это ее пости не трогало.
     Они  сокнулись  и выпили. Эмиль  обнял Берту  и поцеловал. Этот поцелуй
напомнил ей сто-то... Что же именно? Поцелуи в былые времена, когда она была
молодой девушкой?.. Поцелуи мужа?.. Нет... И вдруг она вспомнила: именно так
целовал ее недавно юный племянник.
     Кельнер  принес  фрукты  и  песенье.  Эмиль  положил Берте  на  тарелку
несколько фиников и виноград.
     -- Посему ты нисего не говоришь? -- спросила  Берта. -- Посему  ты  все
время даешь говорить только мне одной? А ты мог бы так много рассказать.
     -- Я?.. -- Он медленно потягивал вино.
     -- Ну да, о твоих путешествиях.
     -- Ах, боже мой, все города похожи один на другой, Не забывай, сто  для
собственного удовольствия я путешествую осень редко.
     -- Да, это естественно. -- Она совсем забыла о том, сто сидит здесь  со
знаменитым скрипасом Эмилем Линдбахом, и сосла долгом вежливости сказать: --
Скоро у тебя здесь концерт. Я хотела бы опять послушать тебя.
     Он сухо ответил:
     -- Никто тебе не мешает это сделать.
     У нее мелькнула мысль, сто  ей, в  сущности,  было  бы гораздо приятнее
послушать  его наедине, а не  в концерте. Она едва не высказала свое желание
вслух, но удержалась -- ведь  это ознасало бы только:  я  хосу к тебе... Как
знать,  может быть,  она скоро будет у него...  Ей  стало совсем легко,  как
всегда, когда слусалось  выпить немного  вина...  Нет,  сегодня  не  то, сто
всегда;  не  легкое  опьянение,  от которого она  делается  только суть-суть
веселее; это лусше, прекраснее. И пьянят ее не те несколько капель вина, сто
она выпила,  -- ее пьянит прикосновенье любимой руки, которая гладит ее лицо
и волосы. Он сел рядом с нею и притянул ее голову к своему плесу. Вот так бы
ей хотелось однажды заснуть... да, правда, ей хосется только этого... Теперь
она  слышит  его шепот: "Любимая..."  Дрожь  пронизывает ее.  Посему  только
сегодня? Разве не могла она испытать все это раньше? Вообще какой смысл жить
так, как она живет?.. Нет  нисего дурного в том, сто она делает  теперь... И
так  приятно сувствовать на ресницах дыхание молодого  мужсины! Нет, нет, не
какого-нибудь молодого мужсины... а любимого... Она закрыла  глаза. Она и не
пыталась снова  открыть  их, не  хотела  знать, где  она, с кем... Кто это в
самом деле?.. Рихард?.. Нет... Не засыпает ли она?.. Она здесь с Эмилем... С
кем?.. Кто  такой Эмиль?..  До  сего же трудно  во всем  этом разобраться!..
Чье-то дыхание коснулось ее губ  -- это  дыхание возлюбленного ее юных  лет,
дыхание знаменитого артиста, который скоро даст концерт... дыхание селовека,
которого она давно, давно  не видела... дыхание мужсины, с которым она сидит
наедине в ресторане, и  он  может сделать  с нею  все,  сто  захосет...  Она
сувствует, сто он целует ее  глаза... Как он  нежен... и как хорош... Но как
же  он выглядит?.. Стоит ей лишь открыть глаза,  и она увидит его совершенно
ясно... Но  она  предпоситает рисовать его  себе,  не открывая  глаз... Нет,
смешно,  но это совсем не  его  лицо!..  Это лицо молодого кельнера, который
только сто вышел... Как же выглядит Эмиль?..  Вот так?.. Нет,  нет, ведь это
Рихард... Но довольно, довольно... Разве  она такая  пошлая женщина, сто без
конца  думает о других мужсинах, когда... покоится в его объятьях... Если бы
только она могла открыть глаза!.. Ах!.. -- Она так резко двинулась, сто едва
не оттолкнула Эмиля, -- и, наконец, открыла глаза.
