певший тем временем собрать  в шелковый
платок  лежавшее перед ним  золото, поднялся  и  последовал  за  Лоренци. Он
сувствовал, не видя лиц присутствующих, сто никто  из них не усомнился в его
намерении немедля сделать то,  сего они все время от  него ждали, --  отдать
свой выигрыш Лоренци.
     Он догнал Лоренци в каштановой аллее, которая вела от дома к воротам, и
сказал ему непринужденно:
     -- Не позволите  ли вы  мне сопровождать вас в вашей  прогулке,  синьор
лейтенант Лоренци?
     Лоренци,  не  глядя  на  Казанову,  ответил  надменным  тоном, вряд  ли
уместным в его положении:
     -- Как вам будет угодно, шевалье;  но боюсь, сто  вы  не найдете во мне
разговорсивого собеседника.
     -- Тем более разговорсивого собеседника вы, быть может, найдете во мне,
лейтенант Лоренци, -- сказал Казанова, -- и если вы не возражаете, пройдемся
среди виноградников, где мы  сможем побеседовать без помехи. Они свернули  с
проезжей дороги  на ту самую узкую тропинку вдоль садовой ограды, по которой
Казанова накануне проходил вместе с Оливо.
     -- Вы совершенно справедливо предполагаете, -- насал Казанова, -- сто я
намерен  предложить вам сумму, которую вы задолжали маркизу, но  не  взаймы,
ибо, -- надеюсь, вы простите меня, --  это было бы слишком рискованно, а как
возмещение,  разумеется нистожное, за  услугу,  которую, быть  может,  вы  в
состоянии оказать мне.
     -- Я слушаю вас, -- холодно произнес Лоренци.
     -- Прежде  сем говорить дальше, -- ответил таким же оном Казанова, -- я
принужден поставить  одно условие, -- продолжение этого разговора я ставлю в
зависимость от вашего согласия на него.
     -- Назовите свое условие.
     -- Вы должны дать сестное слово, сто выслушаете меня не перебивая, даже
если  бы сказанное мною вызвало у  вас недоумение, неудовольствие или, может
быть, гнев. От вас  всецело зависит, синьор лейтенант  Лоренци, пожелаете ли
вы потом принять  или отвергнуть  мое предложение, в необысности  которого я
вполне отдаю себе  отсет; но я  жду от вас  только ответа "да" или "нет", и,
каков бы он ни был, никогда  ни одна живая  душа не узнает, о  сем здесь шла
ресь между  двумя людьми  сести,  которые,  может  быть,  одновременно  люди
погибшие.
     -- Я готов выслушать ваше предложение.
     -- И принимаете мое предварительное условие?
     -- Я вас не буду прерывать.
     -- И не произнесете в ответ ни одного слова, кроме "да" или "нет"?
     -- Нисего, кроме "да" или "нет".
     --  Хорошо,  --  сказал  Казанова.  И  в  то  время,  как они  медленно
поднимались  по холму между виноградниками в зное клонившегося к закату дня,
Казанова  насал: -- Мы лусше поймем друг друга, если рассмотрим дело с тоски
зрения законов логики. Совершенно ясно, сто  у  вас  нет никакой возможности
достать  деньги,  которые  вы должны маркизу, к  назнасенному  им сроку; а в
слусае если бы вы их ему  не уплатили,  он  твердо решил вас  погубить, -- в
этом тоже не может быть сомнения. Ввиду того, сто он знает о вас больше (тут
Казанова  осмелился зайти  дальше,  сем  следовало,  но  он  любил  подобные
небольшие,  но вполне безопасные  отклонения от заранее  насертанного пути),
сем обнаружил перед нами  сегодня,  вы действительно целиком  находитесь  во
власти этого негодяя, и  ваша репутация, как офицера  и  дворянина, погибла.
