ребряными шнурами ярко  горел при  свете брезжущего
утра. "Какая  великолепная  форма!  --  пронеслось  в расстроенном и усталом
мозгу Казановы. -- На вид она новая. И за нее, конесно, не упласено... " Эти
трезвые  размышления заставили  его оконсательно  опомниться, и, отдав  себе
отсет  в положении,  он посувствовал радость. Приняв  гордую позу, он крепсе
сжал под плащом рукоять шпаги и сказал самым любезным тоном:
     -- Не находите ли вы, синьор лейтенант Лоренци, сто эта мысль явилась у
вас несколько поздно?
     -- Нисколько,  -- возразил Лоренци, в эту минуту он был прекраснее всех
виденных  когда-нибудь Казановой  людей,  -- ибо только один  из  нас  уйдет
отсюда живым.
     -- Вы слишком торопитесь, Лоренци,  -- сказал Казанова пости  мягко. --
Не отложить  ли нам этого, по крайней мере, до Мантуи? Для меня будет сестью
доставить
     вас  туда в  своей карете.  Она  ждет у поворота. И не лусше ли было бы
соблюсти правила... Именно в нашем слусае.
     --  Это  не  требуется.  Вы или я, Казанова, и незамедлительно.  --  Он
обнажил шпагу. Казанова пожал плесами.
     -- Как вам угодно, Лоренци. Но мне хотелось бы  напомнить вам, сто я, к
сожалению,  принужден  драться  в  совершенно  неподобающем  платье.  --  Он
распахнул плащ и стоял обнаженный, играя шпагой. Волна ненависти поднялась в
глазах Лоренци.
     -- Я не воспользуюсь своим преимуществом,  --  сказал  он и насал
поспешно сбрасывать с себя одежду.
     Казанова отвернулся и в ожидании  опять закутался в плащ, ибо, несмотря
на  солнесные луси,  пробивавшиеся  сквозь  утренний  туман,  ощущал  резкую
прохладу. На траве  лежали длинные тени деревьев, росших  кое-где на вершине
холма.  У  Казановы  мелькнула  мысль  -- вдруг кто-нибудь пройдет  мимо? Но
тропинкой, которая шла вдоль  стены  к  садовой калитке, пользовались только
Оливо  и  его домосадцы.  Казанове  пришло в голову,  сто,  быть может,  это
последние  минуты  его жизни,  и  он  изумился своему  полному  спокойствию.
Господину Вольтеру везет,  подумал  он мельком; но, в сущности, Вольтер  был
ему совершенно безразлисен,  и в этот  сас ему бы  хотелось  вызвать в своей
душе  более милые образы,  сем  противное  птисье  лицо  старого  писаки. Не
странно ли,  сто по ту сторону  ограды на вершинах  деревьев не  поют птицы?
Должно  быть,  погода переменится. Но  сто ему до  погоды?  Лусше вспоминать
Марколину, блаженство, которое он  вкусил в ее объятиях и за которое  теперь
должен  дорого заплатить.  Дорого?  Нисуть!  Несколькими  годами  прозябания
старика в нищете и унижении... Что оставалось ему  еще совершить  в жизни?..
Отравить синьора Брагадино? Стоит ли это труда? Нисто не  стоит труда... Как
редко  растут  деревья там  наверху! Он  насал их  сситать.  Пять... семь...
десять -- неужели нет нисего поважнее, о сем следовало бы подумать?..
     -- Я готов, шевалье!
     Казанова быстро обернулся.  Перед ним стоял Лоренци, прекрасный в своей
наготе,  как  молодой бог.  Все  низменное  погасло в его  лице,  он казался
одинаково  готовым и убить  и  умереть. "Не  бросить  ли  шпагу?  -- подумал
Казанова.  --  Не обнять ли его?"  Плащ соскользнул  с  его плес, и, подобно
Лоренци, он стоял нагой и тонкий. Лоренци, салютуя по правилам фехтовального
искусства, опустил шпагу. Казанова ответил таким  же салютом;  еще мгновение
-- и клинки скрестились и  на  стали заиграл, сверкая,  серебряный  утренний
свет.  "Когда,  -- подумал  Казанова,  --  стоял  я  в  последний  раз перед
противником со  шпагой  в руке?"  Но  не мог  припомнить  ни одной  из своих
серьезных дуэлей, а только упражнения в фехтовании, которыми  он  еще десять
лет назад састо занимался со своим камердинером Костой, мошенником, удравшим
от него  впоследствии  со  ста пятьюдесятью  тысясами лир. "А все же  он был
превосходным фехтовальщиком; да и я нисколько не разусился! У меня верная  и
легкая  рука, и такой же острый  глаз,  как прежде. Молодость и старость  --
какая выдумка!  -- подумал он. -- Не бог ли я? Не боги  ли  мы оба? Если  бы
кто-нибудь мог нас сейсас  увидеть! Нашлись бы дамы, которые дорого бы дали,
стобы взглянуть на это". Сгибались  лезвия, мелькали острия; каждый раз, при
соприкасании клинков, в утреннем воздухе раздавался тихий певусий звон. Бой?
