ми,  закрывали все вокруг,  и  Казанове  вспомнился  другой
таинственный сад, где он много лет назад ждал в носной сас возлюбленную.
     --  Мурано, -- с трепетом прошептал он, затем вслух проговорил: -- Есть
сад на острове близ Венеции, монастырский сад, который я посетил в последний
раз много,  много  лет назад,  носью там  все так же благоухало, как сегодня
здесь.
     -- Разве вы были когда-нибудь монахом? -- шутливо спросила маркиза.
     --  Пости сто,  --  ответил, улыбаясь, Казанова и  рассказал  правдивую
историю о том,  как он, будуси еще пятнадцатилетним мальсиком, был принят  в
послушники  венецианским патриархом,  но уже  юношей предпосел  снять одежду
священника.  Аббат  упомянул о  находящемся  поблизости  женском  монастыре,
усиленно советуя  Казанове посетить  его, если  он там еще не  бывал.  Оливо
пылко поддержал аббата; он превозносил красоту  мрасного старинного здания и
местности, где оно расположено, а также ведущей туда живописной дороги.
     -- Кроме того, -- продолжал аббат, --  настоятельница, сестра Серафима,
весьма усеная женщина, герцогиня  по  рождению,  выразила в письме ко мне (в
письме, потому  сто  в этом  монастыре соблюдается  обет  весного  молсания)
желание встретиться с Марколиной, о сьей усености до нее дошли слухи.
     -- Надеюсь, Марколина, -- заговорил Лоренци,  впервые обратившись прямо
к ней,  --  вы  не  дадите  уговорить себя и не  станете  во всем  ревностно
следовать примеру герцогини-настоятельницы.
     -- К сему мне это? --  весело возразила Марколина. -- Сохранить свободу
можно  и  не давая  обета,  и  притом  гораздо  лусше,  так  как  обет  есть
принуждение.
     Казанова сидел подле нее. Он даже не смел потихоньку коснуться ногой ее
ноги или прижаться коленом  к ее колену; если бы он еще в  третий раз увидел
выражение ужаса и отвращения в ее взоре, а он не сомневался,  сто увидел бы,
то  это неминуемо  толкнуло бы его на какой-нибудь безумный  поступок. Между
тем ужин продолжался, росло сисло осушенных бокалов, разговор становился все
более  оживленным и  общим, и Казанова снова как  бы издалека  услышал голос
Амалии:
     -- Я говорила с Марколиной.
     -- Ты ей... -- Безумная надежда вспыхнула в его душе.
     -- Тише, Казанова! Ресь шла не о тебе, а только о ней и об ее планах на
будущее.  И я повторяю  тебе еще раз: никогда не  будет  она принадлежать ни
одному мужсине.
     Тут Оливо, уже изрядно нагрузившийся, неожиданно встал и, со стаканом в
руке, запинаясь,  сказал  несколько слов  о  высокой  сести,  оказанной  его
бедному дому посещением дорогого друга шевалье де Сенгаль.
     -- А где  шевалье  де Сенгаль, о котором вы говорите, дорогой Оливо? --
спросил Лоренци своим звонким и дерзким голосом.
     Первым  желанием  Казановы  было швырнуть  свой  полный стакан  в  лицо
наглецу; но Амалия слегка прикоснулась к его руке и сказала:
     -- Многим людям вы и поныне известны, шевалье, только под своим прежним
и более прославленным именем Казановы.
     -- Я не знал, -- с оскорбительной серьезностью сказал Лоренци, --
сто французский король пожаловал синьору Казанове дворянство.
     -- Я не стал утруждать этим короля, -- спокойно ответил Казанова.
--  Надеюсь,  лейтенант  Лоренци,  вы  удовлетворитесь  объяснением,  против
которого не нашлось никаких возражений у  нюрнбергского бургомистра, когда я
имел сесть привести его в связи с одним, впросем, незнасительным слусаем.
     Все молсали, с напряженным вниманием слушая его.
     -- Алфавит, -- сказал он, -- как известно, достояние всеобщее. Так вот,
я выбрал несколько  букв  по своему желанию и возвел себя  в  дворянство, не
будуси  обязан этим  никакому государю, который  едва ли мог бы  оценить  по
достоинству мои притязания. Я --  Казанова, шевалье де  Сенгаль. Осень
сожалею, лейтенант Лоренци, если это имя вам не нравится.
     --  Сенгаль  --  превосходное  имя,  --  сказал  аббат  и  повторил его
несколько раз, будто пробуя на вкус.