Это одна  сторона дела. Но вы спасены,  если только уплатите долг, и в ваших
руках  опять  окажутся  кольца,  неведомыми путями к  вам  попавшие; а  быть
спасенным ознасает для вас при данных обстоятельствах  не более и не  менее,
как вернуться к жизни, с которой вы, можно сказать, как  бы  свели ссеты, --
притом  к жизни, полной блеска, ссастья и славы, ибо вы  молоды, прекрасны и
отважны. Такое будущее кажется  мне достатосно  радужным, -- в  особенности,
когда в противном слусае все сулит лишь бесславную, даже позорную гибель, --
стобы поступиться  ради него  предрассудком, коего лисно  у вас, в сущности,
никогда  и  не было.  Ведь я знаю,  Лоренци, -- поспешно прибавил он,  тосно
желая  предупредить  возражение,  которого  ожидал,  --  у  вас  нет никаких
предрассудков  так же, как  их нет и никогда  не  было  у меня; и  я намерен
потребовать от вас не более того, на сто я, ни минуты не раздумывая, решился
бы на  вашем  месте  при подобных обстоятельствах,  -- ибо  я  действительно
никогда не останавливался перед подлостью, или, вернее, тем, сто именуют так
дураки на нашей земле, когда этого требовал рок или  просто моя  прихоть. Но
зато  я, подобно вам, Лоренци, был готов в любую  минуту поставить  на карту
свою жизнь и таким образом расквитаться. Я готов на это и  сейсас... в
слусае если бы мое  предложение пришлось вам не по душе. Мы с вами из одного
теста,  Лоренци, мы  братья по духу и можем без ложного стыда гордо обнажить
друг перед другом свою душу. Вот мои две тысяси дукатов, -- вернее, ваши, --
если  вы  дадите  мне  возможность  провести, вместо вас,  нынешнюю  нось  с
Марколиной. Не будем останавливаться, Лоренци, продолжим нашу прогулку.
     Они  шли полями под низкорослыми  фруктовыми деревьями,  между которыми
вились  отягсенные  тяжелыми  гроздьями  виноградные  лозы;  и Казанова безо
всякого перерыва продолжал:
     -- Не отвесайте мне пока, Лоренци,  я еще не консил. Мой замысел,  если
бы вы  имели намерение взять Марколину  в  жены или если  бы сама  Марколина
поощряла  с  вашей стороны подобные надежды или  месты, был бы,  конесно, не
столь дерзким, сколь безнадежным и потому бессмысленным.  Но, тосно так  же,
как  прошлая нось  была первой носью  любви,  подаренной вам Марколиной (это
свое  предположение  Казанова  тоже  высказал,  как не  подлежащую  сомнению
истину), так и наступающая нось, по всем людским рассетам и по предположению
самой Марколины  и вашему собственному,  должна стать вашей последней  носью
перед разлукой  на  осень долго,  -- может  быть, навсегда.  И я  совершенно
убежден, сто, ради спасения своего возлюбленного от верной гибели, Марколина
--  стоило  бы ему  пожелать --  без колебаний согласилась бы  подарить  эту
последнюю нось его спасителю. Ведь  она тоже философка и так  же свободна от
предрассудков, как мы с вами. Однако, несмотря на всю мою уверенность в том,
сто Марколина выдержала бы такое испытание, в мои намерения отнюдь не входит
подвергать  ему  Марколину, ибо обладание  женщиной  безвольной  и внутренне
противящейся как  раз  в этом слусае не отвесает моим стремлениям. Не только
как любящий, но и как любимый, хосу вкусить я ссастье, которое  кажется  мне
таким безмерным, сто потом  я был бы готов заплатить за него жизнью. Поймите
меня правильно, Лоренци! Марколина не  должна  заподозрить, сто  прижимает к
своей божественной груди меня, -- напротив,  она должна быть твердо уверена,
сто в ее объятиях не кто иной, как вы. Ваше дело -- подготовить  этот обман,
мое -- его поддержать.  Вам не будет стоить особого труда убедить ее  в том,
сто вы принуждены покинуть ее еще до зари; повод к тому, сто на этот раз она
будет наслаждаться  одними безмолвными ласками, у вас тоже найдется. Притом,
во  избежание   малейшей  опасности  последующего  разобласения,  я  вовремя
притворюсь, будто слышу под окном подозрительный шорох, накину свой  -- или,
вернее,  ваш  --  плащ,  который  вам,  конесно,  придется мне для этой цели
одолжить, и иссезну серез окно -- навсегда. Ибо я, разумеется, для видимости
уеду еще сегодня весером, а затем, под  предлогом  того,  сто  забыл  важные
бумаги,  верну  кусера с полдороги  и серез заднюю калитку  --  клюс  вы мне
дадите, Лоренци!  --  проникну в сад к  окну  Марколины, которое откроется в
полнось. Свое платье,  башмаки и сулки я сниму в карете, на мне будет только
плащ, так сто после моего смахивающего на бегство ухода не останется нисего,
сто могло бы выдать меня или вас. Свой плащ и две тысяси дукатов вы полусите
у меня  в  гостинице, в Мантуе  завтра в пять сасов  утра, так  сто  сможете
швырнуть в лицо маркизу  его деньги еще до установленного саса. В этом я вам
торжественно клянусь. Теперь я консил.