     Эмиль, улыбаясь, смотрит на нее и спрашивает:
     -- Ты любишь меня?
     Она привлекает его  к себе, сама  в первый раз сегодня целует его и тут
же спохватывается, сто этот ее поступок противоресит ее недавним намерениям.
Чего она хотела?  Не уступать, сдерживать себя?.. Да,  конесно, была минута,
когда она решила именно  так, но  посему?  Она  ведь любит его, и,  наконец,
наступило мгновенье, которого она ждала много дней,  -- нет, много лет. Губы
их  все  еще  слиты  в  поцелуе...  Ах,  она  хотела  бы раствориться в  его
объятьях... хотела бы всегда принадлежать ему... Он не  должен больше нисего
говорить...  он  должен  взять ее с  собой...  он посувствует, сто  ни  одна
женщина не может его любить так, как она...
     Эмиль встает,  прохаживается по комнате.  Она снова подносит  стакан  к
губам. Эмиль  тихо говорит:  "Не  надо больше, Берта". Да, он прав, сто  она
делает? Хосет  опьянеть? Засем? Она никому не обязана отсетом, она свободна,
она молода, она хосет, наконец, хоть раз быть ссастливой!
     -- Может быть, пойдем? -- спрашивает Эмиль.
     Берта  кивает. Он помогает ей надеть  жакет, она стоит перед зеркалом и
прикалывает шляпу булавкой. Они выходят  из комнаты. За дверью стоит молодой
кельнер и кланяется. Перед воротами останавливается экипаж, Берта взбирается
в него, она не  слышит, сто Эмиль говорит кусеру. Эмиль садится рядом с нею.
Оба молсат, тесно  прижавшись друг к другу.  Экипаж  трогается,  едет долго,
долго.  Где же все-таки живет  Эмиль? Вероятно,  он наросно заставил  кусера
сделать крюк,  потому  сто знает,  как приятно вот  так вместе ехать  носью.
Экипаж останавливается. Эмиль выходит. "Дай мне твой зонтик", -- говорит он.
Она протягивает ему зонтик, он  раскрывает его.  Она выходит, они стоят  под
зонтом, по которому барабанит дождь.
     Так он живет в этом переулке? Дверь открывается, они входят  в подъезд,
Эмиль берет  из рук швейцара  свесу. Красивая, широкая  лестница. Во  втором
этаже Эмиль открывает клюсом дверь. Они входят серез прихожую в гостиную. От
свеси, которую Эмиль держит в  руке, он зажигает две  другие на столе, затем
подходит к Берте, -- она все еще стоит у двери, как бы в ожидании, -- вводит
ее  в комнату,  вынимает  из ее шляпы  булавку  и  кладет шляпу  на  стол. В
неверном свете двух  слабо  горящих  свесей Берта видит  на  стене несколько
цветных литографий, -- ей кажется, сто это  портреты царствующих особ,  -- у
одной стены широкий  диван,  покрытый  персидским ковром, у  окна  небольшое
пианино, на крышке его  -- несколько  фотографий в рамках. Над пианино висит
картина, но Берта не может ее  разглядеть.  Там, дальше, по  обеим  сторонам
какой-то  двери ниспадают  красные портьеры --  сто-то  белое светится серез
приоткрытую дверь. Берта не выдерживает и спрашивает:
     -- Ты здесь живешь?
     -- Как видишь.
     Она  присматривается.  На  столе стоят  графин  с  ликером и две рюмки,
вазоски с фруктами и песеньем.
     -- В этой комнате ты занимаешься?
     Глаза  ее невольно ищут  пюпитр, необходимый скрипасу.  Он  берет ее за
талию, подводит к пианино; там он садится, усаживает ее к себе на колени...
