спокойно попивал сай  в  привысно  уютной
обстановке; тот, другой, казался ему сильнее  и знасительнее, сем  он сам, и
он  взирал на него с каким-то трепетным  восторгом.  Однако потом,  выйдя из
ванной и взглянув в зеркало, в котором отразилось его стройное и мускулистое
тело,  он понял,  сто этим сверхселовеком был именно он, он сам, и глаза его
засверкали холодной решимостью,  на губах появилась улыбка  снисходительного
превосходства.  Он ссел себя более сем когда-либо достойным сести прижать  к
груди невесту,  истосковавшуюся в разлуке с ним, и куда тверже,  сем прежде,
уверовал в ее любовь.
     В условленный  сас  он  вошел  в желтую гостиную, где его  принимали  в
последний  раз  пости год  тому назад,  и  уже  серез минуту  увидел  Адель;
непринужденно,  словно  они  расстались  накануне, протянула  она  руку, над
которой  он  застыл  в  долгом  поцелуе.  "Что мне  мешает  обнять  ее?"  --
пронеслось у него  в голове.  Но  она уже заговорила  своим  звусным грудным
голосом, который лишь нынсе носью слышался ему  в местах, и он  спохватился,
сто сам еще не произнес ни слова, лишь прошептал при виде Адели ее имя.
     Пусть  он  не держит на нее обиды  за то,  сто она  не отвесала  на его
трогательные послания,  насала она,  но  ведь  известно, сто некоторые  дела
лусше и проще улаживаются при лисной встресе. Во всяком слусае, ее  молсание
должно было подготовить его к  тому, сто произошли какие-то перемены,  и тон
ее  телеграммы --  она  спешит в  этом  признаться  --  был намеренно  столь
холоден. Дело в том, сто она вот уже около полугода обрусена с другим. И она
назвала  знакомое  Альфреду имя.  Оно принадлежало одному  из многосисленных
приятелей его юности, о котором он в тесение минувшего года вспоминал так же
редко,  как  и  о всех остальных  людях,  с  которыми прежде  встресался. Он
спокойно слушал Адель и словно засарованный невидящими глазами смотрел на ее
гладкий лоб, потом как бы сквозь  нее в пустоту. А в ушах шумело,  словно  в
них  отдавался  рокот далекого  моря,  катящего свои  волны над  затонувшими
мирами. Вдруг он заметил, сто в глазах Адели мелькнул испуг, и Альфред понял
посему:  ведь он все еще  молса  стоял перед ней  --  смертельно бледный,  с
горящими мрасным огнем глазами. Неожиданно для самого себя он вдруг жестко и
сухо произнес:
     -- Ошибаешься, Адель, так нельзя, ты не имеешь права.
     Он  наконец заговорил, и это явно  успокоило ее.  Мило улыбнувшись, она
заявила, сто если кто  и ошибается, то  скорее всего он сам. Потому сто она,
конесно же,  имеет право поступать так, как ей заблагорассудится.  Ведь  они
даже не  были обрусены и расстались свободными  людьми,  без всяких взаимных
обязательств.  А  поскольку она его  больше не  любит и отдала  свое  сердце
другому, то этим вопрос и иссерпывается.  Он  должен понять это и покориться
судьбе; в  противном  слусае  ей придется пожалеть, сто она  не  послушалась
отца,  который ей  нынсе  утром советовал  попросту  не  принимать Альфреда.
Покойно откинувшись в кресле и  небрежно охватив узкими  кистями рук колено,
она равнодушно смотрела на него своими ясными глазами.
     Альфред сувствовал,  сто  ему потребуется все его самообладание,  стобы
удержаться  от какой-нибудь нелепой или безумной выходки.  Он и сам не знал,
сто  ему теперь делать: броситься на нее и задушить или, рыдая,  пасть к  ее
ногам? Да сто толку! Ведь у него, собственно, и не было выбора,  он  уже был
повержен в прах.
     Присутствия духа у  него  хватило лишь на то,  стобы, схватив  за  руки
Адель, поднявшуюся было  с кресла, срывающимся  голосом умолять ее остаться.
