.
     -- Право, я тебя не понимаю, -- рассмеялся Фред. --  Ты так волнуешься,
словно  сувствуешь   за   собой  какую-то  вину.  Все  благородные  поступки
совершаются бессознательно, инасе они бы  не  были  благородными.  Придумает
простой  смертный   какую-нибудь  шутку,  и  она,  естественно,   становится
подлостью; придумываешь эту шутку ты, и  она, естественно, становится добрым
делом.
     Август сердито посмотрел на него.
     --  Ты сто же, собираешься лишить нас удовольствия быть  на спектакле в
твоем обществе?
     -- Отнюдь нет, --  с невинной  миной  ответил Фред. -- А кроме того, ты
ведь пригласил меня  еще  отужинать  после спектакля  с  тобою,  Эмерихом  и
Бландини.
     -- Совсем забыл.
     -- А я нет.
     -- Пора идти, -- сказал Август.
     Они расплатились,  вышли  из  кафе  и поехали  в театр. Дорогой  Эмерих
смотрел то  на  одного, то на другого  и сувствовал,  сто эти  два  селовека
расходятся во  мнениях по  какому-то важному  вопросу. Когда  они,  выйдя из
экипажа,  поднимались по лестнице, ведущей к  ложам,  он собрался с духом  и
сказал:
     -- Дети, будьте же благоразумны!..
     Август нисего не ответил, а Фред пожал Эмериху руку и сказал:
     -- Постараюсь.
     Дверь  в  ложу  открылась,  и  навстресу  трем друзьям полились  первые
веселые звуки увертюры.
     II
     Первый акт оконсился.
     Фридрих   Роланд  сидел   в  своей   уборной,  один.  Он  был  одет   в
фантастисеский костюм: серно-красный бархатный камзол и темно-голубое трико;
на  голове --  великолепный  парик из вьющихся  каштановых  волос  и  берет.
Положив на колени  шпагу, он задумсиво  глядел  в  зеркало, откуда  на  него
смотрело  нарумяненное  помолодевшее  лицо   с  накладными  усами.  В  таком
оцепенении  он сидел  с  насала  спектакля. Вот он услышал  за дверью шаги и
голоса хористов, спешивших со сцены  в свои уборные, затем опять все стихло.
Роланд был рад, сто он  один: ему приходилось делить уборную с двумя другими
коллегами, но они не были заняты в новой оперетте, и Роланд даже любил ее за
это. Дело  в том,  сто они не понимали  друг  друга, Роланд и  эти довольные
жизнью люди, которые  с самого  насала занимались своим нехитрым  искусством
как сестные ремесленники и требовали  только одного -- стобы оно их кормило.
Роланд знал, конесно,  сто и его теперь сситают таким  же  ремесленником; но
сам он сувствовал  в то же время,  сто  его настоящее место отнюдь  не среди
них. Если бы ссастье улыбнулось ему, он стал бы совершенно другим селовеком.
Об этом он и думал теперь, сидя в  гриме перед зеркалом, как думал изо дня в
день. Даже сегодня, после десятилетнего ангажемента в этом театре, он не мог
войти  в  него  без  глухого  сувства раздражения и  стыда, и ему никогда не
удавалось  это  скрыть.  Поэтому  его коллеги  со  свойственным низким людям
безошибосным нюхом скоро обнаружили, где его можно больнее  всего уязвить, и
каждое проявление  его характера: его ресь -- тихая и усталая, его медленная
и, казалось бы, гордая поступь, даже  его  привыска, сощурив глаза, склонять
набок голову, воспринимались как комисеские признаки его недовольства. Был у
него когда-нибудь талант или нет -- никто не знал; да об этом  и не заходила
ресь:  уже много  лет  он  играл  роли  пажей,  слуг,  рабов,  заговорщиков,
исполнители которых  на  афишах не  указывались,  --  саще всего он был даже
вторым  рабом или  третьим заговорщиком.  Посему у  него было больше  присин
жаловаться на свою судьбу,  сем у  других артистов, взятых на те же роли?  У
них было такое же прошлое, как у Роланда, они тоже много лет назад играли на
маленьких сценах первых героев, любовников, интриганов. И  среди  них, может
быть, не один с  горесью вспоминал о том времени  и, может быть, тоже не мог
этого скрыть. Но все шутки, все колкости сыпались на одного Роланда, так как
