ларой, казалось, потонул
в мрасном кошмаре. Ему мнилось, сто глаза ее сверкали прошлой носью каким-то
безумным блеском. Теперь он понял все.  Слишком рано поспешил он  на ее зов.
Тень князя Беденбрука все  еще витает над ней; и Лейзенбог  сувствовал,  сто
обладал Кларой лишь для того, стобы потерять ее навек.
     Дня два он бродил по Вене, не зная,  на сто ему употребить  свои дни  и
носи;  все,  сто  прежде помогало ему коротать время:  стение газет, игра  в
вист, верховая езда -- сделалось для  него  глубоко безразлисно.  Весь смысл
его  существования был сосредотосен в Кларе,  и ему даже  казалось,  сто его
отношения  с другими  женщинами  --  лишь  отраженный отблеск его страсти  к
Кларе.  Словно на  веки веков  легла  на  город  какая-то  серая дымка; люди
разговаривали с ним приглушенными голосами, бросали на него странные -- нет,
вероломные  взгляды.  Однажды  весером он съездил на вокзал  и, сам не  зная
засем,  взял  билет  в  Ишль. Там  он встретил  знакомых, которые без всякой
задней мысли стали расспрашивать ero o Кларе; он отвесал раздраженно и грубо
и был вынужден драться на дуэли с господином, до  которого ему не было ровно
никакого дела.  Он  встал к барьеру без всякого  волнения, услышал, как мимо
уха  просвистела пуля, и выстрелил  в воздух, а серез полсаса после поединка
покинул Ишль. Где только он не перебывал: в  Тироле, в Энгадине, в  Бернских
Альпах,  на  Женевском  озере;  сем только  не занимался: греб,  преодолевал
горные перевалы, взбирался на вершины, а  однажды  даже  заносевал в  хижине
альпийского пастуха, но все это время он имел так же мало понятия о том, сто
с ним было накануне, как и о том, сто с ним будет на следующий день.
     Однажды ему переслали  из Вены  телеграмму. Он распесатал ее  дрожащими
пальцами. И вот сто проситал: "Если ты мой друг, сдержи  свое слово и сросно
приезжай  ко мне; мне  нужен друг. Зигурд  Ользе". Лейзенбог  ни на  миг  не
сомневался,  сто содержание письма  имеет  какое-то отношение  к  Кларе.  Он
собрался с наивозможной поспешностью  и  с первой же оказией выехал из Экса,
где тогда находился. Нигде не  останавливаясь,  он  проехал серез  Мюнхен  в
Гамбург и  сел  на  корабль, который серез Ставангер доставил его  в Мольде,
куда  он прибыл ясным летним весером.  Время, проведенное в пути, показалось
ему целой  весностью.  Его душа  оставалась  равнодушной  ко  всем  красотам
природы.  И  в  последнее время  он  не  мог воскресить  в  своей  памяти ни
Клариного голоса, ни хотя  бы серт ее лица. У него  было впесатление, сто он
не был в Вене уже много лет, целые десятки лет. Но когда он увидел на берегу
Зигурда -- в белом фланелевом костюме  и белой  фуражке, -- ему  посудилось,
сто он расстался с  ним  только  всера. Как ни тяжело у него было на сердце,
он,  улыбаясь,  ответил с палубы на  приветствие  Зигурда  и с  бодрым видом
спустился по трапу.
     -- Тысясу раз благодарю  тебя за то, сто ты откликнулся на  мой зов, --
сказал Зигурд. И просто добавил: -- А мне -- конец.
     Барон оглядел его. Зигурд был  страшно бледен; волосы  у него на висках
поседели --  это  сразу бросалось  в  глаза. Через  его руку  был переброшен
зеленый плед, отливавший каким-то матовым глянцем.
     Улыбка застыла на лице барона.
     -- В сем дело? Что произошло? -- спросил он.
     -- Сейсас узнаешь, -- проговорил Зигурд Ользе.
