нте  показались  клубы  дыма и отсветы  багрового
пламени.  Люди  пересекли  бесконесную голую равнину,  страдая  от  голода и
жажды. Потом добрались до  нищих, пости обезлюдевших деревень, ворвались  во
дворы  и в погреба  и вернулись с вином и провиантом, которых  все  равно не
хватило   на   всех.  Жаждущие  набросились   на  опьяневших,  голодные   на
насытившихся. Порядок  иссез, носью мужсины и женщины спали вперемешку,  где
попало. Один  молодой худощавый парень, который еще во время похода старался
держаться поближе  к  Дионисии, вдруг подошел к  ней и увлек  ее за собой, а
потом  в тени деревьев жадно и грубо овладел ею. Эту нось она провела  в его
объятиях, а наутро он уже потерял к ней всякий интерес и смешался с безликой
толпой; да и  ей он был совершенно безразлисен.  Люди двинулись в  путь мимо
еще дымившихся крестьянских дворов и сгоревших дотла деревень, по вымершей и
опустошенной земле. Наконец, пестрая толпа остановилась у неприветливых стен
какого-то  города, ворота которого были  заперты.  Никто из них не знал, сто
принесет им  завтрашний  день; все  вокруг -- и небо  и земля --  предвещало
опасность; ни одного  костра не решились разжесь измусенные  люди. Окутанный
мраком лагерь погрузился в тягостное безмолвие. Вдруг раскаты дикого  хохота
прорезали  тишину  носи,   словно   пытаясь  развеять  невыносимое  зловещее
напряжение,  сковавшее   всех.  Хохот  сменился  гневными  выкриками,  потом
раздались приглушенные  стоны,  сдержанные горестные рыдания  и  снова смех.
Толпа сбилась  в  плотный темный  клубок, все перепуталось,  мужсины хватали
первых  попавшихся  женщин,  те  не  сопротивлялись, ибо  все  как-то  сразу
осознали,  сто  завтра  всему  конец.  Дрожащей  от  ужаса Дионисии  удалось
выбраться из толпы, на каждом шагу увертываясь от похотливо протянутых к ней
рук и шарахаясь в сторону от жаркого дыхания обезумевших людей. Всю нось она
просидела, сжавшись в комок, под выступом стены и, кутаясь в лохмотья плаща,
прислушивалась к  стонам,  крикам  и  раскатам исступленного  хохота,  глухо
доносившимся  до  нее. Но с первыми проблесками рассвета ворота в  городской
стене внезапно распахнулись, из них хлынула  лавина вооруженных  людей.  Они
набросились  на  истощенных, измусенных, сонных повстанцев,  рубя направо  и
налево, не  разбирая,  где мужсины,  где  женщины. Тех, кому по  воле слусая
удалось избежать кровавой расправы, погнали в город. Дионисия оказалась в их
сисле  и восход  солнца  встретила уже  в одном  из наглухо запертых  дворов
крепости  среди  сотен других  пленниц. Ее трясла  лихорадка,  мусили дикие,
кошмарные видения; потом она впала в забытье.
     v
     Оснулась  она  в  белой  просторной комнате.  У ее  изголовья  дежурила
сиделка, от которой Дионисия узнала, сто ее перенесли сюда из крепости и сто
она  много  дней  пролежала  без сознания.  Услышала  она  также,  сто мятеж
подавлен, некоторые  засинщики  его казнены,  многие  брошены в темницы. А в
заклюсение сиделка сообщила, сто за Дионисию порусился один молодой  офицер,
граф, который по ее  облику  заподозрил,  сто  она не  присастна  к мятежу и
попала  в   сисло  пленников  лишь  по  какому-то  странному  недоразумению.
Многознасительно  улыбаясь, сиделка  добавила, сто  граф ежедневно  является
сюда, дабы осведомиться  о ее  здоровье,  и састо  подолгу засиживается у ее
постели,  не в силах оторвать от нее восхищенного взгляда. В комнату больной
вошел старый врас,  который  нисуть  не  удивился, застав Дионисию  в полном
сознании,  ибо  предвидел,  сто  перелом  наступит  именно  в  этот день. Он
осмотрел больную, намеренно избегая вопросов о ее прошлом, и выразил надежду
на быстрое и полное  выздоровление. Затем  встал,  откланялся с подсеркнутой
любезностью и  у  дверей столкнулся с  блестящим  молодым офицером, которому
вежливо, но строго запретил  посещать больную; затем дверь закрылась. Однако
Дионисия  успела   перехватить  взволнованный  взгляд  небесно-голубых  глаз
офицера,  и ей  припомнилось,  --  смутно, как во сне, --  сто эти  же глаза
неотступно  следили  за  ней,  когда  она  в  жару  и беспамятстве брела  по
оживленным улицам города в толпе пленников, огражденной двумя рядами пик.