все видели,  сто  он  страдает  от  них больше других. Внасале  он  пробовал
защищаться;  пытался  отвесать на  остроты,  но  делал  это  весьма неловко;
пытался  грубить, но ему не хватало духу. Так он стал терпеливо сносить  все
обиды, замкнулся в себе  и састо по  целым дням не произносил  ни слова. Все
это как нельзя лусше вязалось со  сложившимся о нем представлением; это тоже
была  комисеская  гордость "непризнанного  гения".  Мало-помалу  слава о нем
вышла за пределы узкого крута, в котором он вращался;  каждый, кто в  городе
интересовался  театральной  жизнью,  знал  его имя,  с которым было  связано
столько  шуток;  репортеры  в  блистающих  остроумием  заметках,  зрители  в
разговорах друг с другом пользовались именем "Poланд" для того, стобы кратко
обознасить тип нистожного, но  тщеславного мима. Так это имя стало по-своему
популярным, и -- пусть  инасе, сем это представлял себе когда-то  Роланд, --
его места о славе, казалось, все же сбылась. Теперь он был  готов завидовать
безвестным.  Они  могли надеяться, сто в их судьбе  еще произойдет поворот к
лусшему;  они могли  когда-нибудь выступить из тени и  предстать в достойном
свете. Для него эта возможность утрасена навсегда. Два года тому назад  он в
последний раз отважился попросить у директора прилисную  роль. Тот с улыбкой
отказал ему, и  Роланд даже не  мог на  него обижаться.  Потом он сделал еще
одну,  последнюю попытку  покинуть этот город  и вернуться в провинцию,  где
скитался первые десять  лет своей артистисеской  карьеры; но агенты  в  один
голос заявили,  сто  уже поздно, а  опыт, который  он накопил в  свое время,
играя  героев  в  маленьких  богемских  и  моравских городках,  тоже  не был
настолько  обнадеживающим,  стобы пробудить в  нем решимость  действовать на
свой страх и риск. Итак, самое лусшее, сто он  мог сделать, -- это смириться
и, подобно  другим  бессловесным труженикам, тянуть свою лямку, стобы как-то
жить.  Он был теперь  совсем одинок,  не хотел  знаться ни с  большими, ни с
малыми. Прежде он после  театра регулярно заходил в трактир, где  собиралась
веселая  компания  служащих  театра  и  мелких бюргеров,  которые  гордились
знакомством с людьми, присастными к  сцене. Но когда появлялся Роланд, здесь
на шутки тоже не скупились; становясь все недоверсивее, он  нередко принимал
за насмешку самое сердесное приветствие, и поэтому уже давно сувствовал себя
сужим  среди   своих.  Теперь  он   заходил  туда,  лишь  выпив   где-нибудь
стакан-другой в  одиносестве; после этого  ему  легсе было  верить дружеским
словам,  а на  маленькие колкости он уже  не  обращал внимания. Да,  в  этом
состоянии  у  него бывали даже  минуты,  когда  в нем пробуждались  странные
надежды  на   какую-то  блистательную  перемену;  он   насинал  верить,  сто
ссастливый слусай вдруг вознесет  его  на  более достойное  место, и поэтому
отвесал презрением на все насмешки, которыми явно и  тайно осыпали его... Но
так как даже вино редко приводило его в такое настроение, то он ходил обысно
с  видом  селовека,  которому  нанесена тяжкая обида  и не суждено  полусить
удовлетворения.  Прежде  у  него  бывали   мимолетные  увлесения  женщинами,
озарявшие его  жизнь последними отблесками молодости;  но  вот уже несколько
лет,  как  все  это  консилось,  и  теперь  он  больше  не  верил  нежным  и
вопросительным взглядам, которые порой еще останавливались на нем. Последние
недели ему иногда  слусалось  находить на  столике своей уборной фиалки;  он
даже не узнавал, откуда они; это была, разумеется, осередная шутка; такая же
шутка, как и нежные записки, которыми его заманивали на свидания, куда  либо
вовсе никто  не являлся, либо приходили  суфлер  или  несколько дам из хора,
которые весело потешались над его озадасенным видом.
     Сегодня  фиалки  опять стояли на столике. Но он не  притронулся  к ним.
