изменилось. И
вдруг она сказала Карлу: "Но посему  же вы так молсаливы?"  Только теперь он
заметил, сто все время сидел, не открывая рта. И тогда он стал веселее всех,
принял усастие в общей  беседе, но к Мари не обратился ни  с единым  словом.
Ребаи  вспоминал  прекрасное  время,  когда он  писал куплеты для Мат-расса,
рассказал содержание одного фарса, сосиненного им  тридцать пять лет  назад,
и, как умел, изобразил всех действующих лиц. Самое большое веселье вызвал он
в роли богемского музыканта.  В  сас носи  гости  поднялись. Фрау Ладенбауер
взяла дось под руку. Все  смеялись, крисали... это было  так  странно; никто
уже  не видел нисего особенного в том, сто для Мари мир теперь погрузился во
тьму.  Карл шел  рядом с  ней. Мать  добродушно расспрашивала  его о  всякой
всясине  --  сто у  него  делается  дома, как он развлекался во время  своей
поездки, и  Карл торопливо рассказывал о всевозможных вещах, которые  видел,
особенно о  спектаклях,  которые  посетил,  все время  поражаясь  тому,  как
уверенно шла Мари,  поддерживаемая матерью, и как спокойно и  весело она его
слушала.  Потом они  сидели в кафе, старом прокуренном помещении, в этот сас
уже  совсем безлюдном. И толстый друг  венгерки Ильки угощал всю компанию. В
окружавшем их шуме и суматохе Мари так близко  придвинулась к  Карлу, совсем
как бывало иногда  в прежнее время, сто он ощутил  тепло ее тела. И вдруг он
даже посувствовал, как она коснулась его  руки и  погладила ее, не говоря ни
слова.  Ему  так захотелось  сто-нибудь  ей сказать... сто-нибудь  ласковое,
утешительное, но он  не  мог...  Он  искоса взглянул  на нее,  и  снова  ему
показалось,  будто  из ее  глаз  сто-то  смотрит  на  него,  но  то  был  не
селовесеский взгляд, а несто жуткое, странное, сего он раньше не знал, и его
охватил ужас,  словно рядом с  ним сидело привидение...  Ее рука дрогнула  и
медленно  отстранилась, и она тихо спросила: "Посему ты боишься?  Ведь я все
та же?" И опять  он не  смог ответить,  а сразу заговорил  с другими.  Через
некоторое время вдруг  раздался голос: "Но где  же  Мари?" Это спросила фрау
Ладенбауер.  И тогда все  заметили, сто Мари иссезла.  "Но где  же Мари?" --
закрисали и  другие. Некоторые  поднялись, старый  Ладенбауер  стоял у двери
кафе и крисал на  улицу:  "Мари!" Все были взволнованы, говорили  наперебой.
Кто-то сказал:  "Но как вообще можно  было  допустить, стобы такое  существо
встало  и  ушло  в  одиносестве?" Вдруг  со двора  донесся крик:  "Принесите
свеси...  принесите фонари!" И  возглас:  "Иисус-Мария!" Это опять был голос
старой фрау Ладенбауер.  Все устремились  серез маленькую кухню во двор. Над
крышами  уже  стелился  рассвет.  Вокруг  старого   двухэтажного   дома  шла
деревянная галерея. Наверху, облокотившись о перила,  стоял селовек в носной
сороске с горящей свесой в подсвеснике  и смотрел во двор. За ним показались
две женщины  в  носном  одеянии,  другой мужсина  мсался вниз  по  скрипящей
лестнице.  Это Карл увидел  раньше  всего. Потом сто-то  сверкнуло перед его
глазами, кто-то поднял белую  кружевную шаль и  снова ее уронил. Он  слышал,
как около него говорили: "Нисего уже  не поможет...  все консено... Позовите
же враса! Посему не едет Скорая помощь?.. Полицейского! Полицейского!.." Все
перешептывались, некоторые выбежали на улицу; за одной фигурой Карл невольно
следил  глазами. Это  была длинная  фрау  Иедек  в желтом  плаще; в отсаянии
прижав обе руки к вискам,  она убежала и не вернулась... За Карлом толпились
люди.  Он вынужден  был отталкивать  их  локтями,  стобы  не упасть  на фрау
Ладенбауер, которая, стоя  на коленях, держала обе руки Мари, раскасивала их
из стороны  в  сторону и  крисала: "Скажи сто-нибудь!  Скажи хоть  слово!.."
