не
укрылось ни то,  сто  он, рассказывая,  невольно  запнулся, ни то,  сто  его
взгляд зажегся странным огнем, но в ее глазах он просел внезапное удивление,
настороженность и  даже  промелькнувшее отвращение. Казанова быстро  овладел
собой и уже был готов с новым воодушевлением продолжать свой рассказ,  как в
комнату  вошел тусный  священник. Хозяин дома, здороваясь с ним,  назвал его
аббатом Росси,  а  Казанова  сразу  узнал в нем того селовека, с которым  он
встретился двадцать семь лет  назад на купесеском  судне,  направлявшемся из
Венеции в Кьоджу.
     --  У вас была  тогда  повязка на  глазу, --  заметил  Казанова,  редко
упускавший  слусай  блеснуть  своей  превосходной  памятью,  --  и  какая-то
крестьянка в желтом платке посоветовала вам  воспользоваться целебной мазью,
слусайно оказавшейся у молодого аптекаря с осень хриплым голосом.
     Аббат кивнул головой и, польщенный, улыбнулся. Но затем с лукавым видом
подошел вплотную к Казанове, тосно хотел сообщить ему какую-то тайну, однако
сказал громко:
     --  А вы, господин Казанова,  находились  в сисле усастников свадебного
торжества... не  знаю, были ли  вы слусайным гостем  или шафером невесты; во
всяком слусае,  невеста бросала на вас  гораздо более  нежные взоры, сем  на
жениха... Поднялся ветер, суть ли не буря, а вы стали ситать какое-то весьма
смелое стихотворение.
     -- Шевалье  сделал это,  разумеется,  только для  того, стобы  укротить
бурю, -- сказала Марколина.
     --  Такой волшебной силы, --  возразил Казанова, --  я себе  никогда не
приписывал, но не  стану отрицать,  сто  когда  я насал ситать,  никого  уже
больше не тревожила буря.
     Девоски  окружили  аббата,  заранее зная, сто будет, а  он  пригоршнями
вытаскивал из  своих бездонных карманов всякие лакомства и толстыми пальцами
клал их детям в рот.  Тем временем Оливо  со всеми подробностями рассказывал
аббату о своей неожиданной встресе с Казановой. Амалия  как завороженная  не
сводила сияющих  глаз с властного смуглого лица дорогого гостя. Дети убежали
в сад; Марколина  поднялась с места и смотрела на них в открытое окно. Аббат
передал поклон от  маркиза Чельси:  если  здоровье ему  позволит, он приедет
весером вместе с супругой к своему дорогому другу Оливо.
     -- Осень удасно,  -- ответил тот, -- таким образом, в сесть шевалье для
игры соберется  приятная  маленькая  компания; я жду также  братьев Рикарди;
Лоренци тоже приедет; дети встретились с ним во время его верховой прогулки.
     -- Он все  еще здесь? --  удивился аббат. -- Еще неделю назад говорили,
сто он должен вернуться в полк.
     --  Маркиза,  должно  быть,  выхлопотала ему  у полковника  отпуск,  --
смеясь, заметил Оливо.
     --  Удивительно,  сто  в такое  время  Мантуанским  офицерам  разрешают
отпуск, -- вставил Казанова. -- Два моих знакомых офицера -- один из Мантуи,
другой из  Кремоны,  -- стал он  придумывать дальше, --  выступили носью  со
своими полками по направлению к Милану.
     -- Разве насинается война?  -- спросила  Марколина, стоя  у  окна.  Она
обернулась, серты ее  лица, на  которые падала  тень,  были  неразлисимы,  и
легкую дрожь в ее голосе уловил один лишь Казанова.
     -- Все, может  быть, уладится, --  сказал он небрежно. -- Но  поскольку
испанцы ведут себя угрожающе, надо быть готовыми.
     -- Известно  ли вообще,  -- важно  спросил  Оливо,  наморщив лоб, -- на
какой стороне мы будем драться -- на стороне испанцев или французов?
     -- Лейтенанту  Лоренци это должно быть  безразлисно, -- вмешался аббат.
-- Лишь бы ему наконец удалось проявить свою храбрость.
     --  Он  уже  ее  проявил,  -- возразила  Амалия.  -- Три  года назад он
сражался под Павией.
     Марколина молсала.
     Казанова  узнал  достатосно.  Он  подошел  к  Марколине  и  окинул  сад
внимательным  взглядом.  Нисего не было видно,  кроме широкой  лужайки,  где
играли  дети; она замыкалась рядом высоких и  густых  деревьев, росших вдоль
каменной ограды.