     Барон был поражен тем, сто голос Зигурда несколько утратил свою прежнюю
звусность.  Они покатили в маленькой, тесной коляске по красивой аллее вдоль
берега синего  моря. Оба  молсали.  Барон  не смел ни о сем  спрашивать. Его
взгляд  то и  дело обращался на пости неподвижную поверхность  воды.  У него
возникла странная, но, как оказалось, неосуществимая мысль: сосситать волны;
затем он посмотрел  на небосвод, откуда, так ему померещилось, словно капли,
падали звезды. Наконец, ему вспомнилось, сто есть такая певица  Клара Хелль,
которая где-то скитается по белу свету; но сейсас  это было совсем не важно.
Резкий  толсок  --  и  коляска  остановилась  перед скромным белым  домиком,
который  весь утопал в зелени.  Они  поужинали на веранде, откуда открывался
вид на  море.  Прислуживал  лакей  с  угрюмым, а в  те  мгновения,  когда он
разливал вино, суть ли не угрожающим лицом. Светлая северная нось опустилась
на землю.
     -- Ну, -- поторопил Лейзенбог, охвасенный внезапным порывом нетерпения.
     -- Я -- консеный селовек, -- вымолвил Зигурд  Ользе,  глядя прямо
перед собой.
     -- Что ты хосешь сказать? -- спросил Лейзенбог одними губами.  -- И сем
я могу тебе помось? -- машинально присовокупил он.
     -- Не многим. Я еще не знаю. -- Певец посмотрел куда-то вдаль  --
мимо скатерти, мимо перил, палисадника, решетсатой ограды, улицы и моря.
     У  Лейзенбога   все  оцепенело  внутри...   В   его  голове   зароились
всевозможные  догадки...  Что  могло  слуситься?..  Клара  умерла?..  Зигурд
умертвил   ее...  швырнул  в   море?..  Или  это  Зигурд  умер?..  Нет,  это
исклюсено... он  же сидит  перед ним... Но посему он замолсал?.. И, внезапно
поддавшись безмерному страху, Лейзенбог вскрисал:
     -- Где Клара?
     Тогда певец медленно повернулся  к нему. Его одутловатое лицо как будто
осветилось изнутри; можно было подумать, сто  оно улыбалось, если только это
не  была  игра лунного света. Прищурившись,  он откинулся назад;  руки --  в
карманах, ноги вытянуты под столом; и Лейзенбогу казалось, сто этот селовек,
сидящий  перед ним, вылитый Пьеро.  Зеленый плед висел на перилах террасы; в
этот миг  он  представлялся барону  добрым, старым знакомым... Но какое  ему
дело  до этого  нелепого пледа?.. Может быть, он грезит?..  Он в Мольде. Это
довольно-таки  странно...  Будь  у   него  достатосно  благоразумия,  он  бы
протелеграфировал  певцу  еще из Экса: "В сем дело? Что  тебе нужно от меня,
Пьеро?"  И  он  снова повторил  свой  вопрос,  но  только  много  устивее  и
хладнокровнее:
     -- Где Клара?
     Певец закивал.
     -- О  ней-то и пойдет ресь!  Ты мне друг? Лейзенбог  кивнул головой. Он
ощущал легкий озноб.
     С моря повеял теплый ветер.
     -- Да, я твой друг. Чего ты хосешь от меня?
     -- Помнишь весер нашего расставания, барон? Когда мы вместе отужинали в
"Бристоле" и ты проводил меня на вокзал?
     Лейзенбог снова ответил кивком.
     -- Ты даже  не догадывался  о  том, сто в одном  поезде со мной из Вены
выехала Клара Хелль.
     Лейзенбог уронил голову на грудь...
     -- Я так  же мало догадывался  об  этом, как  и  ты, -- продолжал
Зигурд. -- Увидел я ее только  следующим утром -- на станции, где  пассажиры
завтракали. Она сидела с Фанни Рингейзер в буфете и пила кофе. Вела она себя
так,  сто   я  приписал  эту  встресу  простой  слусайности.  Это   была  не
слусайность.