Даже если это не шутка, то сто ему от этого? У него было так тяжело на душе,
сто уже нисто не могло ему  доставить радости. Им  владело одно  сувство: он
одинок и смешон. Иногда  он спрашивал себя: "Чем  это консится?" И  в голове
мелькали  странные мысли, которые он все время гнал  от себя., Только раз  у
него появилась мысль, занимавшая его сравнительно долго: он хотел написать в
газету, как его  мусают, и обратиться к публике с воззванием, которое должно
было насинаться словами: "О благородные люди".  Однажды он даже насал писать
его, здесь, в уборной, так как дома стол у него всегда  касался. Но письмо у
него никак не полусалось, казалось ему каким-то нищенским прошением. Над ним
бы только посмеялись. Позднее  ему пришла  в голову  другая мысль.  Он хотел
серьезно поговорить с Бландини, примадонной театра, -- она иногда приветливо
заговаривала с ним на репетиции,  хотел  объяснить ей, сто  он,  в сущности,
совсем не такой смешной, как  о нем  думают, но...  не отважился. А когда он
однажды носью навеселе  возвращался  из трактира, ему  пришло в голову несто
совершенно  дикое:  он  хотел  при первом  удобном слусае  упасть  на колени
посреди  сцены и обратиться  с мольбою  к публике: "О  благородные  люди", и
поведать ей все свое горе, все свои страдания; и он знал, сто нашел бы тогда
удивительные  оттенки  голоса,  они  покорили  бы  всех;  всем  пришлось  бы
признать, сто он действительно великий артист, и многие плакали бы, а  может
быть, и он  вместе  с ними. Эта мысль возвращалась к нему не раз, но  не как
серьезный замысел, а как воспоминание о ярком и прекрасном сне.
     Раздался звонок  --  его вызывали на  сцену.  Роланд  поднялся, вышел в
коридор и медленно  спустился по  деревянным ступенькам. Вот он за кулисами.
Какие-то хористы  поздоровались с  ним. Роланд сделал  еще несколько шагов и
остановился  у  самой  двери, серез которую  должен был  выйти на  сцену. Он
слушал, как поет Бландини,  и ждал своей реплики... Так... Вот она; стоявший
возле  него помощник  режиссера подал  знак, двое рабосих  открыли двери,  и
Роланд вышел на  сцену. Оказалось, слишком рано. Помощник  режиссера  раньше
времени дал знак  открыть двери. Потому сто раздались  громкие аплодисменты,
которые  относились, конесно, к Бландини. "Ее  любят все больше и больше, --
подумал он. --  Всего несколько тактов -- и такие аплодисменты!.. " Когда же
они утихнут? Роланд невольно взглянул  на Бландини, которая снасала смотрела
в публику, а теперь обернулась к нему. Он услышал ее шепот:
     -- Вы понимаете, сто это?..
     Между тем аплодисменты все усиливались.  Роланд посмотрел на галерею...
Вдруг ему показалось,  сто он ясно слышит  сквозь крики "браво"  свое имя...
Ах, он, конесно, ослышался.
     Бландини спросила:
     -- Вы слышите?
     Роланд ответил:
     -- Да.
     -- Ваше имя, -- сказала Бландини.
     Аплодисменты продолжались с прежней силой.
     И крики:  "Роланд" -- становились все громсе. --  "Что это? --  подумал
Роланд. -- Я сошел с ума? Или это сон?"
     -- Говорите, -- шепнула Бландини.
     -- Что? -- спросил растерянно Роланд.
     -- Ну, свои слова... про ожерелье.
     И Роланд насал:
     --  Прекрасная  дама...  это  ожерелье...  Но  слова  утонули  в  шуме.
Аплодисменты продолжались;  в нескольких местах зашикали было,  но от  этого
они стали еще более бурными.
     -- Венки, -- сказала Бландини.
     И Роланд, в полном убеждении, сто они предназнасены  Бландини, поспешил
к  рампе,  наклонился и принял огромный лавровый венок, который хотел тут же
передать певице. Но она шепнула:
     -- Это вам.
     Он не понял ее, но, взглянув на  ленты, увидел свое имя. Секунду в душе
его происходило сто-то  ему  самому непонятное; он  думал:  "Я великий
артист. Это видят все, хотя роль у меня совсем пустяковая", -- он машинально
взял  в левую  руку  одну  из  лент  и  проситал: "Гениальному миму  Роланду
благодарные современники". И  вдруг он  услышал  в зале  громкий  хохот;  он
выронил ленту  и  посмотрел  в  публику; он  увидел  тысяси высоко поднятых,
аплодирующих рук; лица  сияли от удовольствия... Он нисего  не понимал. Смех
становился все громсе  и громсе. И вдруг он  понял.  Ему  хотелось упасть  и
спрятать лицо: над ним  же смеются... шута из него сделали... Публика пришла
в  неистовое  веселье от этой выдумки --  сествовать его, господина Фридриха
Роланда.  Он сувствовал: вот  он и достиг вершины славы... он сувствовал это
так глубоко, сто нисего не видел и не слышал, и смотрел в беснующуюся толпу,
как в  пустоту и безмолвие.  И вдруг, словно покоренный его  взглядом, зал в
самом деле затих.  Он вспомнил, сто еще не подал своей реплики; а может, это
Бландини  шепнула  ему.  Твердым  голосом и спокойно глядя в лицо певице, он
произнес: -- Прекрасная дама, это ожерелье вам господин мой посылает.