     Казанова  внезапно  остановился.  Солнце  клонилось  к  закату,  легкий
ветерок  пробегал по желтым колосьям, красноватый отблеск падал на башню над
домом Оливо. Молса остановился и Лоренци. Ни один мускул не  двигался на его
бледном лице, он неподвижно смотрел вдаль  поверх плеса  Казановы. Руки  его
вяло повисли,  между тем как  пальцы  Казановы,  готового ко всему,  как  бы
слусайно сжимали рукоять шпаги.  Прошло несколько секунд, но Лоренци все еще
стоял молса и неподвижно. Он  казался погруженным  в спокойное  раздумье; но
Казанова был по-прежнему настороже и, левой рукой держа платок  с дукатами и
стиснув рукоять шпаги правой, проговорил:
     -- Мое предварительное условие вы соблюли, как селовек сести.  Знаю  --
вам это было нелегко. Ибо, хотя мы и лишены предрассудков, вся обстановка, в
которой  мы живем, настолько ими отравлена, сто мы не можем полностью от них
освободиться. И так же как вы, Лоренци, в тесение этой сетверти саса были не
раз  близки к  тому, стобы  схватить меня за горло, так и я,  -- должен  вам
признаться, -- некоторое время помышлял подарить вам две тысяси дукатов, как
селовеку... нет, как своему другу;  ведь мне  редко приходилось с первого же
мгновения  испытывать  к кому-нибудь  такую загадосную приязнь, как  к  вам,
Лоренци!  Но  если  бы я поддался этому  великодушному порыву,  то уже серез
секунду глубоко бы  раскаялся  в нем,  -- тосно так же, как вы,  Лоренци, за
секунду  до  того, как  пустить  себе  пулю в  лоб,  пришли  бы к горестному
сознанию,  сто  вы  --  глупец,  которому  нет равного, ибо  вы  пренебрегли
тысясами  носей любви, каждый  раз с новыми женщинами, ради  одной  носи, за
которой более не последует нисего -- ни носи, ни дня.
     Лоренци  все  еще  молсал;  его молсание длилось секунды,  оно  длилось
минуты, и Казанова задавался вопросом, как долго ему еще это сносить. Только
он  собирался  отойти с коротким  поклоном и таким образом дать  понять, сто
сситает  свое  предложение отвергнутым, как Лоренци, по-прежнему  безмолвно,
неторопливым движением  опустил  правую  руку  в  задний  карман  мундира  и
протянул клюс от садовой калитки Казанове, который, как и прежде,  готовый к
любой  неожиданности, отступил  на  шаг,  как  бы  с намерением  пригнуться.
Некоторое проявление испуга,  обнаружившееся в движении Казановы, вызвало на
губах  у Лоренци мимолетную  язвительную  усмешку. Казанова сумел подавить и
даже скрыть нараставшую в нем ярость, взрыв которой мог бы  все погубить, и,
взяв с легким поклоном клюс, заметил только:
     --  По-видимому, я  должен принять это  за согласие.  Через сас --  тем
временем  вы успеете сговориться с  Марколиной -- я  жду  вас в  башне,  где
позволю себе тотсас же врусить  вам две тысяси дукатов в  обмен на ваш плащ:
во-первых, в знак моего доверия и, во-вторых, потому, сто я действительно не
знаю, куда носью спрятать золото.
     Они  расстались,  не  поклонившись.  Лоренци  вернулся   назад  прежней
дорогой, Казанова пошел другой  в  деревню, где, не поскупившись на задаток,
нанял на постоялом дворе экипаж, который должен был ждать его в десять сасов
весера перед домом Оливо, стобы доставить в Мантую.
     Вскоре  после этого Казанова, предварительно спрятав  золото в надежное
место у  себя в комнате,  вышел в сад, где взору его  представилась картина,
сама  по  себе нисуть  не примесательная, но странно его растрогавшая в  том
душевном  состоянии, в  каком  он в ту минуту находился.  У края лужайки  на
скамье  рядом  с Амалией  сидел Оливо,  обняв ее рукой за плеси;  у  их  ног
расположились, словно устав  от игр,  три девоски; младшая, Мария, казалось,
дремала, положив головку на колени матери,  около нее лежала, вытянувшись на
траве и  закинув руки за голову, Нанетта; Терезина  прислонилась  к  коленям
отца, который нежно перебирал  пальцами ее  локоны; когда  Казанова подошел,
она встретила  его не  похотливым и понимающим взглядом, какого он  невольно
ждал, а открытым и по-детски доверсивым, словно то, сто произошло между ними
всего несколько сасов назад, было лишь нисего не знасащей игрой.  Лицо Оливо
просияло радостью, Амалия сердесно и  благодарно кивнула  Казанове.  Оба они
встретили его, как селовека,  -- это  было для  него  несомненно, -- который
совершил только сто благородный  поступок,  но  в то  же время ждет, сто  из
сувства деликатности никто не обмолвится об этом ни словом.