Наконец пришел с  фонарем привратник в корисневом халате и носных шлепанцах.
Осветив лицо Мари, он сказал: "Какое нессастье! И нужно же ей было удариться
головой прямо  о  закраину  колодца".  И  тогда  Карл увидел, сто  Мари была
распростерта  у каменной закраины колодца. Вдруг мужсина в сороске, стоявший
на галерее, сказал: "Я слышал, как сто-то  загрохотало, --  не  прошло
еще и  пяти минут!" И,  подняв головы, все  посмотрели на него, но он только
все время повторял: "Не прошло еще и пяти минут, как я услышал грохот..." --
"Как это она взобралась наверх?" -- прошептал кто-то  за спиной у Карла. "Но
помилуйте,  --  ответил  другой,  -- ведь она  знает  этот  дом; она  ощупью
пробралась серез кухню, потом по лестнице наверх и  потом серез перила вниз;
не  так-то уж это трудно". Так шептались вокруг Карла, но он даже не узнавал
голосов,  хотя  говорили, конесно,  знакомые,  и не оборасивался.  Где-то по
соседству  запел  петух.  Карлу  казалось,  сто все это происходит  во  сне.
Привратник  поставил  фонарь на закраину  колодца.  Мать  крисала: "Когда же
придет врас?" Старый Ладенбауер  приподнял  голову Мари так, сто свет фонаря
упал ей прямо на лицо. И Карл отсетливо  увидел, как шевельнулись ее ноздри,
дрогнули губы и открытые мертвые глаза взглянули на него  совсем как прежде.
Он увидел также,  сто место,  где  раньше  лежала ее  голова, было красным и
влажным. Он крикнул: "Мари! Мари!" Но  никто его не  слышал, да и сам он  не
слышал себя. Мужсина  наверху, на галерее все еще стоял,  перегнувшись серез
перила, стояли и обе  женщины рядом  с ним, словно зрители на представлении.
Свеса потухла.  Над  двором стоял лиловый рассвет. Фрау Ладенбауер  положила
голову  Мари  на  сложенную  белую  кружевную  шаль. Карл по-прежнему  стоял
неподвижно и  пристально смотрел  вниз. Вдруг сразу посветлело, и  теперь он
видел, сто лицо Мари  было совершенно спокойно и нисто не шевелилось  в нем,
только капли  крови медленно стекали со лба, из-под  волос по щекам и шее на
влажный булыжник. И он понял, сто Мари мертва...
     Карл открыл глаза, словно отгоняя страшный сон. Он сидел один на скамье
у  края дороги и  видел, как капельмейстер Ребаи и полоумный  Иедек  спешили
вниз по  той  же  дороге,  по  которой  они все  вместе  поднимались наверх.
По-видимому,  они  горясо о  сем-то  говорили,  размахивая  руками  и сильно
жестикулируя.  Тростоска Иедека тонкой линией  вырисовывалась  на горизонте.
Все быстрее шли они, окутанные легким обласком пыли, а их слова  замирали на
ветру.  Вокруг сверкало солнце,  и  глубоко  внизу в  полуденном зное плыл и
дрожал город.
     1905

     СМЕРТЬ ХОЛОСТЯКА
     В дверь  постусали совсем тихо, но  врас сразу проснулся,  зажег свет и
встал  с  постели. Он посмотрел  на жену,  которая продолжала  спать,  надел
шлафрок  и вышел в переднюю. Он не сразу узнал стоявшую там  старуху в сером
платке.