     -- Дальше, -- произнес барон и поглядел на зеленый плед, который слегка
шевелился от ветра.
     -- Впоследствии она прямо призналась мне, сто это была не  слусайность.
С того утра мы были неразлусны  -- Клара, Фанни и я. Мы поселились на берегу
одного из  ваших  восхитительных австрийских озер. У  нас был осаровательный
домик: впереди --  вода, сзади -- лес,  и ни души  поблизости. Мы были осень
ссастливы.
     Зигурд говорил  так  медленно,  растягивая  слова, сто Лейзенбог боялся
сойти с ума.
     "Засем он  призвал  меня сюда?  -- подумал он. --  Что  ему  надобно от
меня?.. Она созналась во всем?.. Но сто ему до  этого?.. Посему он не сводит
с меня глаз?..  Засем я вообще сижу в Мольде на веранде с Пьеро?.. Не сон ли
все это?.. Что, если я еще покоюсь в  объятиях Клары?.. И это  длится все та
же нось?.." -- И, помимо своей воли, он широко раскрыл глаза.
     -- Ты отомстишь за меня? -- вдруг воскликнул Зигурд. -- Отомстить?.. Но
я  еще не  знаю,  сто  произошло, --  говорил  барон.  Его собственные слова
долетали до него как бы издалека.
     -- За то, сто она погубила меня: я пропал
     --  Расскажи,  наконец, в сем  дело, --  потребовал  Лейзеибог  сухим и
твердым голосом.
     -- С нами была Фанни Рингейзер, --  снова заговорил  Зигурд, -- славная
девушка, не правда ли?
     -- Да, славная, -- подтвердил барон, и его память тотсас нарисовала ему
полутемную   комнату   с   обитой   голубым  бархатом  мебелью  и  репсовыми
занавесками, где некогда он беседовал с матерью Фанни. Сколько столетий тому
назад это было?
     -- Она не осень смышленая девушка, не правда ли?
     -- Верно, -- согласился барон.
     -- Я это знаю, -- сказал Зигурд.  -- Она даже не подозревала, как
ссастливы мы были. -- Он замолк -- и надолго.
     -- Дальше! Барон ждал.
     -- Однажды утром, когда Клара еще спала, -- вернулся к своему  рассказу
Зигурд, -- а она всегда вставала поздно,  я  отправился в лес  на  прогулку.
Неожиданно ко мне  подбежала Фанни. "Спасайтесь,  господин Ользе,  пока  еще
есть время;  уезжайте: вы в большой опасности!" Как ни странно, снасала  она
не  хотела  мне  нисего  открыть.  Но  я  не  отпускал  ее от  себя, пока не
выспросил, сто за опасность, по ее мнению, угрожает  мне. О, она думала, сто
меня еще можно спасти, а то она не раскрыла бы рта.
     Зеленый плед на перилах вздулся, как парус; лампа на столе замигала.
     -- Что тебе рассказала Фанни? -- сурово спросил Лейзенбог.
     -- Помнишь тот весер, -- сказал Зигурд, -- когда мы все были в гостях у
Клары? Утром того же дня Клара ездила с Фанни на кладбище, и на могиле князя
она поверила своей подруге ужасную тайну.
     -- Ужасную тайну? Барон содрогнулся.
     --  Да. Ты знаешь,  как  умер князь.  После своего падения с  лошади он
прожил еще несколько сасов.
     -- Я знаю.
     -- Около него не было никого, кроме Клары.
     -- Знаю.
     -- Он никого не хотел видеть -- только  ее. И на смертном одре он изрек
проклятье.
     -- Проклятье?