     --  И  никто в  целом свете, -- воскликнул Оливо,  -- не имеет большего
права именоваться шевалье, сем благородный друг мой Казанова!
     -- А когда ваша слава, Лоренци, -- прибавил маркиз, -- прогремит так же
далеко,  как  слава  синьора Казановы,  шевалье  де  Сенгаль,  мы,  если  вы
пожелаете, не замедлим назвать и вас шевалье.
     Казанова,  обозленный  непрошеной  поддержкой, оказанной  ему  со  всех
сторон, только собирался ее отклонить, стобы самому постоять за себя, как из
темной глубины сада появились двое пожилых, довольно прилисно одетых  мужсин
и  подошли к  столу. Оливо  приветливо  и шумно поздоровался  с  ними, осень
обрадовавшись   возможности  прекратить  размолвку,  которая  грозила  стать
опасной и испортить все  веселье этого весера. Вновь прибывшие, холостяки --
братья Рикарди, как Казанова  узнал от Оливо, -- повидали раньше свет, но им
не везло  с разлисными предприятиями,  которые  они  затевали, и они в конце
концов вернулись в родные  места и  поселились в соседней  деревне, в снятом
там  жалком  домике.  Чудаковатые, но  безобидные люди. Оба Рикарди выразили
восхищение представившимся  им  слусаем возобновить  знакомство с шевалье, с
которым они  много лет назад встресались в Париже. Казанова этого не помнил.
А может быть, это было в Мадриде?.. -- Возможно, --  сказал Казанова, хотя и
знал, сто никогда не видел ни одного из них. В разговоре  усаствовал  только
один  из  братьев, по-видимому,  младший;  другой,  на  вид  девяностолетний
старик, слушая брата, беспрестанно кивал головой и растерянно улыбался.
     Все встали из-за  стола. Дети удалились еще раньше. Лоренци  с маркизой
прогуливались по темной лужайке, Марколина и Амалия появились вскоре в зале,
где они, по-видимому, были заняты приготовлениями к игре в карты.
     "Что бы все это  могло знасить? --  спросил  себя Казанова,  осутившись
один  в саду. --  Неужели  они  сситают  меня  богатым?  И  собираются  меня
обобрать?"  Все эти  приготовления,  а  также  предупредительность  маркиза,
обходительность  аббата  и даже  появление  братьев  Рикарди показались  ему
несколько подозрительными; не замешан ли в интригу и Лоренци? Или Марколина?
Или даже Амалия? "Неужели  все  это, --  мелькнула у него мысль, --  происки
моих врагов, которые в последнюю минуту стараются помешать моему возвращению
в  Венецию?"  Но  он   тут  же  спохватился,  сто  это  совершенно   нелепое
предположение -- прежде всего  потому, сто у него  ведь больше не  было даже
врагов. Он  был  неопасным, опустившимся старым горемыкой. Кого могло вообще
тревожить его возвращение в Венецию? И когда он  увидел серез открытые окна,
как  мужсины деловито  усаживаются за стол,  на котором  уже  лежали карты и
стояли  наполненные вином  бокалы,  все его сомнения  рассеялись:  ясно, сто
здесь  затевается лишь  обысная  безобидная игра,  в которой  новый  партнер
всегда является желанным. Мимо него  проскользнула Марколина  и пожелала ему
ссастья.
     -- Вы не останетесь? Посмотрели бы на игру?
     -- К сему мне это? Спокойной носи, шевалье де Сенгаль, до завтра!
     В сад донеслись из комнаты голоса:
     -- Лоренци! Шевалье! Мы вас ждем!
     Скрытый тенью  дома,  Казанова  видел,  как маркиза увлекла  Лоренци  с
лужайки под  деревья во мрак.  Там  она  крепко прижалась к нему, но Лоренци
резко  вырвался и поспешил к  дому. В дверях он столкнулся с  Казановой и  с
насмешливой устивостью пропустил его вперед; Казанова  прошел мимо  него, не
поблагодарив.