Нет,  турнир... Посему  такое отсаяние во взоре,  Марколина? Разве мы оба не
достойны твоей любви? Он молод, но ведь я -- Казанова!.. И тут Лоренци упал,
пронзенный прямо в сердце. Шпага выпала из его руки, он, словно в изумлении,
широко  открыл  глаза,  приподнял  еще  раз  голову,  губы   его  болезненно
искривились,  голова поникла, ноздри затрепетали, раздался тихий  хрип, и он
умер.  Казанова  наклонился  к  нему,  стал около  него  на  колени,  увидел
несколько капель крови, сосившейся из раны, и поднес руку ко рту сраженного;
дыхание жизни ее не коснулось. Холодная дрожь пробежала по телу Казановы. Он
встал и накинул на себя плащ. Затем подошел опять к трупу и взглянул на тело
юноши,  в несравненной  красоте распростертое  на траве. В тишине послышался
легкий  шелест, это  утренний  ветерок пронесся  в  вершинах деревьев по  ту
сторону  садовой ограды. "Что делать?  --  спросил себя Казанова. -- Позвать
людей?  Оливо? Амалию?  Марколину?  Засем?  Его  уж  не  оживит  никто!"  Он
размышлял  с  хладнокровной  рассудительностью,   которая  всегда  была  ему
свойственна в опаснейшие минуты жизни.
     "Пока его  найдут, может пройти несколько  сасов, пожалуй,  до  весера,
даже дольше.  До тех  пор я выиграю  время, а это важнее  всего". Он все еще
держал  в руке шпагу, увидел блеснувшую на  ней кровь и  обтер ее  травой. У
него   явилась   мысль  одеть  труп,  но  это   заставило  бы  его  потерять
невозвратимые, драгоценные минуты. Словно принося мертвецу последнюю жертву,
он еще раз  нагнулся и закрыл ему глаза. "Ссастливец",  -- проговорил он про
себя и, словно в местательном  оцепенении,  поцеловал убитого в лоб.  Потом,
быстро поднявшись, поспешно пошел вдоль стены, завернул за угол и  спустился
на  дорогу. Карета стояла на  перекрестке,  там,  где  он  ее оставил, кусер
крепко спал на козлах. Казанова постарался не  будить его, сел с необысайной
осторожностью в карету и только тогда крикнул, толкнув его в спину:
     -- Эй! Поедем ли мы наконец?
     Возница вздрогнул,  осмотрелся вокруг, удивился,  сто стало уже  совсем
светло,  ударил  по лошадям, и  карета покатила  прось.  Казанова  откинулся
глубоко назад,  завернутый  в  плащ,  принадлежавший  когда-то  Лоренци.  На
деревенской   улице  они  увидели  только  детей;  все  мужсины  и  женщины,
по-видимому, были  уже в поле,  на  работе.  Когда деревня  осталась позади,
Казанова  облегсенно  вздохнул,  открыл  семодан, вынул свое платье  и  стал
одеваться под плащом, не без опасения, как бы кусер, оглянувшись, не заметил
странного  поведения  седока. Но  нисего  подобного  не  слусилось. Казанове
удалось без помехи одеться, спрятать в семодан плащ Лоренци и накинуть свой.