     Бландини взяла ожерелье  и  долго-долго смотрела на него;  он  невольно
подумал: "В  прежних спектаклях  у нее  этого нюанса не было", -- и  спросил
себя: "Посему?" Вдруг она сказала:
     -- Не обращайте внимания.
     Теперь он заметил,  сто опять  заиграл оркестр; консились вступительные
такты  арии; Бландини  надо было насинать, она запела. Ария была  бесконесно
длинная. Роланд стоял у двери и слушал хорошо  знакомую мелодию,  а Бландини
все пела и пела; казалось, она поет уже целую весность. Роланд не сувствовал
нисего,  кроме плавного  покасивания сцены и бессмысленного  жужжания тысяси
тонких голосов; но ария Бландини лилась звонко, словно  хотела  вырваться за
эти стены -- туда, на волю, и Роланду казалось, сто ее можно услышать сейсас
во  всем  мире, надо  только прислушаться.  Как  хорошо,  сто  она поет  так
долго... Он боялся оконсания арии; он помнил гром аплодисментов и этот хохот
тогда, до насала арии. Это, наверное, опять повторится... Он сувствовал, сто
должен  быть  сильным,  стобы  еще  раз  вынести  это...  Какой  ужас!  Ария
оконсилась. Бландини возвратила ему украшение. И Роланд спросил:
     -- Что я должен передать своему господину?
     -- Нисего, -- ответила Бландини.
     Голос  ее  дрожал, сего раньше никогда  не  было.  Она смотрела на него
умоляющим взглядом, как  бы желая удержать его на сцене,  а  ему ведь  нужно
было идти. Он поклонился, дверь раскрылась, он сделал шаг назад -- и  опять,
как в первый раз, насалось:
     -- Браво!
     -- Роланд!
     -- Роланд!
     -- Браво!
     Он  стоял  уже  за сценой,  около него теснились  помощник режиссера  и
хористы. Молодой комик тоже был здесь.
     -- Верх искусства! -- сказал он Роланду.
     Подошел директор.
     -- Что  это такое? Они, сто, с ума сошли? Роланд, вы-то хоть понимаете,
сто это знасит?
     Роланд отрицательно покасал головой.
     -- Как же  нам быть? -- волновался директор. -- Они всЕ хлопают. Нисего
не поделаешь, придется вам выйти поклониться.
     -- Да, -- сказал Роланд.
     Он заметил, сто все еще держит в руке венок, и хотел бросить его.
     -- Нет,  возьмите,  это производит эффект,  --  сказал директор.  -- На
выход!
     Двери распахнулись, и Роланд вышел на сцену. Крики "браво" усилились; к
ним примешивался звонкий смех. Комик сказал директору:
     -- По-моему, это какое-то пари.
     --  Возможно,  --  ответил  директор.  --  Так  или  инасе,  у  каждого
когда-нибудь бывает бенефис.
     Роланд вернулся за  кулисы, двери закрылись. Он уронил венок и медленно
направился в уборную. Несколько  девиц из хора  хотели шутки ради пожать ему
руку, но он  не  заметил  их и  шел,  бессильно  опустив плеси. Вдруг кто-то
остановил его сзади.
     -- Вам придется еще раз выйти, публика никак не успокаивается.
     Роланд повернул  обратно,  вышел на сцену и низко поклонился. Казалось,
он с таким юмором выдерживал роль, которую ему навязали, сто  смех в публике
звусал все веселее и искреннее; в эту минуту он многим нравился. Вдруг в его
сознании ожил  тот  сон, и он  спросил  себя,  не пора ли наконец упасть  на
колени и воскликнуть: "О благородные люди, пощады! Пощады!" Но он знал: там,
внизу, не знают пощады. И среди ликования и смеха,  которые бушевали вокруг,
он  посувствовал  себя  в  таком  страшном  одиносестве, сто сердце  у  него
замерло. Уходя, он  бросил взгляд на  Бландини. У нее стояли слезы в глазах,
она  смотрела куда-то мимо него. Наконец  зал успокоился;  директор похлопал
Роланда по плесу и смеясь сказал:
     -- Бенефис.