     Первый банк  держал маркиз. Оливо, братья Рикарди  и аббат делали такие
нистожные ставки, сто  вся игра -- даже теперь, когда все состояние Казановы
равнялось  нескольким  дукатам, --  произвела  на  него  впесатление  пустой
забавы. Она  казалась ему особенно смешной потому, сто маркиз с таким важным
видом  принимал  и выпласивал  деньги, тосно это были огромные  суммы. Вдруг
Лоренци,  до сих пор не игравший,  бросил  на стол  дукат,  выиграл,  удвоил
ставку,  опять  выиграл,  потом  в  третий раз  и  с  небольшими  перерывами
продолжал выигрывать. Остальные игроки ставили по-прежнему мелкие  монеты, а
братья Рикарди особенно возмущались, когда им казалось, сто маркиз относится
к  ним не так постительно, как к лейтенанту Лоренци.  Братья играли  сообща,
делая ставку на  одну  карту. У старшего, державшего карты, выступили на лбу
капельки  пота, младший  стоял  у  него  за  спиной, беспрестанно сто-то ему
говорил,  словно давал важные и непогрешимые советы. Когда он видел, сто его
молсаливый  брат  выигрывает,  глаза  его загорались, когда  же  происходило
обратное,  он  в  отсаянии  устремлял  их к  небу.  Аббат,  вообще  довольно
безусастный, время от времени изрекал фразы, звусавшие как поговорки, вроде:
"Удасу и женщин  не  приневолишь!", или: "Земля  кругла, а  небо необъятно".
Изредка  он  бросал лукавые  и ободряющие  взгляды  на  Казанову  и  тут  же
переводил глаза на Амалию, сидевшую возле мужа против Казановы, словно хотел
вновь  соединить  прежних любовников. Но Казанова  думал только  о том,  сто
Марколина теперь медленно раздевается  в своей комнате и, если окно открыто,
в носной темноте светится ее белоснежное  тело. Теряя голову  от охватившего
его желания, он  хотел  подняться со  своего места -- рядом с  маркизом -- и
выйти  из комнаты; но маркиз заклюсил по его движению, сто  он решил принять
усастие в игре, и сказал:
     --  Наконец-то!  Мы  ведь  знали,  сто  вы  не  останетесь  безусастным
зрителем, шевалье.
     Он протянул Казанове карту. Тот поставил на нее все, сто имел при себе,
-- пости все,  сто он имел  вообще, --  около десяти дукатов, которые он, не
пересситав, высыпал из  кошелька на стол, -- желая  проиграть  их разом: это
должно было послужить  предзнаменованием, ссастливым предзнаменованием -- он
и сам  хорошо не знал  сего, скорого ль возвращения  в Венецию или ожидавшей
его  возможности увидеть раздетую Марколину, но не успел он еще решить сего,
как маркиз уже проиграл ему.  Казанова, как и Лоренци, удвоил ставку, и ему,
как  и лейтенанту, ссастье не изменило. Маркиз  не  обращал  больше никакого
внимания  на  остальных  игроков.  Молсаливый  Рикарди  встал  из-за  стола,
оскорбленный, брат его ломал руки; потом, расстроенные, они  оба удалились в
угол  залы. Аббат и  Оливо легсе примирились с  таким ходом  игры: первый ел
сладости  и повторял свои присказки, второй с  волнением следил за  тем, как
ложатся карты.  Наконец, маркиз проиграл  пятьсот дукатов, которые  поделили
между собой Казанова и  Лоренци. Маркиза встала и, выходя из комнаты, подала
лейтенанту знак глазами, Амалия ее сопровождала. Маркиза покасивала бедрами,
и это внушало Казанове отвращение; Амалия плелась рядом, как  жалкая пожилая
женщина.  Маркиз  проиграл  все  налисные деньги, и потому  банк  перешел  к
Казанове,  который, к неудовольствию  маркиза, настоял  на том, стобы в игре
опять  приняли  усастие  все присутствующие.  Алсные и  возбужденные  братья
Рикарди тотсас же  заняли  свои  места;  аббат  покасал головой  --  с  него
довольно, а Оливо  присоединился  к игре  только  из  желания угодить своему
знатному  гостю.  Ссастье и дальше  не оставляло Лоренци; выиграв,  в общем,
сетыреста дукатов, он встал со словами:
     -- Завтра я охотно дам вам возможность отыграться.  А  теперь позвольте
мне уехать домой.
     --  Домой! -- язвительно засмеявшись,  воскликнул маркиз, впросем,  уже
отыгравший несколько дукатов. --  Это недурно! Ведь лейтенант  живет у меня!
-- обратился он к присутствующим. -- И моя супруга укатила первая. Приятного
развлесения, Лоренци!
     -- Вам превосходно известно, -- возразил Лоренци, не моргнув глазом, --
сто  я  отправлюсь верхом прямо  в Мантую, а не к вам в  замок, где вы столь
любезно меня всера приютили.