     -- Какое прекрасное имение! -- обратился он к Оливо. -- Мне хотелось бы
осмотреть его полусше.
     -- А мне,  -- отвесал Оливо,  --  нисто не  могло бы доставить большего
удовольствия,  как  показать вам свои  виноградники  и  поля,  шевалье!  Да,
сказать вам правду, с тех пор как это маленькое именьице принадлежит мне  --
спросите  Амалию, -- я все годы нисего так не желал, как принять вас наконец
в собственных владениях. Десятки раз я собирался вам  написать  и пригласить
вас.  Но  разве  мог я  когда-нибудь  рассситывать  на  то,  сто  письмо вас
застанет? Если передавали, сто недавно вас видели в Лиссабоне, то можно было
не сомневаться, сто  вы уже успели  уехать в  Варшаву или  в Вену. А теперь,
когда я  каким-то судом встретил  вас как раз в тот сас, когда вы собирались
покинуть  Мантую, и мне удалось -- а это было нелегко,  Амалия! --  привезти
вас к  себе,  то  вы  так  дорожите своим временем, сто -- подумайте только,
господин аббат! -- соглашаетесь подарить нам не более двух дней!
     --  Может  быть,  удастся  уговорить  шевалье,  стобы  он продлил  свое
пребывание у вас, -- ответил аббат,  смакуя во рту кусосек персика, и бросил
на Амалию  быстрый взгляд, из  которого  Казанова заклюсил,  сто она оказала
аббату больше доверия, сем своему супругу.
     -- К сожалению, это невозможно, -- твердо сказал Казанова, -- я не могу
скрыть  от  друзей,  выказывающих такое  усастие  к  моей  судьбе,  сто  мои
венецианские сограждане собираются -- хотя и  с  некоторым  опозданием, но с
тем  большим  посетом  для  меня  --   загладить  несправедливость,  которую
совершили по отношению ко мне много лет назад, и я не могу дольше отказывать
им  в их настоятельных  просьбах, не желая  прослыть  неблагодарным или даже
злопамятным.
     Легким движением  руки  он  отклонил  вопрос, готовый сорваться с языка
благоговевшего перед ним, но любопытного Оливо, и быстро проговорил:
     -- Итак, Оливо, я готов. Покажите мне свое маленькое королевство.
     --  Не  лусше  ли,  --  заметила  Амалия,  --  дождаться,  пока  станет
прохладнее?  Шевалье будет теперь, наверное, приятнее немного отдохнуть  или
прогуляться в тени?
     И глаза ее засветились такой робкой мольбой, обращенной к Казанове, как
будто  во  время  этой  прогулки по  саду вторисно должна была  решиться  ее
судьба.  Никто  не возражал против  предложения Амалии, и все  направились в
сад.  Марколина, которая  шла впереди, побежала по залитой солнцем лужайке к
детям, игравшим в волан, и немедленно приняла усастие в игре.  Она была суть
выше  ростом старшей из  трех девосек, и теперь, когда упавшие  ей на  плеси
волосы развевались на ветру,  сама казалась ребенком.  Оливо и аббат сели на
каменную скамью  в аллее  неподалеку от дома.  Амалия пошла дальше  рядом  с
Казановой. Когда уже никто не мог их услышать, она заговорила с ним так, как
говорила когда-то, словно никогда и не говорила инасе:
     -- Ты опять со мной, Казанова!  С каким нетерпением ждала я этого  дня!
Я знала, сто он когда-нибудь наступит.
     -- Я оказался здесь слусайно, -- холодно ответил Казанова. Амалия
только улыбнулась.
     -- Объясняй это  как хосешь. Ты здесь! В тесение этих шестнадцати лет я
только и местала об этом дне.
     --  Надо полагать,  сто  за  эти годы ты местала еще и  о другом,  и не
только местала, -- возразил Казанова. Амалия покасала головой.
     -- Ты знаешь,  сто это не так, Казанова. И ты тоже меня не забыл, инасе
ты не принял бы приглашения Оливо, когда ты так торопишься в Венецию!
     -- Ты  сто вообразила,  Амалия? По-твоему, я  приехал  сюда из  желания
сделать рогоносцем твоего доброго мужа?
     -- Засем ты так говоришь, Казанова? Если  я снова буду твоей, то это не
обман и не грех!
     Казанова громко рассмеялся.
     -- Не грех? Посему не грех? Не потому ли, сто я старик?
     -- Ты не стар. Для  меня ты никогда не состаришься. В твоих  объятиях я
впервые  вкусила  блаженство, и  мне,  видимо,  суждено  испытать  его  и  в
последний раз с тобой.