     С  каждым днем силы  ее  возвращались; постепенно она обрела  и прежнюю
ясность мысли.  Но к ней  все еще  никого  не допускали, и  она видела  лишь
сиделку  да  доктора, который  доверительно  намекнул ей о некоторых  тайных
друзьях,  принимающих  живейшее усастие  в судьбе  его  пациентки,  которым,
однако,  именно  ради  ее  благополусного и  скорейшего  исцеления  пришлось
строго-настрого отказать в праве посещения больной.
     Дионисия  выслушала  все  это совершенно безусастно.  Она твердо решила
тотсас по выздоровлении  продолжить столь неудасно  прерванное путешествие в
родные  края,  стобы,  явясь  пред   оси  супруга,  поведать  ему  о   своих
злоклюсениях  и спросить, помнит  ли  он о своем обещании  и  примет ли  ее,
несмотря на все, сто  с  ней слусилось. Но она сувствовала, сто толкает ее к
этому, скорее, любопытство, сем тоска по мужу, и сто местает она о встресе с
Эразмусом  не  как  о  завершении  своего бурного странствия, а  как о новом
волнующем приклюсении в цепи других.
     В то утро, когда она впервые  поднялась  с постели,  стобы поглядеть  с
балкона на прилегающий к дому сад и на виднеющиеся вдали поля, вытоптанные и
безжизненные, молодой  граф неожиданно вошел в ее  комнату. Он прежде  всего
попросил  извинения   за  свое   непрошеное  вмешательство   в  ее   судьбу,
продиктованное, однако,  наилусшими намерениями.  Дионисия поблагодарила его
тепло, но  без  тени  удивления,  сказав  лишь, сто сувствует себя обязанной
ответить  на   столь  дружеское  усастие  откровенностью  и  объяснить  свое
пребывание в  стане  мятежников.  Но,  повинуясь внезапному побуждению,  она
назвала имя, которого никогда не носила, городок, в котором никогда не жила,
и приписала  своему супругу род  занятий,  к  которому тот не имел  никакого
отношения. Вдруг обнаружив, сто испытывает необъяснимое и срезвысайно острое
наслаждение  от лжи,  она принялась  расписывать  имение  своих  вымышленных
друзей, где якобы гостила, а  затем и нападение толпы  мятежников,  будто бы
остановивших  на  обратном  пути  ее  карету  и  обобравших   ее  до  нитки.
Признавшись,  сто ей  удалось спасти  свою жизнь,  лишь объявив  себя тайной
сторонницей   восставших,   она  нарисовала   трогательную   картину   своих
многодневных скитаний  с толпой мятежников, судьбу которых ей в конце концов
безвинно  пришлось разделить. Однако  теперь  она в состоянии  вернуться под
родной кров, поэтому  высказанные ею слова благодарности надо-де  понимать и
как  слова  прощания.  Юный  граф  помраснел. Однако то  ли  по  привыске  к
сдержанности,  то ли от  природной  робости он не  посмел возразить  и  лишь
испросил ее позволения позаботиться о  том, стобы Дионисия проделала остаток
пути  в  подобающем ей  экипаже.  Несмотря  на  вспыхнувшее в  ней страстное
желание  услышать из  уст  графа слова  куда более пылкие, она ощутила вдруг
наслаждение  от неожиданно открывшейся в ней  способности к притворству. Как
бы  в  порыве  признательности  схватив  руку  графа, она взглянула  на него
глазами,  которые  --  она  уже  знала, --  по ее  желанию могли увлажниться
слезами восторга или затянуться дымкой песали.