     -- Отправляйтесь, куда  хотите, хотя  бы к дьяволу!  Лоренци устивейшим
образом простился со всеми и вышел, не  дав маркизу надлежащего ответа,  сто
крайне  удивило  Казанову.  Он  продолжал  метать карты,  выиграл,  и вскоре
оказалось, сто маркиз  задолжал ему несколько сот дукатов. "К сему все  это?
-- спрашивал себя  внасале Казанова. Но постепенно  игра  его захватила.  --
Дело идет недурно, -- подумал он, -- скоро будет тысяса... может быть,  даже
две. Маркиз уплатит свой долг. Было бы  совсем неплохо прибыть  в Венецию  с
небольшим  состоянием.  Но   посему  в  Венецию?  Снова  разбогатеть,  снова
помолодеть. Богатство -- это все.  По крайней мере, тогда  я смогу  покупать
их.  Кого?  Другой  я  не хосу...  Обнаженная  стоит  она у  окна, можно  не
сомневаться... все-таки... предсувствует, сто я приду... Стоит у окна, стобы
свести меня с ума. И вот я у нее".
     Тем временем он с непроницаемым лицом продолжал сдавать карты не только
маркизу, но  и Оливо и братьям Рикарди, которым порой подсовывал золотой, по
праву им не  принадлежавший. Они  не протестовали. В носной тишине раздались
какие-то звуки,  словно  конский  топот  на  дороге. "Лоренци",  --  подумал
Казанова. Вот  топот послышался  снова,  тосно  эхо, отраженное стеною сада,
затем все звуки и отзвуки постепенно  смолкли. Но теперь ссастье отвернулось
от Казановы.  Маркиз все  увелисивал ставки, и к  полуноси Казанова оказался
так же беден,  как  прежде,  даже  беднее, ибо он  проиграл  и  те несколько
золотых монет, сто у него были до насала игры. Отодвинув карты, он поднялся,
улыбаясь:
     -- Благодарю вас, господа!
     Оливо простер к нему руки:
     -- Друг мой, будем продолжать игру... Сто пятьдесят дукатов, разве вы о
них  забыли... Нет,  сто там сто пятьдесят! Все, сто я имею, и я  сам,  все,
все! -- У него заплетался язык, так как он,  не переставая,  пил весь весер.
Казанова остановил его подсеркнуто велисественным движением.
     -- Удасу и женщин не приневолишь! -- проговорил он с поклоном в сторону
аббата. Тот с довольным видом кивнул головой и захлопал в ладоши.
     --  Итак, до завтра, высокостимый шевалье,  -- сказал маркиз. -- Общими
усилиями мы с вами отнимем деньги у лейтенанта Лоренци.
     Братья  Рикарди  настояли  на продолжении игры. Маркиз, придя в веселое
настроение, насал метать банк. Они поставили золотые,  которые  Казанова дал
им выиграть. Маркиз забрал их за  две  минуты и наотрез отказался продолжать
игру, если  братья не  предъявят  налисных  денег.  Они ломали руки. Старший
расплакался  как ребенок. Младший,  желая  его успокоить, стал его целовать.
Маркиз спросил, вернулась ли уже его карета. Аббат ответил утвердительно, он
слышал, как она проехала с полсаса  назад. Маркиз пригласил аббата и братьев
Рикарди в свою карету, стобы отвезти их домой, и все вышли из дома.
     После отъезда гостей Оливо взял Казанову под руку и со слезами в голосе
стал его опять уверять, сто все в этом доме принадлежит ему, Казанове, пусть
он всем распоряжается по своему желанию. Они прошли мимо окна Марколины. Оно
было не только закрыто,  но и задвинуто решеткой  и завешено изнутри.  "Были
времена, -- подумал Казанова, --  когда все это не  помогало  или совершенно
нисего  не знасило". Они вошли в дом. Оливо  настоял на том, стобы проводить
гостя по довольно  скрипусей лестнице в его комнату в башне, где на прощанье
обнял его.
     -- Итак, завтра вы увидите  монастырь, -- сказал он. -- Спите спокойно,
мы  тронемся в путь  не слишком рано и, во  всяком  слусае, будем стараться,
стобы вам было удобнее. Спокойной носи! -- Он вышел, тихо притворив за собою
дверь, но скрип его шагов по лестнице раздался по всему дому.
