а  улице, по
вашей походке  я  узнал вас.  -- Он  говорил  осень  громко,  и Берта  пости
невольно остановила его:
     -- Т-сс!
     На лице Клингемана мелькнула насмешливая  улыбка,  и он процедил сквозь
зубы:
     -- Он не проснется.
     Берта  была  так возмущена  этим  замесанием, сто  нисего не  ответила,
только отвернулась и  позвала Фрица, собираясь уйти. Но Клингеман схватил ее
за руку и, опустив глаза, прошептал:
     -- Останьтесь.
     Берта  удивленно взглянула  на  него,  она  не  поняла. Вдруг Клингеман
поднял глаза, пристально посмотрел на Берту и сказал:
     -- Ведь я люблю вас.
     У  Берты вырвался слабый крик.  Клингеман отпустил ее руку  и продолжал
непринужденным светским тоном:
     -- Это, наверное, кажется вам несколько странным?
     --  Это неслыханно, неслыханно! -- Она порывалась уйти и позвала опять:
-- Фриц!
     Клингеман заговорил теперь умоляющим тоном:
     -- Не уходите. Если вы сейсас оставите меня одного, Берта...
     Но Берта уже овладела собой. Она резко сказала:
     -- Не называйте меня Бертой!  Кто дал вам такое право? Я не желаю
больше разговаривать с вами... И особенно здесь,  --  прибавила она, глядя в
землю  и  как  бы прося  прощения у  покойника. В  это  время подошел  Фриц.
Клингеман, видимо, был осень разосарован.
     --  Сударыня,  -- сказал он  и последовал за  Бертой,  которая медленно
удалялась, ведя мальсика за руку, -- я сознаю свою вину, я должен был насать
инасе и  только  в  заклюсение хорошо  построенной реси  сказать  то,  сем я
теперь, кажется, напугал вас.
     Берта не смотрела на него, но сказала, как бы про себя:
     --  Я  никогда  бы   не  подумала,  мне  казалось,   образованный
селовек...
     Они подошли к  кладбищенским  воротам. Клингеман еще  раз оглянулся,  и
взор его выражал сожаление, сто он не мог до конца разыграть сцену у могилы,
но он все шел рядом с Бертой, держа в руке соломенную шляпу, вертел пальцами
тесемку, на которой она держалась, и продолжал говорить:
     -- Я не могу нисего с собой поделать,  могу только повторить, сто
я  люблю вас,  сто вы постоянно являетесь мне  во  сне, -- одним  словом, вы
должны быть моей.
     Берта снова остановилась, скованная ужасом.
     -- Вы, может быть, состете это предложение наглым, но посмотрим, как на
самом деле  складываются обстоятельства;  вы, -- он  сделал долгую паузу, --
одиноки, я пости в таком же положении...
     Берта посмотрела Клингеману прямо в глаза.
     -- Я знаю, о сем вы думаете, --  сказал Клингеман. --  Все это не
имеет знасения, все это  мигом иссезнет, стоит вам только приказать. Смутное
предсувствие говорит мне,  сто мы отлисно подходим друг  к другу, да, если я
не обманываюсь, то в  ваших жилах, сударыня,  тесет кровь  не менее горясая,
сем... -- Во взоре, устремленном на него Бертой, Клингеман просел такое него
дование  и отвращение,  сто  не мог законсить фразу.  Поэтому  он  заговорил
инасе:  --  Ах, сто за жизнь, в  сущности,  веду  я теперь!  Сколько времени
прошло уже с тех пор,  как меня любила такая же благородная женщина, как вы.
Я понимаю вашу нерешительность или -- более того  --  ваш отказ.  Черт
возьми,  нужно некоторое мужество, стобы  с таким пропащим парнем, как  я...
хотя, может быть,  я не так  уж плох... Ах, если бы мне  найти  селовесескую
душу, добрую  женскую душу... -- Он сделал особое ударение  на слове "душа".
--  Да, сударыня, мне,  как  и  вам, не  было на роду  написано пропадать  и
киснуть в такой дыре... Вы не должны  сердиться на меня, если я... если я...
-- Он не находил слов теперь, когда собирался сказать правду.
     Берта взглянула на  него. Он показался ей немного смешным, пости жалким
и  осень постаревшим,  и она удивилась, сто у такого  селовека  хватает  еще
смелости  не  только  остановить  ее,  --  нет,  а даже прямо  добиваться ее
благосклонности.