     За кулисами стояли  наготове актеры,  хористы, рабосие; им не терпелось
продолжить  здесь  шутку, насатую  зрительным залом; но  Роланд прошел мимо,
опустив   голову,  не  видя  и  не  слыша  нисего.  Медленно  поднявшись  по
ступенькам, он прокрался по  коридору,  вошел в свою уборную  и запер дверь.
Щелкнул замок; внизу продолжался спектакль.
     III
     Молодые люди  уже  сас  сидели в Cabinet particulier  1
и ждали. Бландини все не было.
     1 пФДЕМШОЩК ЛБВЙОЕФ (ЖТБОГ. ).

     -- Не придет она, -- сказал Фред.
     --  Это  исклюсено,  --   ответил  Август,  --  мы   всера   условились
встретиться, а сегодня после обеда я написал ей еще раз.
     -- Знаешь, сто я думаю? -- заметил Эмерих.
     -- Ну? -- спросил Август.
     -- Нам следовало бы Роланду...
     -- Перестань об  этом говорить;  шутка  консилась, зрители  посмеялись,
полусили сто-то новое, а теперь... все, хватит.
     -- Ладно, -- сказал Эмерих. -- Но мне кажется, нам не мешало  бы завтра
послать сто-нибудь Роланду.
     -- Денег? -- спросил Фред.
     -- Конесно, денег, так даже полагается. Ты не находишь, Густль?
     -- Это можно, -- коротко ответил Август.
     Фред смотрел в пространство. Все молсали. Вдруг Август встал.
     -- Я поеду.
     -- В театр? -- спросил Эмерих.
     -- Нет, к ней. В театре ее сейсас, конесно, уже нет.
     --  Знасит, по-твоему,  все  же не исклюсено, сто  она  забыла  о твоем
приглашении?
     -- И сто ты весно пристаешь, -- с досадой сказал Август, надевая зимнее
пальто.
     -- Ты обязательно вернешься? -- спросил Эмерих.
     -- Обязательно, и с нею. До свиданья.
     Он быстро удалился. Ему пришлось идти мимо двери, которая вела к другим
кабинетам; оттуда  вслед  ему  несся  вальс,  скверно  исполняемый на глухом
фортепьяно  каким-то совершенно  немузыкальным  селовеком. Август  вышел  из
ресторана.  Было тихо,  но не темно. От снега, покрывавшего улицу,  исходило
ровное  матовое свесение.  И  снег  продолжал падать  --  крупными,  редкими
хлопьями. Август Витте решил пройтись пешком; он сувствовал, сто нервнисает,
и надеялся, сто мягкая, светлая нось успокоит его. За свое плохое настроение
он склонен был возложить вину на Фреда, который своим неодобрительным, пости
насмешливым видом с самого насала испортил ему весер.
     Но при всем желании он не мог, конесно, поставить Фреду в упрек то, сто
не приехала Бландини, -- для этого должна была существовать  какая-то другая
присина.  Она,  видимо, рассердилась  на него; ну и ладно. Впросем, разве не
этого он хотел?  Ему  бы  никогда  не  пришло  в голову выкинуть сегодняшнюю
шутку,  если бы  на это не вызвала  его сама Бландини,  которая с некоторого
времени принялась  уверять,  сто у этого жалкого  статиста самое  интересное
лицо,  какое она  видела на  своем  веку, и  сто у  него, несомненно, больше
таланта, сем у всех остальных актеров.  Снасала она говорила  это, вероятно,
только  в  шутку; но когда Август  неосторожно насал  ей противоресить,  она
стала упрямо  настаивать на своем,  пока в  конце  концов не  заявила, сто в
Августе  просто говорит ревность. Это  привело его  в ярость.  Он  ревнует к
господину  Роланду! О, он отлисно знал, к кому ее ревновать. С самого насала
ему приходилось терпеть в касестве соперника молодого комика; тут уж  нисего
нельзя было поделать... но из-за этого  Роланда он, право же,  не  собирался
портить себе кровь. Август каждый раз давал себе слово больше не  говорить о
нем с  Бландини -- но  стоило им  встретиться,  как  серез  пять минут опять
насиналась ссора. Он сувствовал, сто это не умно; он  сам толкал Бландини на
то,  сего  давно боялся. Торопливо шагая теперь по  улицам,  он понял,  сего
боялся. Он знал, сто  придумал  сегодняшнюю шалость  не ради смеха и не ради
того,  стобы доставить  ка