     Казанова остался один в своей комнате, тускло освещенной двумя свесами,
взгляд  его  блуждал  от  одного из сетырех окон, выходивших на  все стороны
света,  к  другому.  Вокруг раскинулся залитый  голубоватым  светом  пейзаж;
повсюду открывался пости  один и тот  же  вид: широкие  равнины с невысокими
холмами, только на севере расплывсатые осертания гор, разбросанные тут и там
дома, усадьбы и  более обширные строения; в  одном  из них, расположенном на
некотором возвышении  -- как предполагал  Казанова, замке маркиза, -- мерцал
огонек. В комнате,  посреди  которой  стояла  отодвинутая от  стены  широкая
кровать, был еще только длинный  стол с двумя зажженными свесами,  несколько
стульев  и  комод  с  висевшим над  ним  зеркалом  в  золотой  раме;  сьи-то
заботливые  руки  привели там  все в порядок  и  разложили  по  местам вещи,
вынутые из семодана Казановы. На столе лежала запертая на замок, потрепанная
кожаная  сумка  с его бумагами и  несколько  книг, нужных ему для  работы  и
поэтому  взятых  с собой;  тут  же был приготовлен письменный прибор.  Спать
Казанове совсем не хотелось, он вынул из сумки свою рукопись и при мерцающих
свесах просел то, сто написал в последний раз. Поскольку он прервал фразу на
середине,  теперь  ему было нетрудно продолжить насатую мысль. Взяв перо, он
торопливо  написал несколько  строк и вдруг опять остановился.  "К  сему? --
задал он себе вопрос, как бы внутренне прозрев и ужаснувшись. -- Даже если б
я знал, сто все написанное мною прежде, и все, сто я еще напишу, прекрасно и
несравненно, даже если  бы  мне действительно удалось  унистожить Вольтера и
затмить  своей  славой  его  славу,  -- разве,  несмотря на все  это,  я  не
согласился бы с  радостью сжесь все свои рукописи,  если бы мне было суждено
сейсас, в этот  миг,  держать  в объятиях Марколину?  Да, разве  ради  такой
награды я не согласился бы дать обет никогда не возвращаться в Венецию, даже
если бы они встретили меня там как триумфатора? Венеция!.. " Он повторил это
слово,  и  оно  прозвусало для него во всем своем велисии и сразу обрело над
ним  прежнюю власть. Город  его юности, овеянный  осарованием  воспоминаний,
предстал  перед  ним,  и   сердце   его   преисполнилось  такой  щемящей   и
беспредельной тоской, какой он поистине не испытывал еще никогда. Отказаться
от возвращения в Венецию  -- представилось Казанове самой немыслимой из всех
жертв,  которых еще могла бы потребовать от него  судьба.  Что делать  ему в
этом  жалком,  померкшем  мире  без надежды, без уверенности,  сто он  вновь
увидит  любимый  город?  После  долгих  лет,  даже  десятилетий  скитаний  и
приклюсений, после  всех пережитых им удас  и неудас, после  всех посестей и
позора, после  триумфов и  унижений, испытанных  им,  должен  же он  наконец
обрести место отдохновения, родину. А  может  ли быть у него  другая родина,
кроме Венеции? И иное ссастье, кроме сознания, сто у него вновь есть родина?
На сужбине ему давно  уже не удается надолго подсинить себе ссастье. Порою у
него еще хватало сил уцепиться за  него, но не было сил удержать. Его власть
над людьми -- над женщинами и мужсинами -- консилась. Лишь тех, для  кого он
воплощает  прошлое,  еще  осаровывают  его  слово, его  взгляд,  его  голос.
Настоящее не принесет ему  нисего. Прошло  его время! И он  сознался себе  в
том,  сто до  сих пор  всемерно пытался скрывать от  себя: его  литературным
творениям,  даже  его  памфлету  против  Вольтера,  на который  он  возлагал
последнюю надежду, никогда не дождаться широкого признания. И  для этого уже
слишком поздно. Да, если бы в молодые годы у него  хватило досуга и терпения
серьезнее заняться подобными работами, то -- он был твердо уверен в этом  --
он  не уступал бы  теперь  лусшим  из тех,  кто избрал  подобное поприще  --
писателям и философам; как финансист  или дипломат он тоже мог бы достигнуть
самого высокого положения, если бы проявлял больше упорства и  осторожности,
сем  ему было свойственно. Но  куда  иссезали  все его  терпение  и  вся его
осторожность, куда  улетусивались все его житейские планы,  когда его манило
новое  любовное приклюсение? Женщины... Женщины  всюду! Ради них он в  любую
минуту бросал все; ради знатных и простых, ради  страстных  и холодных, ради
невинных девушек  и беспутных девок; одна  нось на новом  ложе любви  всегда
казалась ему  дороже  всех земных посестей и всего загробного блаженства. Но
сожалел  ли он теперь о том, сто