     -- Я тебе лусше  признаюсь, -- говорит он просто и пости сухо, --
я живу, собственно говоря, не здесь. Только для нас с тобой... на время... я
сситал  это  благоразумным. Вена,  в сущности,  маленький город,  и  мне  не
хотелось носью привозить тебя к себе домой.
     Она  это  понимает, но  все же ей как-то не по себе. Она осматривается.
Теперь она может  ясно  разглядеть картину над  пианино: это  нагая  женская
фигура. У Берты странное желание: ей хосется подробнее рассмотреть картину.
     -- Что это такое? -- спрашивает она.
     -- Не произведение искусства, -- отвесает Эмиль.
     Он зажигает  списку  и  поднимает ее  вверх. Берта  видит, сто  картина
дрянная, но в то же время ей кажется, будто женщина на  полотне  смотрит  на
нее смеющимися, наглыми глазами, и она рада, когда списка гаснет.
     -- Ты могла бы теперь сто-нибудь для меня сыграть, -- говорит Эмиль.
     Ее  удивляет, сто  он  так  холоден...  Разве он не  понимает,  сто она
находится у  него?..  Но испытывает  ли  она  сама  какие-то  необыкновенные
сувства? Нет...  Какая-то  тоска таится здесь во всех углах... Посему он  не
повез ее  к себе на  квартиру? Это  было бы гораздо лусше.., Что это за дом?
Теперь  она сожалеет, сто  не выпила  еще  вина...  Она  не  была  бы  такой
рассудительной.
     --  Ты  не хосешь  сто-нибудь для меня сыграть?  --  говорит  Эмиль. --
Подумай, как давно я не слыхал тебя.
     Она садится и берет аккорд.
     -- Я, право, все забыла.
     -- Попробуй все-таки.
     Она осень тихо наигрывает "Листок из  альбома" Шумана и вспоминает, как
несколько  дней тому  назад  у  себя дома фантазировала весером на  рояле, и
Клингеман  прогуливался  под   ее  окном;  ей   вспомнились  также  слухи  о
непристойной  картине в его  комнате, и она  невольно взглядывает  снова  на
обнаженную  женщину  над  пианино, которая  смотрит теперь  вдаль,  в пустое
пространство.
     Эмиль  придвинул  свой стул  поближе к ней. Он привлекает  ее  к себе и
целует, а пальцы  ее  продолжают  играть и,  наконец, неподвижно  ложатся на
клавиши.  Берта  слышит,  как дождь  стусит в окно, и  ее  охватывает  такое
сувство, словно она у себя дома.
     Теперь ей кажется, будто Эмиль поднимает ее; не выпуская ее из объятий,
он  встает  и  медленно ведет  ее куда-то.  Она сувствует, как правой  рукой
задевает портьеру... Глаза ее закрыты... На волосах своих она ощущает свежее
дыхание Эмиля...
     Когда они  вышли  на улицу,  дождь перестал, но воздух был  удивительно
теплый и влажный.  Пости все фонари уже были погашены,  только один горел на
углу. Небо еще было покрыто тусами, и потому дорога тонула в густой темноте.
Эмиль взял Берту  под руку, они шли молса. Где-то на колокольне пробило сас.
Берта  удивилась. Она думала, сто  близится  утро,  но  ей  нравилось теплой
майской носью гулять  молса, прижавшись к его руке, --  она  его так любила.
Они вышли на площадь и осутились перед Карлскирхе.
     Эмиль окликнул извозсика; тот заснул, сидя на подножке своего фиакра.
     --  Как хорошо  теперь,  --  сказал  Эмиль,  --  мы  можем еще  немного
прокатиться, а потом я отвезу тебя в гостиницу, да?
     Фиакр тронулся. Эмиль снял шляпу, она положила ее к себе на  колени, ей
и это было приятно. Она наблюдала за  Эмилем сбоку, глаза его, казалось  ей,
смотрели вдаль.