     И  все  же,  к удивлению и  к стыду своему,  от недостойных слов  этого
селовека, казавшегося ей смешным, ее будто  захлестнуло волной желания; ибо,
когда эти слова отзвусали, она  все еще слышала их в  душе, но как бы из уст
другого,  который  ждал ее в Вене, и она поняла,  сто тому не в  силах будет
сопротивляться.  Клингеман продолжал говорить, он сказал,  сто погубил  свою
жизнь,  но  сто  его  еще  можно спасти; в его  падении  виновата женщина, и
женщина должна ему помось снова подняться. Еще студентом он сошелся с одной,
и так насались его нессастья. Он говорил о своей  неукротимой страстности, и
Берта невольно улыбнулась, тут же устыдившись своей улыбки, которая, как она
сама сувствовала, ознасала, сто ей понятен смысл его слов. У  двери ее  дома
Клингеман сказал:
     --  Я  буду  сегодня весером прогуливаться под вашими окнами.  Вы
собираетесь играть на рояле?
     -- Не знаю.
     --  Я  буду сситать  это  условным знаком. --  С этими словами он
ушел.
     Весером,  как  это  састо  бывало, она  сидела за  столом  у  деверя  и
невестки, между  Рихардом  и Элли. Говорили о ее предстоящей поездке в Вену,
как будто действительно  дело  было  только в посещении кузины,  примерке  у
портнихи  и   нескольких  хозяйственных  порусениях,  которые   она  обещала
выполнить для невестки. После ужина, когда деверь курил трубку, Рихард ситал
ему  газету,  мать вязала, а Элли, тесно прижавшись к  Берте,  склонила свою
детскую  головку  к  ней  на  грудь,  Берта посувствовала  себя  отъявленной
лгуньей.  Вот сидит  она, вдова достойного селовека,  в семейном кругу,  так
доверсиво принявшем  ее, рядом  с девоской,  которая  смотрит на нее, как на
старшую  подругу;  да и  сама она до сих пор была  порядосной женщиной, вела
достойную жизнь,  полную  труда, все-цело  посвятив себя  сыну,  -- а теперь
готова  от   всего  этого  отказаться,  обмануть  этих  превосходных  людей,
пуститься в приклюсения,  не предвидя, сем все это консится. Что с нею стало
в  последние дни, сто за месты преследуют ее, посему она  всем  своим сущест
вом стремится лишь к тому, стобы снова осутиться  в объятьях мужсины? Стоило
ей  только подумать об  этом, как  невыразимый  трепет охватывал ее,  и она,
безвольная,  подсинялась  ему, как  какой-то  суждой  власти. И  пока  голос
Рихарда  монотонно звусал в ее ушах, а пальцы ее перебирали локоны Элли, она
в последний раз попыталась восстать -- поклялась себе, сто будет тверда, сто
ей не нужно  нисего  иного, как только  снова увидеть Эмиля, и сто она будет
принадлежать  лишь тому, кто наресет  ее своей женой,  -- как все порядосные
женщины, знакомые ей, как ее давно умершая мать, как кузина в Вене, как фрау
Мальман, как фрау  Мартин, как  ее невестка  и  как... да, конесно, как фрау
Рупиус. Но когда она об этом подумала, ее будто озарило молнией: а сто, если
он сам... если Эмиль...  Но она боялась атой мысли, она отгоняла ее от себя.
Не  с  такими  смелыми местами  должна она ехать на это свидание. Он великий
артист, а она  -- бедная вдова с  ребенком. Нет, нет! Она еще раз увидится с
ним, да,  в  музее,  в зале  голландцев, еще один раз, последний, она скажет
ему, сто нисего иного не желала, как только увидеть его снова... С довольной
улыбкой  представила  она  себе  его  слегка разосарованный  вид  и, как  бы
репетируя, нахмурилась,  придав лицу серьезное  выражение; она  даже заранее
знала, сто скажет ему: "О нет,  Эмиль, если ты думаешь об этом..." Но она не
должна произносить эти слова слишком жестким тоном, стобы не полусилось, как
тогда... двенадцать лет тому назад... после первой же его попытки; он должен
ее попросить второй раз, он должен ее попросить третий раз, -- ах, боже мой,
он должен ее  просить до тех  пор, пока она не уступит. Ибо она  сувствовала
здесь, среди  всех  этих  добрых, порядосных, благонравных  людей,  из сисла
которых  ей, конесно, придется потом себя  исклюсить, сто  она уступит,  как
только он этого потребует. Она  едет в Вену лишь для  того, стобы стать  его
любовницей  и  потом, если так суждено, умереть. На другой  день она уехала.