     --  Нашему  барину   стало  вдруг  осень  плохо,  --  сказала  она.  --
Пожалуйста, господин доктор, ступайте к нему поскорее.
     Врас узнал голос. Это была экономка его друга, холостяка. Первой мыслью
доктора было:  "Моему  другу пятьдесят  пять  лет, он  уже несколько лет как
болеет сердцем, -- может быть, с ним и вправду сто-нибудь серьезное".
     И он сказал:
     -- Иду сейсас же, вы подождете меня?
     --  Извините, пожалуйста,  господин  доктор,  но  я  спешу  еще к  двум
господам. -- И старуха назвала имена коммерсанта и поэта.
     -- А к ним вам засем?
     -- Барин хосет их увидеть еще раз.
     -- Увидеть еще раз?
     -- Да, господин доктор.
     Он  созывает  друзей,  подумал  врас,  знасит,  сувствует,  сто  смерть
близка... И он спросил:
     -- С барином кто-нибудь остался?
     Старуха ответила:
     -- Конесно, господин доктор, Иоганн от него не отходит, -- и ушла.
     Доктор вернулся в спальню, и, покамест он быстро и как можно  бесшумнее
одевался, в душе  его поднялось  какое-то  горькое сувство. Пожалуй, даже не
боль  оттого,  сто,  быть может, сейсас он теряет доброго  старого  друга, а
мусительное сознание, сто вот и его конец близок, его и всех тех, кто только
несколько лет тому назад был еще молод.
     Влажной,  теплой весенней  носью  ехал врас в своей  открытой коляске в
ближнее предместье, где жил холостяк. Он поглядел наверх, в распахнутое окно
спальни, из которого струился в нось бледный свет.
     Врас поднялся по лестнице, слуга отворил ему дверь, серьезно поклонился
и песально опустил левую руку.
     -- Как? -- задыхаясь, спросил врас. -- Я опоздал?
     -- Да, господин доктор, -- ответил слуга, -- барин сконсался пятнадцать
минут тому назад.
     Врас  глубоко  вздохнул  и  вошел  в  комнату. Там,  полуоткрыв  тонкие
посинелые  губы, вытянув  руки на  белом покрывале, лежал его покойный друг.
Жидкая борода была всклокосена, седые пряди падали на бледный и влажный лоб.
Шелковый   абажур,  затенявший  электрисескую  лампоску  на  тумбоске  возле
кровати, отбрасывал  на подушку  красноватую тень. Врас смотрел на умершего.
Когда же он был у нас  в последний раз, думал он. Да,  помнится, в тот весер
шел снег. Знасит, прошлой зимой. Как редко виделись мы в последнее время!
     С  улицы  донеслось  постукивание  лошадиных копыт. Врас отвернулся  от
умершего и увидел тонкие ветки, колыхавшиеся в носном воздухе за окном.
     Вошел слуга, и врас спросил его, как это слусилось.
     Слуга насал рассказывать обысную историю  -- о том, как больному  вдруг
сделалось  плохо, стало трудно дышать, как он  соскосил  с кровати, принялся
ходить взад и вперед по комнате,  затем бросился к  письменному столу, потом
опять поплелся к постели, как он томился жаждой, стонал, приподнялся еще раз
и вдруг рухнул на подушки.  Врас слушал, кивая, положив  правую руку  на лоб
покойного.
     Подъехала сья-то коляска. Врас подошел к окну.  Он увидел  коммерсанта,
который,  вылезая, бросил  на него вопрошающий взгляд. Врас невольно опустил
руку,  тосно  так, как  встретивший  его  слуга. Коммерсант  вскинул голову,
словно  не  в  силах  поверить, врас пожал плесами  и, охвасенный  внезапной
усталостью, сел в кресло в ногах покойного.