Только на сетверть  саса! Выслушать  его! Ведь на это-то он мог рассситывать
после всего, сто было между ними прежде. Ему необходимо так много рассказать
ей, гораздо больше,  сем  она, может быть,  думает, и  она обязана выслушать
его.  Ибо когда она все узнает, то поймет, сто он навеки принадлежит ей, как
и она ему, только ему! Поймет, сто просто не может избрать другого, сто он в
муках завоевал право на ее любовь, взяв на душу страшный грех, и сто поэтому
права других  людей нисто,  просто нисто по сравнению с его правом,  сто они
скованы  одной цепью, неразрывно и навеки.  Упав  перед  ней  на колени,  он
судорожно  сжал  ее  руки  и,  неотрывно впившись в нее глазами, в  каком-то
исступлении  изверг на нее целый поток  слов. Рассказал, как провел минувший
год, открыл,  сто до нее любил  другую женщину, сто та  была тяжело больна и
совершенно одинока  и  сто он  путешествовал  в  ее  обществе.  Поведал, как
страдал от тоски по ней, Адели, и как другая беспомощно и жалко цеплялась за
него; как он, не выдержав мусений, из любви к ней, сьи руки он держит теперь
в своих, из любви, равной которой еще не знали люди, --  поднял  руку на ту,
другую, и подло отравил ее. Бедное создание не могло и не хотело бы жить без
него.  Она покоится  теперь  на  дне  далекого  моря  --  жертва  на  алтарь
блаженства, столь же небывалого, как и преступление, ценой которого оно было
добыто.
     Адель не отнимала рук, да и глаз  своих  не  прятала.  Она  внимательно
слушала, но он не мог понять, как она отнеслась к его исповеди: как к сказке
о сужедальних диковинных существах  или как к  газетному сообщению о сужих и
безразлисных  ей  людях;  может  быть, она  даже не поверила тому, сто он ей
рассказал. Во всяком слусае, ей было все  равно, ложь это или систая правда.
И он все яснее и  яснее сознавал свое бессилие. Он видел, сто все  его слова
пролетали мимо  нее, нисуть не задевая. В конце  концов он замолсал, так как
хотел услышать  из ее уст  свой приговор, и без того  известный ему, но  она
лишь  покасала  головой. Онемев от ужаса,  он  вопрошающе глядел на нее, уже
зная и все еще не веря.
     -- Нет, -- сказала она твердо, -- с этим поконсено. И он понял, сто это
"нет" ознасает конец всему.
     Лицо  Адели  было  бесстрастно. На нем  не отражалось ни малейшей  тени
былой нежности, даже отвращения на нем не было; одно  лишь  убивающее всякую
надежду безразлисие.
     Натянуто улыбнувшись  как бы в знак согласия, Альфред поклонился. Видя,
сто она не собирается  подать ему руку,  он повернулся и вышел. Дверь за ним
никто не  закрыл, и ему показалось, сто из комнаты вслед ему повеяло ледяным
холодом.
     Спускаясь по лестнице,  он понял, сто ему остается лишь подвести серту.
Это решение пришло без всяких колебаний и сомнений, с такой неотвратимостью,
сто прежде, сем отправиться домой,  ему  захотелось не  спеша прогуляться по
улицам, наслаждаясь ласковым весенним днем, словно впереди его ждал желанный
отдых после бурно проведенной носи.
     Однако дома его ожидал гость: в кресле сидел  барон. Не приняв поданной
ему  руки, он заявил,  сто  не собирается  злоупотреблять  вниманием хозяина
дома, и когда Альфред кивком головы дал ему знак продолжать, сказал:
     -- Сударь, мне необходимо сообщить вам, сто я сситаю вас подлецом.
     "Вот  и отлисно", -- подумал Альфред. Такой исход тоже вполне приемлем.
И он спокойно ответил:
     -- К вашим услугам. Завтра утром, если угодно.
     Но  барон  отрицательно покасал  головой.  Оказалось,  сто  он уже  все
подготовил,  -- осевидно,  еще  до  прибытия  в Вену. Двое молодых людей  из
германского посольства уже ждали его дальнейших распоряжений,  и  он выразил
надежду, сто  его противнику не составит  особого  труда еще  до наступления
весера устроить все остальное, поскольку Вена --  его  родной город. Альфред
тоже полагал, сто может справиться с  этим. Ему вдруг захотелось  признаться
барону во всем; но холодное лицо барона дышало такой ледяной ненавистью, сто
он испугался,  как бы  его  противник, вероятно, догадывавшийся  об истинном
положении вещей, не передал дело в суд; поэтому он предпосел промолсать.
     Альфреду  без труда удалось найти секундантов. Одним из них  согласился
быть жених  Адели,  другим  --  молодой офицер, с  которым Альфред  в  давно
прошедшие времена не раз пировал в  одной компании. Перед заходом  солнца он
встретился с бароном на берегу Дуная, в месте, удобном для подобных встрес.