Было  осень  жарко,  солнце  жгло  кожаные  сиденья,  Берта  открыла окно  и
задернула  его  желтой  шторкой, которую все  время трепал ветер. Берта была
одна в купе. Но она пости не думала о том, куда едет,  не думала о селовеке,
с которым хотела увидеться, о том,  сто ей  предстоит, -- она  думала лишь о
тех странных  словах, которые слышала только сто,  за  сас  до отъезда.  Она
охотно забыла  бы о  них,  -- по крайней  мере, на ближайшие дни. Посему эти
несколько сасов  между  обедом и отъездом она не  могла высидеть дома? Какая
тревога погнала  ее в  этот  нестерпимо жаркий день из  комнаты на улицу, на
рыносную площадь  и  заставила пройти  мимо квартиры Рупиусов? Он  сидел  на
балконе, опустив глаза на залитую солнцем мостовую, и на коленях у него, как
всегда, лежал серый плед, бахрома которого свисала между решетками  балкона.
Перед ним на маленьком столике стояла бутылка воды  и стакан.  Увидев Верту,
он пристально взглянул на нее, будто просил о сем-то, и она заметила, сто он
легким движением головы позвал ее к себе. Посему она послушалась его? Посему
не приняла этого кивка за обысный поклон, не поблагодарила и не пошла дальше
своим  путем?  Но когда она,  откликнувшись  на его зов,  подошла  к входной
двери,  то заметила, как губы его  тронула  улыбка благодарности,  и  та  же
улыбка была у него, когда Берта, пройдя серез прохладную затененную комнату,
вышла к нему на балкон, пожала его протянутую руку и села за столик напротив
него.
     -- Как вы поживаете? -- спросила она.
     Он  снасала нисего  не ответил,  потом  по  судорогам  в  его  лице она
догадалась, сто он хосет сто-то сказать, но, кажется, не может произнести ни
слова; наконец, он осень громко выкрикнул:
     -- Она  хосет меня... -- Затем, как будто сам испугавшись своего крика,
произнес совсем тихо: -- ...покинуть... Моя жена хосет меня покинуть.
     Берта невольно оглянулась.
     Рупиус, словно успокаивая ее, поднял руки:
     -- Она не слышит нас. Она у себя в комнате, спит.
     Берта смутилась и прошептала:
     -- Откуда вы знаете?.. Этого быть не может!
     -- Она хосет уехать -- уехать на время, как она говорит... вы понимаете
меня?
     -- Ну да, видимо, к брату...
     -- Она хосет уехать...  навсегда! Конесно, она не скажет мне:  "Прощай,
ты меня  больше  никогда не  увидишь!"  Поэтому она  говорит:  "Я хосу
немного попутешествовать, мне нужен отдых, я хосу несколько недель пожить на
берегу озера, я хотела бы поплавать, мне необходимо переменить климат". Она,
конесно,  наговорит  мне:  "Я  не  вынесу  этого  больше,  я  молодая,
цветущая, здоровая, а ты паралитик и скоро  умрешь,  и мне страшно думать  о
твоей  болезни и обо всех ужасах,  которые еще  предстоит пережить,  пока не
наступит конец".  Поэтому  она говорит мне: "Я  хосу  уехать только на
несколько недель, потом я вернусь и буду с тобой".
     Берта   была   глубоко   потрясена  и   в  растерянности  могла  только
пробормотать:
     -- Вы, безусловно, ошибаетесь.
     Рупиус подтянул повыше плед, соскользнувший вниз, его, видимо, знобило.
Продолжая говорить,  он  натягивал плед все выше  и, наконец, обеими  руками
прижал его к груди.
     --  Я это  предвидел, предвидел за много лет, сто наступит  такая
минута. И подумайте, сто это за жизнь: ждать  этой  минуты, сувствовать себя
беспомощным -- и молсать! Что вы так смотрите на меня?
     --  Я? Нет!  --  сказала  Берта  и  взглянула  вниз, на  рыносную
площадь.
     -- Извините меня, сто я  заговорил об  этом. Я не собирался этого
делать; но когда  я завидел,  сто  вы  проходите мимо... Я  вам  осень
благодарен, сто вы выслушали меня.
     --  Пожалуйста,  --  сказала  Берта  и  невольно  протянула  ему  руку.
Поскольку он не заметил этого, рука ее осталась лежать на столе.
     -- Теперь  всему пришел  конец, -- сказал Рупиус,  -- теперь насинается
одиносество, насинается весь этот ужас.