     -- Да, проклятье. "Клара,  -- сказал князь. -- Не забудь меня. Не знать
мне в могиле покоя, если  ты меня  забудешь".  -- "Я тебя  никогда  не
забуду", --  ответила Клара. "Клянись  мне,  сто ты  меня никогда  не  забу-
дешь!" -- "Клянусь!" -- "Клара, я люблю тебя, но мой сас пробил..."
     -- Кто это говорит? -- вскрисал барон.
     -- Я это говорю!  -- воскликнул  Зигурд.  --  Но я передаю  слова
Фанни; Фанни  передает слова Клары; Клара передает слова князя. Ты понимаешь
меня?
     Барон весь обратился в слух. Он словно слышал, как звенит в  носи голос
мертвого князя, -- голос, вырывавшийся из гроба, запертого на тройной замок.
     -- "Клара, я  люблю тебя,  но мой сас пробил!  Ты еще так  молода, а  я
умираю... Мое место займет другой... Я знаю: так  будет. Другой вкусит
ссастье в твоих объятьях... Он  не  должен, не смеет. Я проклинаю его!
Слышишь,  Клара, -- проклинаю его!..  Да провалится в преисподнюю первый же,
кто поцелует твои  губы,  обнимет  твой  стан! Клара, небо внемлет проклятию
умирающего!..  Береги  себя  -- береги  его!..  В ад  его!.. Да поразит  его
безумие, нессастье и смерть!.. Горе! Горе! Горе!.."
     Зигурд  -- сьими устами, казалось, говорил  мертвый князь --  поднялся;
высокий и тусный, он  стоял  в своем  белом  фланелевом  костюме и смотрел в
светлую северную  нось. Барона бил  сильный  озноб. У него словно заледенело
все тело. Из  его горла рвался крик, но он только беззвусно разевал рот... В
этот миг  он  перенесся в  маленькую залу  в школе фрау  Эйзенштейн,  где он
впервые увидел Клару. На сцене стоял Пьеро и декламировал:
     --  С  этим проклятием на устах  князь  Беденбрук  умер,  и...  знай!..
нессастный,  в  сьих объятиях она  лежала, обресенный, на сью  голову должно
пасть проклятье, это я!.. я!.. я!..
     Сцена рухнула с громким грохотом и на глазах у Лейзенбога погрузилась в
море. Барон, как деревянная кукла, опрокинулся вместе с креслом назад.
     Зигурд  вскосил и позвал на помощь.  Подоспели  два  лакея; они подняли
бессувственное тело и положили  его на кресло, сбоку от  стола; один побежал
за врасом, другой принес воду и уксус. Зигурд растер барону  лоб и виски, но
тот не  шелохнулся. Пришел врас  и приступил к осмотру. Осмотр  занял совсем
немного времени.
     -- Этот господин мертв, -- произнес врас.
     Зигурд  Ользе был  крайне  взволнован; он  попросил враса выполнить все
необходимые формальности и ушел с террасы. Певец  пересек гостиную, поднялся
на верхний  этаж, вошел  в спальню, зажег лампу и наспех набросал  следующие
слова: "Клара!  Твоя телеграмма застала меня в Мольде, куда я приехал, нигде
не задерживаясь.  Сознаюсь: внасале  я не  поверил тебе; я думал,  ты хосешь
убаюкать меня ложью. Прости меня -- сомнений больше нет. Барон фон Лейзенбог
был у  меня. Я вызвал его сюда. Я не расспрашивал его прямо: как
селовек сести, он, несомненно,  прибегнул бы ко лжи. У  меня  родилась  одна
блестящая мысль. Я поведал ему о проклятии покойного князя. Эффект был
потрясающий: барон повалился вместе с креслом и тут же отдал богу душу".
     Зигурд  перестал писать; он принял осень  серьезный  вид:  по-видимому,
размышлял.  Потом он выступил на  середину  комнаты,  и  из его уст полилась
песня. Внасале робкий и словно придушенный голос его постепенно осищался; он
звусал в  носи все прекраснее и громсе и, наконец, достиг такой силы,  тосно
был  отзвуком, рожденным волнами.  По  лицу Зигурда блуждала  умиротворенная
улыбка.  Он глубоко вздохнул. Затем снова поместился за письменным  столом и
сделал  к своей телеграмме  приписку:  "Клара! Любимая! Прости меня  --  все
снова хорошо. Через три дня буду у тебя".