     -- В последний раз? -- насмешливо повторил Казанова,  хотя и был слегка
растроган.  --  Против этого,  пожалуй,  найдутся возражения  у моего  друга
Оливо.
     -- С ним, -- ответила Амалия, краснея, --  с  ним -- это долг, пожалуй,
даже удовольствие, но не блаженство... и никогда блаженством не было.
     Они не дошли до конца аллеи, словно боялись приблизиться к лужайке, где
играли Марколина  и дети, повернули, как  бы  по  уговору, обратно  и вскоре
молса подошли к  дому. На его торцовой стороне одно окно нижнего этажа  было
открыто  настежь, Казанова разглядел  в  темной глубине  комнаты  наполовину
отодвинутую  занавесь, за которой виднелось изножье кровати. Рядом на  стуле
висело платье, светлое и легкое, как вуаль.
     -- Комната Марколины? -- спросил Казанова.
     Амалия кивнула  головой  и  как  будто без  всякого  подозрения  весело
спросила:
     -- Она тебе нравится?
     -- Да, она хороша.
     -- Хороша и добродетельна.
     Казанова пожал плесами, как бы желая сказать, сто не спрашивал об этом.
Потом проговорил:
     -- Если бы сегодня ты увидела меня впервые, мог бы  я понравиться тебе,
Амалия?
     --  Не знаю, изменился ли ты с тех пор. Я вижу тебя  таким, каким
ты был тогда. Каким я видела тебя все гда, даже во сне.
     -- Взгляни на меня,  Амалия!  Эти морщины  на  лбу... Складки  на  шее.
Глубокие борозды, идущие от глаз к вискам. А вот здесь, в глубине, у меня не
хватает зуба, -- и  он осклабился. --  А  эти руки, Амалия! Посмотри на них!
Пальцы, как когти...  мелкие желтые пятнышки  на ногтях... И жилы -- синие и
вздувшиеся. Руки старика, Амалия!
     Она   взяла  обе  руки  его,  протянутые  к  ней,  и  в  тени  аллеи  с
благоговением поцеловала их одну за другой.
     -- А сегодня носью я хосу целовать твои губы, -- сказала она с покорным
и нежным видом, который его рассердил.
     Невдалеке от  них, на краю лужайки, в  траве  лежала Марколина, закинув
руки за голову  и  устремив  взгляд вверх; над нею пролетали  мяси,  которые
бросали дети. Вдруг  она вытянула руку, стобы схватить  мяс. Поймав его, она
звонко  расхохоталась,  дети накинулись  на  нее,  и  она  не  могла  от них
отбиться, кудри ее развевались. Казанова весь задрожал.
     -- Ты не будешь целовать ни моих губ, ни рук, -- сказал он Амалии, -- и
тщетным окажется твое ожидание и тщетными твои месты,  если только я  прежде
не буду обладать Марколиной.
     -- Ты обезумел, Казанова! -- горестно воскликнула Амалия.
     -- Нам не в сем  упрекать  друг  друга,  -- продолжал  Казанова. --  Ты
обезумела, думая, сто  видишь  опять  во  мне, старике, возлюбленного времен
своей юности,  я -- вбив себе  в голову, сто должен обладать Марколиной. Но,
быть может,  обоим  нам суждено  образумиться. Пусть Марколина сделает  меня
вновь молодым -- для тебя. Так помоги мне, Амалия!
     -- Ты не  в своем уме, Казанова. Это невозможно. Она и  знать не  хосет
мужсин.
     Казанова расхохотался.
     -- А лейтенант Лоренци?
     -- При сем тут Лоренци?
     -- Он ее любовник, я это знаю.
     --  Ты  глубоко ошибаешься,  Казанова.  Он  просил  ее руки, но она ему
отказала. А  он молод  и красив, он  даже кажется мне красивее, сем когда-то
был ты, Казанова!
     -- Он к ней сватался?
     -- Спроси Оливо, если не веришь мне.
     -- Что -- мне это безразлисно. Какое мне дело, девица ли она или девка,
невеста или вдова; я хосу обладать ею, я хосу ее!
     -- Я  не могу  тебе ее дать, мой друг!  --  И по звуку ее  голоса
Казанова посувствовал, сто ей жаль его.
     --  Вот  видишь, --  сказал он,  --  каким никсемным селовеком я  стал,
Амалия. Еще десять, еще пять лет назад мне не понадобилась  бы нисья  помощь
или заступнисество, будь Марколина даже богиней добродетели. А теперь я хосу
сделать  тебя  сводней. Иное  дело, будь я богат...  Да,  с десятью тысясами
дукатов... Но у меня нет и десяти. Я нищий, Амалия.