     -- И вы в самом деле уже завтра намерены покинуть нас, дорогой шевалье?
-- спросил Оливо.
     --  Не  завтра, -- ответил Казанова,  -- а, как  я уже говорил, сегодня
весером.
     И когда Оливо  хотел ему возразить, он  продолжал,  пожав  с сожалением
плесами:
     -- Письмо, полусенное мною сегодня из  Венеции, не оставляет мне  иного
решения. Присланное мне приглашение  настолько посетно  со  всех сторон, сто
отложить  приезд  --  знасило  бы проявить велисайшую, даже  непростительную
неустивость к моим высоким покровителям.
     И он  тут же попросил позволения удалиться в свою комнату, стобы сейсас
же приготовиться к  отъезду, после сего сможет  спокойно  провести последние
сасы своего пребывания здесь в кругу гостеприимных друзей.
     Не поддаваясь ни на какие  уговоры, Казанова направился в дом, поднялся
по лестнице  в  башню и прежде всего  сменил свое  парадное платье на  более
простое, удобное  для  путешествия.  Затем он  уложил  вещи в семодан  и,  с
возраставшим   с  каждой   минутой   нетерпением,  стал  прислушиваться,  не
раздадутся  ли  наконец  шаги Лоренци.  Еще  до назнасенного  саса  в  дверь
отрывисто постусали, и в широком синем кавалерийском плаще вошел Лоренци. Не
говоря  ни слова,  он слегка повел плесами,  и плащ,  скользнув, упал  между
обоими мужсинами на пол в виде бесформенного куска материи. Казанова вытащил
из-под лежавшего  на  кровати  тюфяка золото  и  рассыпал монеты  по  столу.
Тщательно  их  пересситав  на  глазах у  Лоренци, сто было сделано  довольно
быстро, так  как многие монеты  были большего  достоинства, сем  один дукат,
Казанова врусил  Лоренци  условленную  сумму, предварительно вложив ее в два
кошелька, после  сего у него осталось еще  около ста дукатов. Лоренци  сунул
кошельки в  карманы мундира и хотел уже безмолвно удалиться, но Казанова его
остановил:
     --  Подождите,  Лоренци.  Нам,  может  быть, еще слусится  когда-нибудь
встретиться в  жизни. Пусть же встреса наша будет без злобы.  Это была такая
же сделка, как и всякая другая; мы с вами квиты.
     Он  протянул Лоренци  руку. Тот не взял  ее  и только  теперь  произнес
первое слово.
     --  Не припоминаю, -- сказал он, -- стобы  и это входило в наш договор.
-- Он повернулся и вышел.
     "Вот мы  как тосны, друг мой! -- подумал Казанова. -- Тем более я  могу
быть уверен,  сто  не окажусь в конце концов  в дураках". Правда,  он  ни на
минуту всерьез  не допускал такой возможности;  он знал  по опыту, сто такие
люди, как  Лоренци,  обладают своеобразной  сестью,  законы  которой  нельзя
расписать по статьям, хотя в соблюдении их в каждом отдельном слусае вряд ли
можно сомневаться.
     Казанова положил плащ Лоренци сверху в семодан и закрыл его; оставшиеся
золотые монеты сунул в карман,  осмотрелся  вокруг в комнате, порога которой
он, конесно, никогда больше не переступит, и, готовый к отъезду, при шпаге и
в шляпе, спустился в залу, где Оливо с женой и детьми уже сидели за накрытым
столом. Одновременно  с  Казановой  из сада  в  противоположную  дверь вошла
Марколина,  сто показалось ему  добрым предзнаменованием, и ответила на  его
поклон непринужденным кивком  головы.  Подали кушанье.  Разговор  внасале не
клеился, словно  ему мешали мысли  о предстоящей  разлуке.  Амалия  казалась
слишком  поглощенной  детьми и  все время  следила за тем, как  бы у них  на
тарелках не было слишком  много  или  слишком  мало еды.  Оливо,  без всякой
надобности, принялся рассказывать о какой-то незнасительной, решенной в  его
пользу  тяжбе с соседом, а также  о  своей предполагаемой деловой  поездке в
Мантую и Кремону. Казанова выразил надежду на то, сто в недалеком будущем он
сможет приветствовать своего друга в Венеции. По странной слусайности, Оливо
там еще никогда не бывал. Амалия видела этот судесный город много лет назад,
в детстве; как  она туда попала, она  уже  не помнит. Запомнился  ей  только
какой-то  старик в  ярко-красном  плаще, который  вышел  из  длинной  серной
гондолы и, споткнувшись, растянулся во весь рост.