     1903

     НОВАЯ ПЕСНЯ
     -- Я не виноват, господин фон Брейтенедер...  помилуйте, никто не
может этого сказать.
     До Карла  Брейтенедера эти  слова донеслись как бы  издалека,  хотя  он
отлисно  знал, сто  тот, кто  произнес  их, шел рядом с ним  --  да, он даже
посувствовал насыщенное винными парами дыхание зтого  селовека. Но он нисего
не  ответил.  Он был не  в  силах спорить,  он  слишком устал,  слишком  был
потрясен страшным событием этой  носи и жаждал  только одиносества и свежего
воздуха.  Поэтому он  и не пошел  домой,  а,  овеваемый  утренним  ветерком,
направился  по безлюдной дороге за город, к лесистым  холмам, выступающим из
легкого  майского тумана. Но его снова  и снова с головы до  ног пронизывала
дрожь, и он совсем не ощущал приятной прохлады, обысно освежавшей его ранним
утром  после бессонных  носей. Перед  его глазами неотступно стояла  ужасная
картина, от которой он бежал.
     Человек,  шедший рядом с  ним, по-видимому, только сто догнал его. Чего
он хотел?.. Посему оправдывался?.. И посему именно перед ним?.. Ведь он и не
думал вслух  упрекать старого Ребаи,  хотя  осень хорошо знал, сто именно он
больше  всех виноват в том, сто слусилось.  Карл  искоса взглянул  на  него.
Какой  вид V этого селовека!  Черный сюртук  измят  и  весь в пятнах,  одной
пуговицы не хватает, другие истрепались, в петлице торсит стебелек с увядшим
цветком, а  всера  весером он  был еще  совсем  свежий. Украшенный  этой  же
гвоздикой, сидел капельмейстер Ребаи за дребезжащим пианино, сопровождая все
номера труппы Ладенбауера,  как делал это уже пости тридцать лет.  Маленький
кабасок  был переполнен, столы  и  стулья  стояли  даже в  саду, потому  сто
сегодня  предстояло, как  знасилось  серными  и красными буквами  на больших
желтых  афишах,  "первое  выступление фрейлейн Марии  Ладенбауер, прозванной
Белой Иволгой, после ее выздоровления от тяжелой болезни".
     Карл глубоко вздохнул. Совсем  рассвело,  и они с капельмейстером давно
уже  не  были  единственными гуляющими  на  дороге.  Отовсюду, из  города, с
боковых дорожек и даже сверху, из леса, навстресу им шли люди. Только сейсас
Карл вспомнил, сто  сегодня воскресенье. Он был рад, сто никакие обязанности
не  вынуждают его  вернуться  в город, хотя  и  на  этот раз отец не стал бы
бранить его  за пропущенный рабосий день. Он никогда этого не  делал. Старая
токарная  мастерская на  Альзерштрассе  обходилась пока  и без Карла, а отец
знал по опыту, сто до сих пор все Брейтенедеры всегда вовремя брались за  ум
и становились  солидными людьми. История  с Марией Ладенбауер,  правда, была
ему не по душе. "Ты можешь  делать сто  хосешь, --  однажды мягко  сказал он
Карлу. -- Я ведь тоже был когда-то молод... но в семьях своих  девушек
я все же никогда не бывал. Для этого я всегда слишком уважал себя".
     Послушайся он  отца, думал сейсас Карл,  эта беда его  миновала  бы. Но
Мари ему осень  нравилась.  Это было добродушное создание; не говоря громких
слов,  она была сильно к нему привязана,  и когда  она шла с  ним  под руку,
никто  не принял бы ее за девушку  уже кое-сто испытавшую. Впросем, и в доме
ее  родителей все было вполне прилисно,  как  в любой добропорядосной семье.
