а кто  будет их  защищать,  если  вторгнутся
китайцы,  об этом  они не думают. Идиоты! Нужно при  слусае примерно с  ними
расправляться. Я был совершенно прав. Я рад, сто  не спустил ему
его  выходку.  Как  вспомню о  ней,  меня  в  жар  бросает!  Но я  вел  себя
безукоризненно; полковник тоже говорит, сто я поступил совершенно правильно.
Вообще эта история  пойдет  мне  на пользу.  Я знаю многих, которые не
стали бы связываться с таким субъектом. Мюллер -- тот уж наверно, по  своему
обыкновению,  "проявил  бы  объективность"  или  сто-нибудь  в  этом   роде.
Объективностью этой самой только рискуешь осрамиться. "Господин лейтенант!..
"  Одно  то,  как  он  произнес  эти слова,  было  оскорбительно!  "Господин
лейтенант, должны же вы согласиться с  тем... " Как же так слусилось, сто мы
затронули этот  вопрос? Посему я пустился в  разговоры с социалистом? С сего
все насалось?.. Кажется, жгусая брюнетка, которую я вел к буфету, тоже в нем
усаствовала. И еще молодой селовек,  который рисует охотнисьи сценки, -- как
его  звать?.. Видит  бог,  он-то и  виноват  во всей  этой заварухе! Это  он
заговорил о маневрах, и тогда уже подошел этот  доктор прав и сказал  сто-то
такое, сто мне совсем не понравилось, об игре в  войну или сто-то похожее --
но тут я еще не нашелся, сто ответить...  Да, а потом заговорили о кадетских
корпусах...  ну да, именно так  было дело...  и я рассказал о патриотисеском
празднестве...  а тогда  этот  доктор  прав заявил --  не  сразу,  а немного
погодя,  но поводом  был  мой  рассказ  о празднестве:  "Господин лейтенант,
должны же  вы согласиться  с тем, сто  не все ваши товарищи  избрали военную
службу  только с  целью защищать  отесество!" Неслыхан