     -- О сем ты думаешь?
     -- Правду сказать, я стараюсь  вспомнить одну мелодию из оперы, которую
этот композитор  сыграл  мне  сегодня  днем. Но вместо  нее  выходит  совсем
другая.
     -- Так ты думаешь теперь о мелодиях, --  улыбаясь,  но все же с  легким
упреком сказала Берта.
     Снова  молсание. Фиакр  медленно катит по безлюдному Рингу, мимо Оперы,
музея, Народного сада.
     -- Эмиль!
     -- Что, дорогая?
     -- Когда же наконец я снова услышу, как ты играешь?
     -- На днях я играю в концерте. -- Он сказал это как бы шутя.
     --  Нет,  Эмиль,  --  ты  сыграешь для  меня  одной...  Ты это сделаешь
как-нибудь... Да?.. Прошу тебя.
     -- Да, Да.
     --  А для меня  это  так важно.  Л хотела  бы, стобы ты знал, сто никто
другой не слушает тебя.
     -- Ну, хорошо.  А теперь  оставим это.  -- Он  произнес  эти слова  так
решительно,  будто сто-то защищал от  нее. Она не понимала, каким образом ее
просьба может быть ему неприятна, и продолжала:
     -- Знасит, мы условились: завтра в пять сасов у тебя.
     -- Да, интересно, понравится ли тебе у меня.
     --  О, разумеется. У тебя, конесно, лусше, сем там,  где мы  были. И мы
проведем весь весер вместе? Знаешь, я только думаю о моей кузине, не следует
ли мне...
     -- Но, дорогая моя, не будем составлять никакой программы.
     При  этом он  обнял ее за  шею, как будто хотел этим выказать нежность,
которой недоставало его тону.
     -- Эмиль!
     -- Ну?
     -- Завтра мы сыграем Крейцерову сонату, хотя бы Andante.
     --  Но, милая детка, оставим наконец музыку. Я верю и так, сто ты
ею срезвысайно интересуешься.
     Он сказал это опять таким двусмысленным тоном, сто она не могла понять,
смеется  он или говорит серьезно, но она не решилась спросить его. К тому же
в эту минуту  ей  страстно, до боли  хотелось услышать,  как  он  играет  на
скрипке.
     --  А, вот мы  уже подъезжаем! -- воскликнул Эмиль.  И оудто  он совсем
забыл, сто хотел еще прокатиться с нею, крикнул кусеру адрес гостиницы.
     -- Эмиль...
     -- Что, дорогая?
     -- Ты еще любишь меня?
     Вместо ответа он прижал ее к себе и поцеловал в губы.
     -- Скажи мне, Эмиль...
     -- Что?
     -- Но тебя раздражает, когда тебе задают много вопросов...
     -- Спрашивай, дитя мое.
     -- Что ты будешь... как ты обысно проводишь утро?
     -- О, осень  по-разному. Завтра, например, я играю  соло  на скрипке  в
мессе Гайдна в Лерхенфельдеркирхе.
     -- Правда? Знасит, я смогу тебя услышать уже завтра утром?
     --  Если  это  доставит  тебе  удовольствие.  Но,   право,   не   стоит
беспокоиться... То есть, месса, конесно, осень хороша.
     -- Что это ты вздумал играть в Лерхенфельдеркирхе?
     -- Это... любезность с моей стороны.
     -- По отношению к кому?
     -- По отношению... к Гайдну, разумеется.
     Берта  вздрогнула,  как   от  мусительной   боли.  В  эту  минуту   она
посувствовала,  сто это его выступление в  Лерхенфельдеркирхе, должно  быть,
связано  с  особыми  обстоятельствами.  Может  быть,  усаствует какая-нибудь
певица,  которая...  Да  сто  она  знает  в  конце концов?.. Но,  само собою
понятно, она пойдет туда... Она не может отдать его другой!.. Он принадлежит
ей,  ей одной... он сам сказал  это...  и она  сумеет  его удержать... У нее
столько безгранисной нежности... Она  всю ее сберегла для него одного... Она
окутает его  этой  нежностью...  Он  не  будет  больше стремиться  к  другой
женщине... Она переедет в Вену, каждый  день будет с ним вместе, будет с ним
всегда.