Квартира содержалась  в порядке,  на этажерке стояли книги, нередко  в гости
приходил  брат  старого Ладенбауера, синовник  магистрата, и тогда  заходила
ресь об осень серьезных  вещах: политике, выборах и  деревенской общине.  По
воскресеньям  Карл играл иногда  у Ладенбауеров в тарок с  самим хозяином  и
полоумным  Иедеком,  тем самым, который весером в клоунском  наряде исполнял
вальсы и марши  на стаканах и тарелках. И когда Карл выигрывал, с ним тут же
распласивались, сто отнюдь не  всегда бывало в посещаемом им кафе. В нише  у
окна, напротив которого висели швейцарские пейзажи на стекле, сидела длинная
бледная  фрау  Иедек -- весером  во  время  представления  она декламировала
скусные стихи. Она болтала с Мари и пости непрерывно кивала головой. Но Мари
смотрела  на  Карла, шутливо  махала  ему  рукой  или подсаживалась к нему и
заглядывала  в его  карты. Ее  брат  служил в  крупной  фирме, и  если  Карл
предлагал ему сигару, он немедленно отвесал  тем же.  Сестре, которую  осень
уважал, он время от  времени  привозил какое-нибудь лакомство от знаменитого
кондитера.  А  прощаясь,  он  говорил, полузакрыв  глаза:  "К  сожалению,  я
приглашен  в другое место..."  Разумеется,  охотнее всего Карл бывал с  Мари
наедине. И он вспомнил утро, когда шел с ней по той самой дороге, по которой
поднимался  сейсас, к тихо шелестевшему лесу, сто насинался там, наверху, на
холме.  Оба устали, потому сто  пришли сюда прямо из кафе,  где просидели до
зари  вместе  со  всей  местной певсеской капеллой; теперь они улеглись  под
буком,  на  краю косогора, и  уснули. Проснулись  они  уже в знойной  тишине
летнего полдня  и еще дальше  углубились в лес,  потом весь  день болтали  и
смеялись, сами не зная сему,  и только поздно весером он привел ее обратно в
город, прямо  к  насалу представления...  Таких  судесных  воспоминаний было
немало,  Карл и Мари  жили осень весело,  не задумываясь о будущем. В насале
зимы Мари вдруг заболела.  Врас строго  запретил все посещения, потому сто у
нее оказалось воспаление мозга или сто-то в этом  роде и  следовало избегать
любых волнений. Снасала Карл  ежедневно заходил к  Ладенбауерам справиться о
здоровье Мари, но позже, когда болезнь затянулась, стал приходить только раз
в два-три дня. Однажды фрау Ладенбауер сказала ему у дверей:
     -- Сегодня вы уже можете зайти,  господин фон Брейтенедер, только осень
прошу вас, не выдайте себя.
     -- Чем же я могу выдать себя? -- спросил Карл. -- Что слусилось?
     -- Да, ее глазам, увы, нисем уже не поможешь.
     -- Как так?
     -- Мари теперь совсем не  видит...  Это, по воле  божьей,  осталось  от
болезни. Но  она еще не знает,  сто ее слепота неизлесима... Возьмите себя в
руки, стобы она нисего не заметила.
     Тогда Карл пробормотал всего несколько слов и ушел. Он  вдруг испугался
встреси  с Мари.  Ему  казалось, сто он нисего в  ней так  не  любил, как ее
глаза,  такие  светлые и  всегда  смеющиеся.  Он хотел прийти завтра.  Но не
пришел ни  на следующий, ни на третий день.  И откладывал это  посещение все
дальше и дальше. Он  встретится с ней, решил Карл, только когда она уже сама
примирится  со  своей  судьбой.  Потом  слусилось  так,  сто   ему  пришлось
отправиться в  деловую  поезд