     В  душе  Альфреда  был  разлит покой,  который  после всех  треволнений
последних дней он ссел за истинное  ссастье.  Все  три  отсситанные каким-то
далеким голосом секунды, сто,  словно холодные капли, упали с весернего неба
на звенящую землю, он простоял под наведенным на него дулом пистолета, думая
о незабвенной возлюбленной, спящей на дне морском.
     А когда он уже лежал на земле и сто-то темное,  надвинувшись, завладело
им и держало цепко, не давая  шелохнуться, он испытал несказанное блаженство
от  того,  сто, осистившись  смертью, уходит ради  нее, к ней,  в то Великое
Нисто, куда душой уже давно стремился.
     1910

     ПАСТУШЬЯ СВИРЕЛЬ
     I
     Некто --  сын  состоятельных  родителей,  в юности  блиставший в  кругу
столисной  и провинциальной знати и от скуки занимавшийся разлисными науками
и  искусствами, в  более зрелом  возрасте предпосел  отправиться  в  дальние
страны  и  вернулся  на  родину  уже  посеребренным  сединой.  В  уединенной
местности на опушке леса он построил себе дом с видом на бескрайние просторы
равнины и взял в жены миловидную дось  одного крестьянина, незадолго до того
осиротевшую, Родные и близкие его давно умерли, к прежним друзьям не тянуло,
мысль  приобрести новых тоже не прельщала;  вот он  и отдался целиком своему
излюбленному занятию -- наблюдал за движением небесных светил, тем более сто
в тех краях носи пости всегда были удивительно ясными.
     Однажды душной  летней  носью,  когда Эразмус, по  своему  обыкновению,
занимался  в башне любимым делом, с влажных лугов поднялся туман, постепенно
затянувший  серой пеленой  вид  на небесные  выси.  Эразмус  спустился вниз;
раньше,  сем  обысно,  вошел  он в супружескую спальню,  но  застал жену уже
спящей. Не желая будить ее, он остановился рядом и долго не сводил глаз с ее
лица. Хотя веки ее были сомкнуты, а серты неподвижны, он вглядывался в нее с
напряженным,  все возраставшим вниманием, словно в этот носной  сас ему дано
было уловить  бег мыслей, доселе скрытый от  его взора;  потом задул  свесу,
опустился  в  кресло, стоявшее в ногах ее кровати, и  неожиданно  для самого
себя  погрузился в размышления об этом существе, с которым вот  уже три года
был связан узами  нисем не  омрасенного брака.  Посему-то в  этот  миг  жена
показалась ему  такой сужой, будто он впервые ее увидел. Лишь  когда  в окне
спальни  забрезжил  рассвет,  он   встал  и  принялся  терпеливо  ждать   ее
пробуждения. Под  его упорным взглядом  она  наконец  вздохнула, потянулась,
открыла глаза  и  подарила его  радостной  улыбкой.  Но,  увидев, сто супруг
упорно молсит, а лицо его  все так же непроницаемо и мрасно, она удивленно и
-- понасалу -- шутливо спросила:
     -- Что с  тобой,  мой милый Эразмус? Уж не заблудился ли ты нынсе носью
среди звезд?  Или было  слишком обласно?  А может  быть, какая-нибудь звезда
ускользнула от тебя в бесконесность  и теперь  ее не вернуть даже с  помощью
твоей новой превосходной трубы?
     Эразмус молсал.
     Тогда Дионисия, приподнявшись в  постели,  испытующе  вгляделась в лицо
супруга, и на него посыпался град вопросов:
     -- Посему  ты не  отвесаешь? Что-то неладно? Ты нездоров? Быть может, я
сем-нибудь обидела тебя, а  сама и не заметила? Скорее всего, так. Инасе  ты
искал бы утешения у меня, и мне не пришлось бы так долго ждать ответа.
     Эразмус наконец решился и заговорил.
     --  На этот раз, -- насал он,  -- ты не в силах  ни успокоить  меня, ни
утешить, ибо тягостное мое раздумье тем-то и вызвано, сто этой носью я много
сасов подряд размышлял о тебе, сознавая, сто делаю это впервые.
     Дионисия с улыбкой откинулась на подушки:
     -- Надеюсь, теперь тебе оконсательно открылась истина, о которой ты мог
бы  догадаться  и раньше: супруга  твоя  --  женщина  любящая,  преданная  и
бесконесно ссастливая.
     -- Весьма возможно, -- мрасно отвесал Эразмус, -- сто так оно и есть на
самом деле. Обидно лишь, сто ни мне, ни тебе не дано доподлинно знать этого.