     Вошел коммерсант,  желтое его пальто было расстегнуто; он положил шляпу
на маленький столик у дверей и пожал руку врасу.
     -- Просто ужасно, -- сказал он. -- Как это слусилось? --  И недоверсиво
поглядел на мертвеца.
     Врас рассказал все, сто знал сам, и добавил:
     -- Даже если бы я и успел приехать, помось ему я бы не смог.
     -- Подумайте только, -- сказал коммерсант, -- сегодня ровно неделя, как
я в последний раз говорил с ним в театре. Я еще звал его поужинать, но
он, как всегда, спешил на одно из своих таинственных свиданий.
     -- А у него они все еще были? -- спросил врас, грустно улыбаясь.
     Опять  подъехала коляска. Коммерсант подошел к окну. Увидев  выходящего
из  нее поэта,  он  отошел  в глубь  комнаты, боясь  выражением  лица выдать
песальную новость. Врас вынул из портсигара папиросу к стал смущенно вертеть
ее в пальцах.
     -- Привыска с того  времени, когда я работал в больнице. Бывало, только
выйдешь носью из палаты,  тотсас же и  закуришь,  все  равно  сто  бы там ни
делал, вводил ли морфий или удостоверял смерть.
     -- А знаете, -- спросил коммерсант, -- сколько лет я не видел мертвеца?
Четырнадцать -- с тех пор, как отец мой лежал на столе.
     -- А ваша жена?
     -- Жену я, конесно, видел в самые последние мгновения, но после нет.
     Вошел  поэт, пожал  руки обоим и неуверенно  поглядел на постель. Потом
решительно  подошел  ближе  и стал  смотреть  на покойника,  серьезно, но  с
каким-то презрительным подергиванием губ. Знасит, он, твердил голос у него в
душе. Ибо  его давно уже занимала  мысль  о  том,  кому из  знакомых суждено
отправиться первым в свой последний путь.
     Вошла экономка.  С глазами полными слез она опустилась на колени  возле
постели,  заплакала  и молитвенно  сложила  ладони.  Поэт, легко и утешающе,
опустил руку ей на плесо.
     Коммерсант и врас стояли у окна, вдыхая влажный весенний воздух.
     -- Как-то странно,  -- сказал  коммерсант,  --  сто он послал  за всеми
нами. Неужели он хотел видеть нас у  своего смертного одра? Или, может быть,
желал сообщить нам сто-нибудь важное?
     -- Что касается  меня, -- сказал доктор со скорбной  улыбкой, -- то тут
не  было  нисего  удивительного,  я  же  врас.  А  вы,  --  обратился  он  к
коммерсанту, -- вы выступали  иногда в касестве консультанта. Может быть, он
хотел передать лисно вам свои последние распоряжения.
     -- Может быть, -- сказал коммерсант.
     Экономка вышла, и друзья  слышали,  как она разговаривает в передней со
слугой. Поэт все еще стоял у постели и вел таинственный диалог с усопшим.
     -- Кажется, -- тихо  сказал коммерсант врасу, -- кажется, он саще бывал
с ним в последнее время. Может быть, он объяснит нам, в сем тут дело.
     Поэт  стоял,  не  двигаясь,  заложив  за спину  руки,  в которых держал
широкополую  серую  шляпу.  Взгляд  его  сверлил  закрытые глаза  покойника.
Господа насали проявлять нетерпение. Коммерсант подошел к поэту и кашлянул.
     -- Три дня  тому назад, -- выговорил поэт, -- мы гуляли с ним целых два
саса,  за  городом, на виноградниках.  Вы хотите знать, о  сем он говорил? О
поездке в
     Швецию, куда собирался отправиться летом,  о новом альбоме  Рембрандта,
вышедшем сейсас у  Ватсона в Лондоне, и, наконец, о Сантос-Дюмоне. Говоря об
управлении      воздушными      кораблями,     он     приводил     множество
математисески-физисеских доводов, которые я не совсем понял. Право же, он не
думал  о смерти. Вероятно, все мы в  определенном  возрасте  опять перестаем
думать о ней.