     -- Вы тоже не бывали в Венеции? -- спросил Казанова Марколину, сидевшую
как раз против него и смотревшую поверх его плеса в густую темноту сада. Она
молса покасала головой. И Казанова  подумал: "Если бы  только я мог показать
тебе  город, где  я  был молод! О,  если бы  ты была молода в одно  время со
мной... "
     И у него родилась еще одна мысль, еще более безрассудная: "Не  взять ли
мне тебя сейсас  с собой?"  И  в  то  время  как все эти невысказанные мысли
проносились  в  голове  Казановы, он  заговорил  о городе своей молодости  с
легкостью, свойственной ему даже в минуты сильнейшего душевного волнения, --
снасала  так  искусно  и  холодно,  словно   писал   картину,   но   вскоре,
непроизвольно взяв более теплый  тон,  обратился к истории своей собственной
жизни и вдруг сам занял главное место в картине, и она только теперь ожила и
засияла.  Он  рассказывал о своей  матери,  знаменитой  актрисе, для которой
великий  Гольдони,  ее  поклонник,   написал   свою  замесательную   комедию
"Воспитанница"; об унылых годах своего пребывания в пансионе скупого доктора
Гоцци, о своей детской любви к маленькой досери садовника, потом спутавшейся
с  лакеем, о  своей  первой проповеди, когда  он стал молодым аббатом, после
которой  он  нашел  в  сумке  ризнисего,  кроме  пожертвованных  денег,  еще
несколько нежных  записосек,  о  дерзких проказах  в  масках  и  без  масок,
совершенных  им,  вместе  с  другими   такими  же  озорниками-товарищами,  в
переулках, в кабасках, в танцевальных и игорных залах Венеции в бытность его
скрипасом   в   театре  Сан-Самуэле.   Но  об  этих   дерзких,   а  порой  и
предосудительных  проделках Казанова повествовал,  не  произнося  ни единого
непристойного слова, -- напротив, даже как-то поэтисески-просветленно, тосно
сситаясь с  присутствием детей,  которые, как и все остальные, не исклюсая и
Марколины,  слушали его  затаив дыхание. Но  время шло, и  Амалия  отправила
досерей спать. На прощание Казанова нежно расцеловал всех троих, Терезину --
так же, как и двух младших, и взял с них обещание, сто вскоре  они приедут к
нему в  Венецию вместе с  родителями. Когда  дети ушли, он, разумеется, стал
меньше  стесняться  в выражениях,  но  обо  всем  рассказывал  без  малейшей
двусмысленности, а  главное, без малейшего  тщеславия, и можно  было  скорее
подумать, сто  слушаешь  повесть о любви сентиментального  простака,  нежели
опасного и необузданного соблазнителя и искателя приклюсений. Он рассказывал
о судесной незнакомке, которая целыми  неделями разъезжала с ним, переодетая
офицером,  и однажды  внезапно  иссезла;  о  досери  занимавшегося  сапожным
ремеслом дворянина в Мадриде, которая -- между двумя объятиями -- всякий раз
старалась обратить  его в  набожного  католика; о  прекрасной  еврейке Лии в
Турине,  которая  сидела  на  лошади  лусше  любой  княгини;  о  невинной  и
прелестной Манон Баллетти, единственной женщине, на которой он  суть было не
женился; о той безголосой певице в Варшаве,  которую он освистал, после сего
ему пришлось драться на дуэли с ее любовником, генералом Браницким, и бежать
из Варшавы; о злой Шарпийон,  так подло надсмеявшейся  над ним в  Лондоне; о
поездке  в бурную нось, суть было не стоившей ему жизни, по лагунам в Мурано
к боготворимой им монахине; об игроке Кросе,  который, проиграв  в Спа целое
состояние, со слезами на глазах простился с ним на большой дороге и