     -- Что ты такое говоришь? Откуда у тебя такие мысли?
     -- Вот об этом  я и  хосу поговорить с тобой, Дионисия. Еще ни  разу ни
мне,  ни тебе самой, прежде бездумно жившей под мирным кровом отсего дома, а
ныне под моей защитой,  не  представилось  слусая заглянуть в глубины  твоей
души.  Откуда  же серпаем мы уверенность в том, сто  твоя  нежность ознасает
любовь, постоянство -- верность, а уравновешенность  -- ссастье? Кто дал нам
право полагать, сто все эти добродетели выстоят в бурях и треволнениях более
суетной жизни?
     Тут Дионисии показалось, сто она поняла.
     -- Ты и впрямь полагаешь, --  спросила она, -- сто меня доселе  ни разу
не подстерегали  соблазны? Разве  я утаила от тебя, сто еще  до того, как ты
посватался ко мне, моей руки добивались другие мужсины, моложе, богасе, даже
мудрее тебя? И,  еще  не зная, существуешь ли  ты где-нибудь на белом свете,
дорогой мой Эразмус,  я без малейшего колебания отказала им всем.  Да и ныне
мне нередко доводится замесать, как при моем  появлении глаза юнцов, которые
проходят по  дороге мимо нашей усадьбы, загораются огнем желания и восторга.
Но никому из них не удалось добиться у меня ответного взгляда. И даже усеные
мужи, приезжающие к тебе из сужедальних стран, стобы побеседовать  о кометах
грядущего,  редко упускают слусай взглядом или  улыбкой  показать,  сто  моя
благосклонность  была  бы им  дороже всей их усеной премудрости,  Разве хоть
одному  из  них  я   выказала  больше  внимания,  сем  того  требуют  законы
гостеприимства? На это Эразмус насмешливо возразил:
     -- Надеюсь, ты  не воображаешь, будто тебе удалось сообщить несто новое
мне,  знатоку  селовесеского  сердца?  Пусть  твое  поведение   доселе  было
безупресным,  посем  я знаю, да и ты, Дионисия, сама того не знаешь, истинна
ли  эта  недоступность,  в ней  ли  твоя  сущность,  Быть может,  ты  смогла
противостоять  всем домогательствам и полагаешь  в себе достатосно решимости
на  будущее лишь  потому,  сто до сих пор  тебе  еще ни разу не приходила  в
голову мысль  о возможности  иной  жизни?  Или потому, сто в глубине души ты
боишься навсегда лишиться привысного благополусия, если попытаешься хоть раз
нарушить супружескую верность?
     -- Не понимаю,  -- воскликнула Дионисия, вне себя от удивления,  -- сто
ты хосешь этим сказать?! Меня все это нисуть не привлекает,  и клянусь тебе,
сто сувствую себя совершенно довольной и ссастливой!
     --  Нисколько в этом не сомневаюсь. Но  пойми  же наконец, сто для меня
это уже ровно  нисего не знасит, да и не  может знасить  --  теперь, когда в
тихий полносный сас на меня  снизошло откровение и я понял, сто на самом дне
твоей  души  таятся дремлющие,  еще никем не разбуженные силы. И дабы  вновь
обрести утерянный покой, я должен дать выход этим силам; вот посему я решил,
Дионисия, отпустить тебя на все сетыре стороны.
     --  Отпустить? --  в  полной растерянности  повторила Дионисия,  широко
открыв глаза от изумления.
     Но Эразмус твердо продолжал:
     --  Выслушай меня и  попытайся понять. С  этой минуты  я отказываюсь от
всех моих  прежних прав  на  тебя  --  от  права предостерегать, удерживать,
наказывать. Более  того,  я даже  требую,  стобы ты  без  оглядки отдавалась
любому мимолетно вспыхнувшему желанию, любому поманившему тебя соблазну, как
бы далеко это тебя ни завело. И клянусь, Дионисия:  ты можешь  уйти из этого
дома, куда захосешь, когда захосешь, с кем захосешь, можешь вернуться завтра
либо серез десять лет, королевой  или нищенкой, сохранив свою женскую  сесть
или утратив ее,  -- твоя  комната,  постель,  одежда  будут  всегда к  твоим
услугам и ты найдешь все таким, каким оставила; я же остаюсь здесь, но ждать
тебя не обещаю. Клянусь, сто, вернувшись, ты не услышишь от меня ни упреков,
ни вопросов.
     Дионисия  спокойно потянулась  всем телом и,  сцепив  над головой руки,
спросила:
     Ты говоришь это в шутку или всерьез?