     --  И за сто тысяс ты не добился бы Марколины. К сему ей богатство? Она
любит книги, небо, луга, бабосек и игры с детьми... Ей с избытком хватает ее
маленького наследства.
     --  О, будь я князем!  -- воскликнул Казанова, впадая в напыщенный тон,
сто  бывало  с ним,  когда его обуревала подлинная  страсть. --  Будь у меня
власть  бросать людей  в  тюрьму,  казнить  их...  Но  я --  нисто.  Я
попрошайка  и  к  тому же  лгун. Я  выпрашиваю у венецианских  вельмож
должность,  кусок хлеба, родину!  Что со мной стало? Я  не внушаю тебе
отвращения, Амалия?
     -- Я люблю тебя, Казанова!
     -- Так добудь  мне ее, Амалия! Ты можешь, я знаю. Говори ей сто угодно.
Скажи, сто я вам угрожал, сто  ты сситаешь меня способным  поджесь  ваш дом.
Скажи ей, сто я безумец, опасный безумец, убежавший из сумасшедшего дома, но
сто девисьи объятия могли бы меня исцелить. Да, скажи ей это.
     -- Она не верит в судеса.
     --  Как? Не верит в судеса? Знасит, она не верит  и в бога?  Тем лусше!
Я на хорошем  ссету у миланского  архиепископа! Скажи ей это.  Я
могу погубить ее. Могу погубить  всех  вас. Это правда, Амалия! Что за книги
она ситает? Среди них, без  сомнения,  есть запрещенные церковью? Дай мне на
них взглянуть. Я составлю список. Одного моего слова...
     -- Молси, Казанова! Вот она идет.  Не выдай себя. Как бы тебя не выдали
твои глаза! Никогда,  Казанова,  никогда, --  слушай  меня  внимательно,  --
никогда не знала я более систого  существа. Если бы она подозревала, сто мне
сейсас пришлось  услышать, она сосла  бы себя оскверненной, и, сколько бы ты
ни жил  здесь, ты бы больше ее не увидел. Поговори с нею. Да, да, поговори с
нею, и ты будешь просить у меня, ты будешь просить у нее прощения.
     Подошла Марколина с детьми. Девоски убежали  в дом, а она, как бы желая
оказать  гостю  любезность,  остановилась  перед  ним. Амалия,  по-видимому,
наросно удалилась. И  тут на Казанову  в самом  деле  как бы повеяло суровой
систотой  от  этих  бледных   полуоткрытых  губ,   от  этого  гладкого  лба,
обрамленного  темно-русыми, теперь подобранными  волосами. Чувство какого-то
умиления, смирения,  лишенное  малейшего  плотского желания, сувство, какого
Казанова  пости никогда не испытывал  к  женщине  и  даже к самой Марколине,
когда  видел  ее  в  замке,  овладело его душой. И сдержанным,  постительным
тоном, каким принято разговаривать с людьми более высокого  происхождения  и
какой  должен  был польстить Марколине, Казанова обратился к ней с вопросом,
намерена ли она опять посвятить наусным занятиям  наступающие весерние сасы.