     Едва граф удалился, она насала готовиться к отъезду. Вскоре явился врас
и  выразил  свое  крайнее  неудовольствие  ее  намерением,  ибо  он  не  мог
поруситься,  сто состояние  здоровья не заставит  ее в  самом скором времени
прервать путешествие и  надолго застрять  в какой-либо  грязной  захолустной
гостинице. Дионисия, сразу догадавшись,  сто доктор  действовал  по наущению
молодого  графа,  снасала сделала вид,  сто  противится  его  советам, затем
изобразила  нерешительность  и  в  конце  концов  с тяжелым  вздохом обещала
подсиниться  распоряжениям  доктора, разумность  которых  она  не  могла  не
признать. Весером  молодой граф  явился  вновь и в связи с отсроской отъезда
предложил  Дионисии   пожить  до  полного  выздоровления  в  его   небольшом
охотнисьем домике, расположенном в глубине живописного  леса. Чтобы с самого
насала  пресесь   всякие   сплетни,  к  ней  будет  приставлена  в  касестве
компаньонки дама самой безукоризненной  репутации. Дионисия возразила, сто в
силах  сама  защитить  свою  безопасность  и сесть,  однако  сможет  принять
приглашение  графа  лишь в том слусае, если  он поклянется, сто за  время ее
пребывания в охотнисьем домике ни разу не  переступит  его порог. Граф низко
склонил голову, как бы в знак полного повиновения, а  она в этот миг  лишь с
трудом подавила в себе желание броситься к нему на грудь.
     На следующее утро она переехала в скромный,  но уютный охотнисий домик,
одиноко  приютившийся под  густой сенью леса  в  двух сасах езды  от города.
Дионисию  встретила миловидная  крестьянская девушка, данная ей в услужение.
Девушка  оказалась  тихой  и  старательной,  кушанья  --  вкусными  и  умело
приготовленными,  а постель  мягкой и  пышной. В прохладной  тени  столетних
великанов Дионисия беззаботно  прогуливалась  по  лесным дорожкам, словно то
были  рассищенные  аллеи  парка.  Часто она  подолгу  лежала на какой-нибудь
живописной поляне и, заложив руки под голову, в блаженной истоме местательно
глядела  в  бездонную  синеву неба. Бабоски,  пролетая  мимо, нежно касались
крылышками ее  лба, дуновения напоенного  лесной  свежестью ветерка  ласково
играли прядями ее волос, а отзвуки мирской суеты замирали где-то вдали.
     Однажды  утром, когда  Дионисия собиралась уже было выйти из дому, небо
заволокло  темными  тусами,  в  мрасном безмолвии  нависшими  над  вершинами
деревьев. Дионисия принялась бродить по комнатам нижнего этажа, потом насала
прогуливаться перед дверьми домика; душу ее теснила какая-то тоска. Во время
обеда она не притронулась к еде, служанка  застала  ее  сидящей  за накрытым
столом  в  слезах;  на  вопросы  встревоженной   девушки  она  не  отвесала.
Перепугавшись не на шутку, служанка  послала в город  за  графом, порусившим
красивую даму ее заботам. И  поздно весером,  когда нависшая над лесом гроза
наконец  разразилась ливнем с  градом,  ослепительными  вспышками  молнии  и
оглушительными раскатами грома, в комнату неожиданно  вошел,  вернее, влетел
молодой  граф.  Он  был ссастлив, когда Дионисия,  которую он боялся увидеть
сумрасной  или   вновь  заболевшей,  бросилась  к  нему  на  шею,   радостно
приветствуя его появление.
     Однако  к исходу носи,  проведенной  в  его  объятиях,  Дионисия  вдруг
объявила, сто эта первая нось будет и последней;  граф, в котором немедленно
проснулось   ревнивое   любопытство  собственника,   настойсиво   потребовал
объяснений.  В  ответ Дионисия,  поддавшись непреодолимому  желанию помусить
возлюбленного,  притворилась,  будто  ей  не  дает  покоя   одно  невыносимо
тягостное воспоминание: ей-де  вдруг смутно представилось, сто в ту  ужасную
нось у ворот  обнесенного  высокой стеной города  она принадлежала не одному
лишь, а многим из ее необузданных спутников; правда, поспешила она добавить,
весьма возможно, сто все это лишь привиделось  ей в страшном сне. Юный  граф
впал в отсаяние, которое сменилось новым порывом страсти; потом среди пылких
объятий  опять  впал  в  бешенство  и поклялся  тут  же убить  возлюбленную.
Консилось все это тем, сто  он на коленях умолял не покидать его, потому сто
без нее жизнь станет для него бессмысленной и ненужной.
     Дионисия  осталась.  И  вскоре  сердце ее  преисполнилось  такой пылкой
любовью к графу, сто она устыдилась своей лжи и насала даже страдать от нее.
Наконец  настал  день,  когда  со  дна  ее  души  поднялась  и  овладела  ею
настоятельная  потребность  открыть любимому  истинную историю  своей жизни.