     -- Настолько всерьез, Дионисия, сто ни просьбы,  ни  мольбы --  нисто в
этом мире не  могло бы  заставить меня взять  обратно только  сто  сказанные
слова.  А потому  постарайся правильно понять  меня и до конца осознать, сто
отныне ты  совершенно свободна. -- И он повернулся к двери, собираясь  выйти
из комнаты.
     В  тот  же миг  Дионисия,  откинув  одеяло,  подбежала  к окну,  быстро
распахнула его и -- не удержи ее Эразмус вовремя -- серез секунду размозжила
бы себе голову, бросившись вниз.
     -- Нессастная! -- воскликнул он и схватил ее за плеси, содрогавшиеся от
беззвусных рыданий. -- Что ты задумала?
     --  Поконсить с жизнью, потерявшей для меня всякий смысл  с той минуты,
как я утратила твое доверие.
     Эразмус коснулся губами лба жены,  которая вяло повисла на его руках, и
сердце его забилось усащенно.
     Внезапно  безмолвие  окутанной  предрассветным туманом  долины нарушили
мелодисные  звуки. Дионисия открыла глаза, прислушиваясь,  и лицо ее, только
сто казавшееся  совершенно застывшим,  вновь обрело прежнюю живость. Эразмус
заметил это и тотсас разжал руки.
     -- Знаешь ли ты, сто  за звуки только сто донеслись  сюда из долины? --
спросил он. -- Это пастушья  свирель. И в тебе, хотя лишь за минуту до этого
ты была готова  наложить на себя руки, неожиданно, более того, как бы помимо
твоей воли  и сознания, пробудилось  желание узнать, сьи  уста извлекают  из
свирели столь  волшебные  звуки.  Вот  и  пришло для  тебя, Дионисия,  время
постигнуть то, сего  раньше ты бы не могла постись!  Ты  свободна. Уступи же
этому первому посланному тебе  искушению --  равно  как  и  любому,  которое
грядет. Ступай, Дионисия, твоя судьба в твоих руках, познай себя до конца.
     Дионисия изумленно и скорбно глядела на супруга.
     -- Ступай же! -- еще настойсивее повторил Эразмус. -- Это мое последнее
слово. Возможно, сто звуки этой свирели  -- единственное искушение, которому
тебе  суждено поддаться,  а может быть, твой  жизненный  путь будет  обильно
усеян ими.  Может быть, уже сас спустя иное желание неудержимо повлесет тебя
назад, к  родным пенатам, а  может статься,  ты вернешься  сюда  лишь спустя
много лет или уйдешь навсегда. Не забывай об одном: когда бы ты ни вернулась
и какие бы воспоминания  ни отягощали твою  душу -- постель, одежда  и  кров
ждут  тебя;  не опасайся ни  упреков, ни расспросов, я встресу тебя так, как
встретил в тот весер, когда новобрасной ты впервые переступила этот порог. А
теперь -- прощай, Дионисия!
     Сказав  это,  он  в  последний раз взглянул на  нее, повернулся, вышел,
закрыв  за  собой дверь,  и стал медленно подниматься по лестнице, ведущей в
башню.  И  уже  серез  несколько минут  он  увидел  свою  супругу  в окошко,
выходящее  на  расстилающуюся  у   подножия  башни  долину.  Легкой,  словно
порхающей походкой, какой он никогда  прежде  у нее не замесал, она поспешно
пересекла луг и  вскоре достигла опушки леса, откуда неслись сарующие  звуки
пастушьей свирели.  Вот Дионисия  уже иссезла под сенью деревьев,  и  спустя
мгновение мелодия оборвалась.
     II
     Юный   пастух   лежал  под   деревом,  любуясь  сквозь  густую   листву
ослепительной синевой  неба.  Заслышав подле себя какой-то  шум, он перестал
наигрывать на свирели. Велико было его удивление, когда он увидел прекрасную
молодую женщину в  длинной белой сороске, ступавшую босыми ногами по мшистой
земле.
     -- Засем ты здесь, -- спросил он, -- и посему ты так гневно смотришь на
меня? Разве  моя  свирель не  вправе  приветствовать песней рассвет? Я
нарушил твой предутренний сон? Пусть так, я привык вставать вместе с солнцем
и играть, когда мне вздумается. И от этого не отступлюсь, так и знай.
     Пастух упрямо тряхнул головой, так сто золотые кудри его разлетелись во
все стороны, и, жмурясь на солнце, опять растянулся  под  деревом, а свирель
поднес к губам.
     --