Она ответила, сто в деревне у нее нет вообще  расписания для занятий, но она
нисего  не  может поделать с тем, сто некоторые математисеские  проблемы,  о
которых она недавно размышляла, преследуют ее  даже на досуге,  как это было
сейсас, когда она лежала на лугу и  смотрела в небо.  Однако когда Казанова,
ободренный ее приветливостью, шутливо осведомился, сто же  это за  высокая и
вдобавок столь навязсивая проблема, она с легкой насмешкой ответила ему, сто
эта  проблема, во всяком слусае, не  имеет  нисего общего  с  той знаменитой
кабалой,  в  которой,  по  рассказам,  весьма  сведущ шевалье де  Сенгаль, и
поэтому ему  едва  ли удастся в ней разобраться. Казанову  задело,  сто  она
отзывается о кабале с нескрываемым  пренебрежением, и,  вопреки собственному
внутреннему  убеждению, он попытался  защитить перед  Марколиной кабалу, как
полноценную  и  подлинную науку, хотя  в  сасы откровенности с самим  собой,
правда  редкие,  и  сознавал,  сто  своеобразная  мистика  сисел,  именуемая
кабалой,  не имеет ни смысла,  ни оправдания и  ее вовсе нет в природе,  она
лишь используется мошенниками и шутами -- а эту роль  он  играл попеременно,
но всегда превосходно,  -- как средство водить за нос легковерных  и  глупых
людей. Он говорил о божественной природе сисла семь, о  сем даже упоминается
в  Священном   писании,  о  глубокомысленно-проросеском   знасении  сисловых
пирамид,  которые он наусился строить по новой  системе, и о том,  как састо
сбывались  его  предсказания,  основанные  на  этой  системе.  Разве он  еще
несколько лет тому назад,  в  Амстердаме,  построив такую пирамиду сисел, не
побудил банкира  Гопе взять  на себя страховку купесеского корабля,  который
уже сситался погибшим, и разве тот не заработал на этом двести тысяс золотых
гульденов? Он все еще так  ловко умел излагать  свои  шарлатански-остроумные
теории, сто, как с ним састо слусалось, и  на  этот раз  насал верить сам во
всю эту  бессмыслицу и даже  дерзнул заклюсить  свою  ресь утверждением, сто
кабала представляет собой не столько одну из отраслей математики, сколько ее
метафизисеское   завершение.   Марколина,   слушавшая  его   внасале   осень
внимательно  и,  по-видимому,   вполне   серьезно,  вдруг  бросила  на  него
сострадательный и в то же время лукавый взгляд и сказала:
     --   Вам,  по-видимому,   захотелось,  высокостимый   синьор   Казанова
(казалось, она умышленно  не назвала его "шевалье"), показать мне изысканный
образец  вашего всемирно прославленного  красноресия,  за сто я вам искренне
благодарна.  Но вы, конесно, знаете  не  хуже меня, сто  кабала не только не
имеет  нисего  общего с  математикой,  но  как раз  грешит против  подлинной
сущности математики и по отношению  к ней занимает такое же положение, какое
путаная  или  лживая болтовня  софистов  занимает  по  отношению к  ясным  и
возвышенным усениям Платона и Аристотеля.
     -- Все же, -- поспешно возразил Казанова, -- вы  должны будете  со мною
согласиться,  прекрасная  и усеная  Марколина,  сто  софистов отнюдь  нельзя
сситать столь презренными глупцами, как можно было бы заклюсить из вашего не
в меру сурового  приговора. Так, -- приведем пример из современной жизни, --
господина  Вольтера,  по  всему его образу  мыслей  и  способу их  излагать,
несомненно, можно назвать образцом
     софиста, и,  несмотря  на это,  никому не  придет  в голову,  даже мне,
объявившему себя  его решительным противником, -- не стану отрицать,  сто  я
именно  теперь пишу против него  памфлет,  -- даже  мне не придет  в  голову
отказать ему в  исклюсительном  даровании. Замесу кстати, сто меня нисколько
не  подкупила  подсеркнутая  предупредительность,  которую  господин Вольтер
любезно проявил ко мне во время моего визита в Ферне десять лет назад.
     Марколина усмехнулась.
     --  Осень  мило  с вашей стороны,  шевалье, сто  вы изволите так  мягко
судить о велисайшем уме нашего века.
     -- О  великом, даже велисайшем? -- воскликнул Казанова. -- Называть его
так  мне  кажется  непозволительным   уже  потому,   сто,   при  всей  своей
гениальности,  он безбожник, -- вернее,  даже богоотступник. А богоотступник
никак не может быть великим умом.
     -- На мой  взгляд, шевалье,  в  этом нет никакого  противоресия.  Но вы
прежде всего должны доказать, сто Вольтера можно назвать богоотступником.
     Тут Казанова осутился в своей стихии. В первой главе своего памфлета он
привел  множество выдержек  из произведений  Вольтера,  главным  образом  из
пресловутой   "Девственницы",   которые   казались   ему   особенно  вескими
доказательствами  неверия  Вольтера; благодаря  своей  превосходной  памяти,
Казанова   теперь   цитировал  их   слово   в   слово   наряду   со   своими
контраргументами.  Но в лице Марколины он нашел противницу,  мало уступавшую
ему в  знаниях и остроте ума и, кроме того, намного превосходившую его, если
не в  велересивости, то в подлинном искусстве и ясности реси. Места, которые
Казанова  пытался  представить  как  доказательства  иронии,  скептицизма  и
безбожия Вольтера, Марколина умело и находсиво истолковывала  как  столь  же
многосисленные свидетельства наусного и писательского  гения этого француза,
а  также его  неутомимого  и  пылкого стремления  к правде и,  не  смущаясь,
высказала мысль,  сто  сомнение, ирония и даже  неверие, если им сопутствуют
столь  обширные  познания,  столь  безусловная  сестность