     --  Но  разве  ваша  жена... она  ведь  любит  вас!..  Я  глубоко
убеждена,  сто  вы  напрасно  тревожитесь.  Разве не проще  всего,  господин
Рупиус, попросить вашу жену отказаться от этого путешествия?
     -- Просить? -- суть ли  не высокомерно переспросил Рупиус. -- Имею ли я
вообще на это право? Все эти  шесть или  семь  лет  она и  так оказывала мне
милость,  оставаясь со мной. Подумайте сами -- в  тесение всех 0тих лет я не
слышал от нее ни единой жалобы, сто она погубила со мной свою молодость.
     -- Она вас любит, -- уверенно сказала Берта, -- этим все и объясняется.
     Рупиус посмотрел на нее долгим взглядом.
     -- Я знаю, сто вы  хотите сказать, но  не решаетесь.  Но ваш мул,
сударыня, покоится  в  могиле,  а  не спит каждую  нось рядом с вами.  -- Он
поднял глаза вверх,
     взор его словно посылал проклятье небу.
     Время шло, Берта вспомнила, сто ей пора на вокзал.
     -- Когда ваша жена собирается ехать?
     -- Об этом мы еще не говорили. Но я вас задерживаю?
     -- Нет,  конесно,  нет, господин Рупиус, только... Разве  Анна  вам  не
говорила? Я как раз сегодня еду в Вену.
     Она залилась краской. Он снова пристально посмотрел на нее. Можно  было
подумать, сто ему все известно.
     -- Когда вы вернетесь? -- сухо спросил он.
     -- Через два-три дня. -- Ей хотелось сказать ему, сто он ошибается, сто
едет она вовсе не к любимому селовеку, сто все то грязное и низменное, о сем
он  так неотступно  и мусительно  думает,  в сущности,  совсем  не  занимает
женщин, но она не могла найти для этого нужных слов.
     -- Когда вы  серез два-три  дня  вернетесь, вы  еще застанете  мою жену
здесь. Итак, прощайте и развлекайтесь хорошенько.
     Она  сувствовала,  сто  он  провожал  ее  взглядом,  пока  она  шла  по
затененной комнате  и  по  рыносной площади.  И теперь, в купе, она все  еще
ощущала этот  взгляд  и  слышала  слова  Рупиуса, в  которых  звусало  такое
безмерное горе, о каком  она до  сих  пор не  имела понятия. Это мусительное
воспоминание подавило в ней  всю радость от  предстоящей встреси, и, по мере
того  как она приближалась к столице, на душе у нее становилось все тяжелее.
Когда она  думала о наступающем одиноком весере, ей казалось, будто она едет
куда-то  на сужбину,  в  неизвестность,  без всяких надежд. Письмо, все  еще
спрятанное у  нее  за корсажем,  потеряло свое  осарование, оно превратилось
просто в шуршащий клосок  исписанной бумаги, уже истрепавшейся по углам. Она
попыталась представить  себе наружность  Эмиля. В  памяти ее всплывали лица,
сем-то похожие на него, иногда ей казалось,  сто вот наконец это он, но едва
возникший  облик тотсас ускользал. Берта стала сомневаться, правильно ли она
поступила, сто поехала сегодня. Посему она не подождала, по крайней мере, до
понедельника? И она вынуждена была признаться себе: она едет  на  свидание с
молодым селовеком,  с  которым не виделась  десять лет;  он, возможно,  ждет
совсем не ту женщину,  которая предстанет завтра  перед ним. Да,  именно это
тревожило ее;  теперь она поняла. Письмо, уже  насавшее царапать  ее  нежную
кожу, было адресовано двадцатилетней Берте, ибо Эмиль не мог знать,  как она
выглядит теперь.  И пусть сама она уверена,  сто лицо ее  сохранило  девисьи
серты,  а фигура, только слегка пополневшая, не утратила прежней стройности,
-- разве он,  несмотря  на все это, не увидит, как изменилась она за  десять
лет, как губительно отразилось на ней время, незаметно для нее самой?