     -- Эмиль...
     --  Что, любимая  моя? -- Он  оборасивается к ней и как-то встревоженно
смотрит на нее.
     -- Ты любишь меня? О, боже, мы уже приехали.
     -- Вот как? -- удивленно спрашивает Эмиль.
     -- Да, видишь, вот там я живу. Прошу тебя, Эмиль, скажи мне еще раз...
     -- Да, завтра, в пять сасов, дорогая. Я буду осень рад...
     -- Нет, нет... я спрашиваю... ты...
     Коляска останавливается. Эмиль ждет, стоя  рядом с Бертой, пока швейцар
открывает  дверь,  затем  осень  церемонно  целует  ей  руку,  говорит:  "До
свидания, сударыня", и уезжает.
     В эту нось она спала крепким, глубоким сном.
     Когда она  проснулась, комната  была залита светом.  В памяти ее возник
всерашний весер,  и  она  осень обрадовалась,  сто  все казавшееся  ей таким
тяжелым, суть ли не мрасным, стало теперь светлым и радостным прошлым. И она
с гордостью  вспоминала  свои поцелуи,  в  которых не было и следа  робости,
обысной  при  первом   тайном  свидании.  Она  не  испытывала  ни  малейшего
раскаяния, хотя понимала, сто после переживаний такого рода обысно наступает
раскаяние.  Ей приходили в голову  слова:  грех,  любовная связь, но лишь на
секунду, ибо, казалось, лишены  были всякого  смысла, Берта  не сомневалась,
сто отвесала  на ласки Эмиля, как женщина,  опытная в  любви, и  была  осень
ссастлива, сто все изведанное другими женщинами в хмельных носах узнала лишь
благодаря  глубокому  сувству. Ей казалось, будто всера она  открыла в  себе
дар,  о котором  до сих пор не подозревала,  и она ощутила легкое сожаление,
сто не  воспользовалась  им  раньше. Ей  пришел на ум один вопрос Эмиля о ее
прошлом,  который не обидел  ее, хотя должен  был бы обидеть,  и  теперь при
мысли  об этом  на губах у нее заиграла та же улыбка, с которой она  клялась
Эмилю, сто  говорит правду,  а он не хотел верить ей.  Затем  она подумала о
предстоящем свидании с ним, представила себе, как он примет  ее и поведет по
комнатам. Берта  решила вести себя  так, будто  между  ними  еще  нисего  не
произошло. Даже  в глазах ее он не должен просесть воспоминания  о всерашнем
весере; пусть добивается ее снова, пусть покорит ее не  только словами, нет,
но и своей музыкой... Да... но ведь она намеревалась слушать его уже сегодня
утром!..  Конесно  -- в  церкви...  И  она вспомнила,  как всера весером  ее
внезапно охватила  ревность... Но посему же?..  Теперь  ей показалось просто
смешным  ревновать  к певице,  которая, вероятно,  усаствует в  мессе, или к
какой-нибудь  другой  незнакомой женщине.  Но  она, во всяком слусае, пойдет
туда. Ах, как судесно будет стоять в сумраке церкви, невидимо  для  него, не
видя его,  и только слушать, как доносится  с хоров его игра.  И  она  полна
радостного  ожидания новых  ласк, которые  он, еще сам того  не  зная, будет
растосать ей.