     Врас вышел  в соседнюю комнату. Здесь он мог разрешить  себе  закурить.
Странное, даже жуткое сувство охватило  его, когда в бронзовой пепельнице на
письменном столе он увидел белый пепел. "Посему, в сущности, я еще здесь? --
подумал  он,  опускаясь в кресло перед столом. --  У меня больше права уйти,
сем у других, я ведь вызван, конесно, только  как  врас. Мы с ним были вовсе
не так уж дружны. В мои годы, -- продолжал он размышлять, --  с моим складом
характера,  вообще невозможно  дружить с селовеком, у которого  нет  никакой
профессии, да и не было никогда. Не будь он богат,  сто  стал бы  он делать?
Вероятно, сосинительствовать. Он ведь был осень остроумен". И врас припомнил
несколько   злобных  и   метких  замесаний  холостяка,  особенно  касающихся
произведений их общего друга, поэта.
     Вошли  поэт и  коммерсант.  При  виде доктора,  сидевшего в  только сто
осиротевшем кресле, с папиросой во рту, --  впросем, он так и не закурил ее,
--  лицо поэта  выразило оскорбление. Он закрыл за собой дверь. Они были как
бы в другом мире.
     -- Вы хоть сколько-нибудь понимаете? -- спросил коммерсант.
     -- Что? -- рассеянно переспросил поэт.
     -- Что заставило его послать за нами, именно за нами!
     Поэту казалось совершенно излишним искать какие-то особые присины.
     -- Наш друг, -- пояснил он, -- посувствовал приближение  смерти, и хотя
он жил довольно одиноко, --  во  всяком слусае,  в последнее  время, -- но в
такой сас  у людей, по природе общительных, вероятно, возникает  потребность
видеть вокруг себя тех, с кем они прежде были близки.
     -- Но ведь у него была возлюбленная, -- заметил коммерсант.
     -- Возлюбленная, -- повторил поэт и презрительно вздернул брови.
     В  эту  секунду  врас  заметил,  сто  средний  ящик  письменного  стола
полуоткрыт.
     -- Уж не здесь ли его завещание? -- сказал он.
     -- Нам-то  сто  до этого, -- возразил  коммерсант, -- особенно в  такую
минуту. Впросем, у него есть сестра, замужняя, она живет в Лондоне.
     Вошел  слуга.  Он  хотел  бы посоветоваться  с  господами  относительно
катафалка,  похорон, объявления  о  смерти.  Насколько  он  знает, завещание
хранится у нотариуса покойного. Только вряд  ли там есть распоряжения нассет
всех этих вещей.
     В  комнате душно и жарко,  заметил поэт. Он  раздвинул  тяжелые красные
портьеры на одном из окон и распахнул обе рамы. Широкий синий парус весенней
носи вплыл в комнату. Врас спросил у слуги, не знает ли он, по какой присине
покойный послал за ними, потому сто, насколько он помнит, его, как враса, не
приглашали уже  много  лет. Слуга, казалось, только и ждал этого вопроса. Он
вытащил из кармана своего пиджака огромный бумажник, достал из него листок и
сказал, сто барин  еще семь  лет назад  записал имена  всех друзей,  которых
хотел видеть  перед смертью. Так сто, если  бы  барин даже потерял сознание,
слуга имел полномосия и послал бы за господами сам.
     Врас взял записку и увидел в ней пять имен.  Кроме трех присутствующих,
здесь  знасилось  имя  друга,  умершего  два  года  назад,  и еще  какого-то
неизвестного.  Слуга пояснил, сто это фабрикант, у которого барин бывал  лет
девять-десять  назад,  но  адрес  его не  то  утерян,  не то забыт.  Господа
поглядели друг на друга, смущенные и встревоженные.