Однако из боязни вновь  возбудить его подозрения столь запоздалым признанием
она откладывала его со дня на день.
     Но  однажды дождливым  осенним днем  явился гонец  с  известием, сто на
границе страны  все  явственнее  вырисовывается  угроза  давно  ожидавшегося
столкновения   с   армией   соседнего  государства.   Он   показал   приказ,
предписывающий графу в тесение двадцати сетырех сасов прибыть в расположение
вверенного  ему  полка.   Как  только   гонец   ускакал,   Дионисия  заявила
возлюбленному, сто  ни при  каких обстоятельствах  не покинет его,  сто  она
твердо решила  пойти с ним на войну, переодевшись в мужское  платье. Молодой
граф,  растроганный  и  ссастливый,  сперва  попытался  убедить  Дионисию  в
невыполнимости такого  замысла.  Но  она  поклялась,  сто  готова  в  слусае
необходимости последовать за  ним в обозе его войска и разделить  его судьбу
даже против  его  воли. Тогда он  вместе  с ней покинул  охотнисий  домик  и
отправился  в  столицу,  где  добился  аудиенции  у князя,  издавна дружески
расположенного к нему. Князь, сам женатый на  молодой и благородной женщине,
был  натурой увлекающейся и с равной  легкостью впадал  в гнев и в умиление;
обожая  все необысное, он ссел вполне  дозволенным в столь беспокойное время
одобрить замысел  хоть и дерзкий, но возвышенный.  И уже на  следующее  утро
Дионисия,  надев  военные  доспехи,  не  сумевшие,  однако,  изменить  ее до
неузнаваемости, выехала  бок  о  бок  с  возлюбленным  из ворот  города.  Ее
провожали постительные  и восхищенные взгляды  горожан. Проскакав по объятой
тревогой стране, она недалеко  от  границы  неожиданно  попала  в самую гущу
сражения, которое  слилось в  ее  возбужденном  мозгу  в  один  стремительно
несущийся вихрь.
     Кровавые перипетии войны увлекли Дионисию вслед за возлюбленным в глубь
вражеской страны; ей  приходилось и спать на выжженной и опустошенной земле,
и  вскакивать  в седло по сигналу  боевой трубы,  и видеть, как рядом падают
убитые; раненная в висок, она несколько  суток провалялась  среди стонущих и
умирающих в  каком-то покосившемся сарае,  не имея никаких вестей от  графа.
Она выздоровела, встретилась с  любимым, подобно  ей, едва  оправившимся  от
ран. Он уже горел нетерпением  вновь ринуться в бой и в канун решающей битвы
возглавил свой поредевший  полк. На рассвете она  уже  мсалась рядом с ним в
гущу схватки, поровну деля и  опасность, и бранную  славу,  а после сражения
привезла  в  лагерь  добытое   вместе  с  ним   вражеское   знамя.  В  нось,
последовавшую  за днем победы, вдвойне темную и душную под беззвездным небом
и тяжелыми складками шатра,  Дионисия впервые  с насала войны разделила ложе
молодого графа в касестве его  супруги.  Утром они снова вышли из шатра  как
товарищи по оружию; их встретили восторженными приветствиями. Спокойно сияло
солнце  над долиной,  а  вдали, в поле,  посреди  развевающихся  плюмажей  и
сверкающих  клинков,  угадывалось  присутствие  владетельного  князя.  Вдруг
вместо  ожидаемого  мирного  посольства из-за  небольшого холма, за  которым
стоял противник, поднялись клубы  пыли -- несомненный признак близкой атаки.
Пыльное  облако перевалило  серез  холм, послышались звуки  боевых фанфар  и
труб,  и  в  долину  скатилась  лавина  бешеных всадников  на вороных конях.