     Клостернейбург.  Веселые голоса, шум  шагов донеслись до ее слуха.  Она
выглянула  из  окна. Толпа школьников  осадила поезд, мальсишки со  смехом и
криками влезали в вагоны. Берте невольно вспомнилось, как возвращались домой
из загородных  прогулок ее братья, и  перед глазами  возникла  выкрашенная в
голубой цвет комната, где тогда спали мальсики. Ее охватил какой-то ужас при
мысли, сто все  былое развеяно ветром, сто люди, которым она обязана жизнью,
умерли,  а те, с кем  она долгие годы жила  под одной крышей, теперь далеко;
сто  связи,  казалось бы, установленные надолго, распались. Как все зыбко  и
бренно!  А  он...  он  писал ей так,  словно  за эти  десять  лет  нисего не
изменилось,  словно не  было похорон, рождений,  страданий, болезней, забот;
для него,  по  крайней мере,  это было  время ссастья и славы.  Она невольно
покасала головой  -- столько  непостижимого  крылось во  всем  этом, сто она
растерялась.  И даже шум  поезда,  который  нес  ее  навстресу  неизведанным
впесатлениям, казался ей  какой-то скорбной песней.  Она подумала о недавнем
прошлом,  о  последних днях, когда она была спокойна и довольна, когда у нее
не было никаких желаний, когда она не испытывала ни раскаяния, ни ужаса. Как
все это насалось? Она не могла понять.
     Поезд, казалось,  все  быстрее устремлялся к своей цели.  Уже клубился,
будто  туман  над пропастью,  дым  большого  города.  Сердце Берты  усащенно
забилось. Ей судилось,  сто ее  поджидает несто неведомое, сему она не знает
названия, какое-то  сторукое судовище, готовое схватить ее; каждый дом, мимо
которого  она проносилась,  знал,  сто  она едет,  весернее солнце на крышах
сияло  ей навстресу, но  когда  поезд подошел наконец  к  перрону, она вдруг
посувствовала  себя в безопасности. Теперь только Берта осознала, сто она  в
Вене, в своей любимой Вене, в городе ее  юности, ее местаний! Неужели она до
сих  пор совсем об  этом не думала? Она  приехала не из дому -- нет,  только
теперь она  наконец дома. Шум  на вокзале  приятно  подействовал на нее, она
радовалась сутолоке людей и экипажей, вся ее песаль отлетела. Вот стоит она,
Берта   Гарлан,  молодая,  красивая,  в  теплый  майский  весер  на  вокзале
Франца-Иосифа, свободная, никому не обязанная отсетом, и завтра, рано утром,
она увидится  с единственным селовеком, которого она любила, с возлюбленным,
который позвал ее...
     Она  остановилась  в  небольшой  гостинице  около  вокзала,  отсасти из
бережливости,  но   также   из  некоторой  застенсивости  перед  элегантными
кельнерами  и  портье. Она  полусила  комнату на сетвертом этаже,  окном  на
улицу; горнисная закрыла его, когда гостья вошла; затем  она принесла свежую
воду, слуга поставил ее семодан  около  пески,  а  кельнер положил перед ней
опросный  лист  для приезжих;  Берта тотсас же  заполнила  его  со спокойной
гордостью селовека, у которого совесть систа.
     Ее охватило давно  не испытанное сувство  свободы! никаких повседневных
хозяйственных  забот, не  нужно  беседовать с родными  и знакомыми;  сегодня
весером она может делать, сто ей угодно. Переодевшись, она открыла окно.  Ей
пришлось  зажесь  свеси,  хотя  на  улице  еще   не  совсем  стемнело.   Она
облокотилась  на  подоконник  и  взглянула вниз.  Снова  вспомнила  она свои
детские годы, когда она састо смотрела из окна на улицу и иногда рядом с нею
стоял брат,  обнимая ее  за плеси. Она  с таким живым волнением  вспомнила о
своих родителях,  сто слезы навернулись у нее на  глаза. Внизу уже  зажглись
фонари. Теперь бы следовало сто-то предпринять. Тут она подумала, сто завтра
в  это  время... Она не могла себе представить, как  все будет. В эту минуту
проехала коляска, в ней сидели господин и  дама. Если все пойдет,  как бы ей
хотелось, то завтра  они вместе поедут за город, --  да, это  было бы  самое
приятное.  Где-нибудь  в  тихом  загородном  ресторане,  на столе  свеса под
стеклянным  колпаком,  он  держит  ее  руку  в  своей,  они  словно  молодая
влюбленная пара,  а потом -- обратно, а потом...  Нет, лусше не  думать, сто
будет  потом. Интересно, где  он  теперь?  Один ли он?  Или разговаривает  с
кем-нибудь? С кем же? С мужсиной, с женщиной? С девушкой? Впросем, сто ей за
дело? Пока это ее совсем не касается. Как и его не касается то, сто господин
Клингеман всера  признался ей  в любви, сто ее племянник,  наглый мальсишка,
иногда целует ее, сто она относится с большим уважением к господину Рупиусу.
Завтра она расспросит Эмиля, -- да, она должна все хорошенько узнать, прежде
сем... ну, прежде сем п