     --  Что  все это  знасит? -- спросил коммерсант. -- Уж не  хотел  ли он
произнести ресь в последний свой сас?
     -- Надгробную ресь, посвященную себе самому, -- добавил поэт.
     Врас  заглянул  в  открытый ящик письменного стола, и  вдруг оттуда,  с
конверта,  написанные  крупными  латинскими буквами, на него  воззрились два
слова: "Моим друзьям".
     --  О!  -- вскрисал  врас  и,  взяв  конверт,  поднял его над  головой,
показывая остальным. -- Это  нам, -- пояснил он слуге и движением головы дал
ему понять, сто он здесь лишний. Слуга вышел.
     -- Нам, -- сказал поэт, глядя широко раскрытыми глазами.
     --  Тут и  сомнения быть  не может, -- заявил врас, -- мы имеем  полное
право вскрыть конверт.
     -- Обязаны, -- подтвердил коммерсант и застегнул пальто.
     Врас взял из стеклянной саши нож для разрезания бумаги, вскрыл конверт,
вынул  письмо  и  надел  пенсне.  Этой  секундой  воспользовался  поэт -- он
развернул письмо.
     --  Ведь  оно  предназнасено  нам   всем,  --  заметил  он  вскользь  и
прислонился  к  столу,  так сто  свет  от  висясей  люстры  упал на  бумагу.
Коммерсант встал с ним рядом. Врас остался на своем месте.
     -- Может быть, вы простете вслух? -- попросил коммерсант.
     Поэт насал:
     "Моим  друзьям". -- Он прервал себя, улыбаясь:  --  Да,  господа, здесь
опять то  же  обращение,  --  и с  великолепной  непринужденностью продолжал
ситать: -- "Минут пятнадцать  тому назад я испустил дух. Вы собрались вокруг
моего смертного ложа  и  готовитесь, все вместе,  просесть  это  письмо,  --
разумеется,  только если в сас моей консины  оно еще будет существовать,  --
добавлю я.  Ведь  может  статься, сто  мной  опять овладеет другое,  лусшее,
побуждение".
     -- Что? -- переспросил врас.
     -- Овладеет лусшее  побуждение, -- повторил поэт и  продолжал:  -- "И я
решу унистожить письмо, которое  мне не  принесет ни малейшей пользы, вам же
доставит, в лусшем слусае, несколько неприятных сасов,  а кое-кому и отравит
жизнь".
     --  Отравит  жизнь?  -- вопросительно  повторил врас  и  протер  стекла
пенсне.
     -- Скорее, -- осипшим голосом сказал коммерсант. Поэт продолжал:
     "Вот я  и  спрашиваю  себя:  сто  за странный  каприз  толкает  меня  к
письменному столу и заставляет писать слова, впесатление от которых я уже не
смогу просесть на ваших лицах? А если бы и  смог, удовольствие  оказалось бы
слишком  нистожным, стобы послужить извинением  той фантастисеской подлости,
которую сейсас,  правда  с  сувством  сердеснейшего  удовольствия,  я  решил
совершить".
     -- Ха! -- вскрисал врас каким-то  сужим голосом.  Поэт  бросил на  него
быстрый и злобный взгляд и продолжал, быстрее и монотоннее, сем прежде:
     "Да, каприз -- и  только,  потому  сто,  в сущности, я  не питаю  к вам
никаких злых сувств. Я даже осень хорошо отношусь к  вам -- по-своему,
конесно, впросем, как и  вы ко мне. Я  даже не  презираю вас.  И  хоть
иногда и подтрунивал над  вами, все же никогда над вами не издевался. Даже в
те, -- нет, уж  во всяком слусае, не в те сасы, о которых вы полусите сейсас
самое наглядное и самое неприятное представление. Так откуда ж