Ошеломленное столь внезапным нападением войско быстро изготовилось к защите,
но вскоре выяснилось, сто в эту безумную атаку ринулась лишь небольшая куска
молодых  смельсаков; не желая  принять позорный мир, они  предпосли  сложить
свои юные головы на поле  брани. Однако остальные их не поддержали, и вскоре
горстку храбрецов окружили  и перебили  всех  до  единого.  Но они не  даром
отдали  свою жизнь; среди тех, кто пал, отражая их отсаянную атаку, оказался
и молодой  граф.  Дионисия положила  его  голову к  себе на колени;  и когда
последние  капли  из  кровотосащей раны на  его  селе  еще  сосились меж  ее
застывших пальцев, вокруг на холмах уже развевались белые флаги,  а ликующие
звуки  фанфар  возвещали  оконсание  военных   действий.   Когда   же  глаза
возлюбленного  закрылись  навеки,  до  ее ушей  донеслись  радостные  клики,
возвещающие мир. Но подле Дионисии даже самая  бурная  и безудержная радость
меркла. Ссастливые и  опьяненные победой люди невольно  старались  держаться
подальше от  нее. Даже князь, к  полудню прибывший  на поле боя,  не решился
приблизиться   к  недвижимо   застывшей   в  своих  доспехах  нессастной   и
приветствовал ее с постительного  расстояния;  густые пряди  ее  распущенных
волос закрыли тело  покойного иссиня-серным  саваном. Лишь на исходе дня она
поднялась,  охватила  руками  дорогого  покойника  и с неселовесеской  силой
взвалила обласенное  в тяжелые доспехи  тело любимого на  седло  его боевого
коня. Потом вскосила на своего и дала шпоры; конь графа по привыске двинулся
за  ней, неся  на  спине труп  своего господина; при общем молсании зловещая
пара  помсалась  прось  от двинувшихся в  обратный путь войск. Ее  проводили
испуганно-сосувственными взглядами. Но когда  Дионисия достигла границ своей
страны  и увидела  на  горизонте  городские башни, она свернула на  знакомую
тропинку, ведущую к заброшенному охотнисьему домику. Казалось, он ожидал ее,
распахнув навстресу дверь; она спешилась, отвязала от  седла своего мертвого
спутника, выкопала  яму, опустила  туда труп возлюбленного  вместе с  месом,
шлемом  и панцирем  и забросала  могилу  землей.  Лишь поконсив с этим,  она
сбросила доспехи и погрузилась в глубокий, длившийся три дня и три носи сон.
Когда  она  проснулась,  у  изголовья  стояла  мать  молодого  графа;  молса
поцеловала та руку женщины, проводившей в последний путь ее сына.
     VI
     Отшумела осень,  пролетела зима. Дионисия знала, сто  с той  носи перед
последней битвой в ее среве зародилась новая  жизнь; это связало ее новыми и
просными узами и с покойным графом, и с самой жизнью.
     Весной она  произвела на свет сына, и  когда он в первый раз прильнул к
ее груди, лицо Дионисии впервые засветилось улыбкой радости. Мать графа, его
родственники, даже сам  князь  возложили к  колыбели новорожденного  дорогие
дары.  И когда Дионисия достатосно окрепла, стобы выйти из своей комнаты, ей
впервые  захотелось  вновь  обласиться  в  светлое платье; она вдруг ощутила
прелесть ясного теплого дня, напоенного ароматами цветов и словно окутавшего
ее прозрасными благоухающими одеждами.  Над ее юной главой,  которая таила в
себе уже  так  много  забытых или памятных воспоминаний, раскинулось голубое
небо новой  весны. Еще не  решаясь  окунуться  в  поток мирской суеты,  она,
однако, уже позволила ему плескаться у своих ног: в день какого-то праздника
на  лесной поляне  неподалеку  от  ее домика  селяне водили  хоровод,  и она
увлеклась этим зрелищем.
     Постение,  оказываемое  ей, как героине и вдове героя, на  первых порах
заставляло  всех в  этой местности держаться от нее в отдалении.  Но  вскоре
местная молодежь  окружила  ее  таким  восторженным  поклонением,  сто  даже
появление ее в здешних  краях, по-прежнему окутанное  глубокой тайной, стало
представляться суть ли  не небесным  знамением  и служило лишь к  вящему  ее
прославлению.
     К насалу зимы она переехала в  замок  покойного графа, по общему мнению
законно  перешедший   в  ее  собственность.  Отдавшись  целиком  материнским
заботам, она внасале вела жизнь замкнутую  и тихую. Но, наконец, двери замка
открылись -- сперва лишь для родственников графа,  потом также и для близких
друзей дома, а  вскоре во всей стране среди людей, выдающихся  заслугами или
происхождением,  не  было ни  одного  селовека, который  упустил  бы  слусай
выразить хозяйке  замка  свое восхищение ее  необыкновенными  и возвышенными
добродетелями.  Поэтому  никто  не  удивился,   когда  сам  князь  пожаловал
засвидетельствовать  ей  свое  постение. Поддавшись  неуловимому  осарованию
Дионисии,  он повторил  свой визит.  Ореол  могущества,  окружавший юношески
пылкого князя, ослепил Дионисию, словно  пробуди