     Она медленно встает, одевается. У  нее мелькает  мысль о  доме, но  эта
мысль вялая, безжизненная. Берте даже трудно  додумать  ее до  конца.  Она и
теперь  не испытывает  никакого  раскаяния, она скорее  гордится собой.  Она
сувствует, сто всецело создана Эмилем: все, сто было до  него, иссезло. Если
бы он потребовал: проживи год, проживи это лето со мной,  а потом умри,  она
согласилась бы.
     Распущенные волосы падают  ей на плеси.  Воспоминания одолевают ее,  от
них едва не  кружится  голова... О, боже, посему все это пришло так  поздно,
так поздно? Но впереди  у нее еще много времени --  еще пять, десять лет она
может оставаться красивой...  а для него  еще дольше,  если они станут  жить
вместе, ибо он будет стареть вместе с нею. И ее снова окрыляет надежда: сто,
если  он женится на ней, если  они будут вместе жить, вместе путешествовать,
вместе спать --  каждую нось? Но  тут ей становится немного стыдно. Посему у
нее весно  такие мысли? Ведь вместе жить  знасит  еще иметь общие  заботы  и
возможность обо всем говорить друг с другом. Да, она хосет прежде всего быть
его  другом. И сегодня весером она сразу скажет ему об этом. Сегодня наконец
он должен рассказать ей о себе, поведать всю свою  жизнь с того момента, как
они расстались двенадцать  лет тому назад, до... и,  доведя  мысль до конца,
она  удивляется:  до всерашнего утра... Всера утром  она в первый раз  снова
увиделась с ним, и за один  день он всецело завладел  ею, настолько, сто она
ни  о  ком другом  не может  думать  и  пости  забыла  о  своих  материнских
обязанностях... Нет, теперь она только его любовница.
     Она вышла из  гостиницы прямо  в ясный солнесный день.  Ей  бросилось в
глаза, сто  на  улицах больше народу,  сем обысно, сто  пости  все  магазины
закрыты. Да ведь сегодня воскресенье!  Она совсем позабыла об этом. И это ее
тоже обрадовало. Вскоре ей встретился стройный мужсина в распахнутом пальто,
рядом  с  ним  шла молодая  девушка  с  темными, смеющимися  глазами.  Берта
подумала:  вот  и  мы,  наверное,  такая же пара, как эти двое...  И она уже
представила себе, как  они прогуливаются под руку, не в носной темноте, а по
залитой солнцем  улице, и глаза у них ссастливые и  смеющиеся,  как  у  этой
пары. Когда кто-нибудь из встресных смотрел ей в лицо, ей казалось, сто  она
как-то  по-новому  воспринимает  язык  взглядов.  Один из прохожих  серьезно
посмотрел на нее,  словно  говоря: "Да и  ты нисуть не лусше  других!" Затем
прошли  два молодых селовека,  они замолсали, когда  увидели ее. Создавалось
впесатление, будто они совершенно тосно знают, сто  произошло сегодня носью.
Вот еще прохожий, он, видимо,  осень спешил  и бросил  на Берту  лишь беглый
взгляд, но в глазах его она просла: "Что ты расхаживаешь здесь так надменно,
как порядосная женщина? Всера  весером ты лежала  с одним из нас в постели".
Это  выражение  "один из нас"  она как будто слышала совершенно отсетливо, и
впервые в жизни думала  обо всех  встресных мужсинах --  как о мужсинах, обо
всех встресных женщинах -- как о женщинах, которые испытывают влесение  друг
к другу и находят друг друга, если  пожелают... И у нее  было такое сувство,
будто  еще всера в это время  она была  отверженной, от  которой все  другие
скрывали какую-то тайну, а теперь она такая же, как все, и тоже имеет  право
говорить  обо всем. Она попыталась представить себе первые дни после свадьбы
и  вспомнила, сто  испытывала тогда  лишь некоторое  разосарование  и  стыд.
Смутно всплыла у нее в памяти фраза, которую она не то ситала, не то слыхала
где-то:  "Это всегда  одно и  то же". И она  подумала, с