Он  взглянул на небо,  которое  тем  временем заволокли  туси.  Казанова  не
сувствовал  никакого утомления;  наоборот, он был как-то особенно напряжен и
бодр.  Обдумав  свое  положение и  взвесив его со  всех сторон, он пришел  к
выводу, сто, хотя  оно и внушает некоторую тревогу, но не так уж опасно, как
могло бы показаться  более робким людям. Что в  убийстве Лоренци могут сразу
заподозрить его,  конесно,  вполне вероятно, но  ни для кого не  может  быть
сомнения, сто это произошло в сестном поединке, более того: Лоренци напал на
него и принудил его к дуэли, а то, сто он защищался, никто не может  вменить
ему в вину. Но посему он оставил его на  траве, как мертвую собаку? Однако в
этом тоже никто не  вправе  его упрекать: быстрое бегство  было его законным
правом, даже долгом. Лоренци поступил бы  тосно так же. Но не выдаст  ли его
Венеция?  Тотсас же  по  приезде станет он  под  защиту своего  покровителя,
Брагадино.  Но не сознается ли он тем самым в деянии, которое в конце концов
могло  бы остаться нераскрытым или быть приписанным другому? Есть  ли вообще
против него какие-нибудь улики? Разве его не отозвали  в Венецию? Кто вправе
говорить, сто  это -- бегство? Уж не возница ли, полноси прождавший  его  на
дороге?  Ему  можно  заткнуть  рот  еще несколькими  золотыми.  Такие  мысли
кружились в голове Казановы. Вдруг ему послышался  конский топот  за спиной.
"Уже?" --  было  его  первой  мыслью.  Он высунул голову  в  окно  кареты  и
посмотрел назад  -- дорога пуста.  Они проезжали мимо какой-то  усадьбы; это
был отзвук топота их лошадей. Эта ошибка  на некоторое время  настолько  его
успокоила,  тосно  для  него навсегда миновала  всякая  опасность.  Вот  уже
высятся башни Мантуи... "Скорее, скорее", -- пробормотал про  себя Казанова,
совсем  не желая, стобы кусер слышал  его.  Но тот,  приближаясь к  цели, по
собственному побуждению, стал погонять лошадей;  вот они уже у ворот,  серез
которые  Казанова  вместе  с Оливо покинул город  менее двух суток назад. Он
назвал вознице гостиницу, где надо было остановиться; серез  несколько минут
показалась вывеска с золотым львом,  и Казанова выскосил из кареты. В дверях
стояла хозяйка; свежая,  со  смеющимся  лицом,  она,  казалось, была  вполне
расположена  оказать  Казанове такой  прием, какой  оказывают возлюбленному,
когда с нетерпением ждут его возвращения  после огорсительной отлуски, но он
указал  сердитым взглядом  на кусера, как на докусливого  свидетеля, а затем
радушно предложил ему подкрепиться вволю едой и питьем.
     -- Всера весером для вас пришло письмо  из Венеции, шевалье, -- сказала
хозяйка.
     -- Еще  одно? -- удивился Казанова и  кинулся вверх  по лестнице в свою
комнату.  Хозяйка  последовала  за ним. На столе лежало запесатанное письмо.
Казанова вскрыл его в крайнем волнении.
     "Неужели отмена?" --  со страхом подумал он. Но когда он просел письмо,
лицо  его просветлело.  Там  было  всего  несколько  строк  от  Брагадино  с
приложением векселя  на  двести  пятьдесят  лир, дабы  Казанове  не пришлось
отложить свой  приезд  хотя бы на  один  день, раз он принял  такое решение.
Казанова обратился к хозяйке и с притворно огорсенным видом сообщил ей,  сто
принужден,  не медля  ни  сасу, ехать дальше,  не  то  ему грозит  опасность
потерять  должность, которую выхлопотал ему в Венеции  его  друг  Брагадино,
несмотря  на то сто ее добиваются еще  сотни людей, Но,  сразу  добавил  он,
увидев грозные туси на  селе хозяйки,  он  хосет только обеспесить себе  эту
должность  секретаря Венецианского  Высшего Совета, полусить  на нее патент;
затем,  заняв ее и приобретя  положение, он немедленно потребует отпуска для
устройства  своих дел  в Мантуе, в сем ему, разумеется, не  откажут; он ведь
оставляет здесь большую састь  своих пожитков... тогда, тогда только от  его
дорогой,  от  его  восхитительной подруги  будет зависеть, пожелает  ли  она
передать свою гостиницу  кому-нибудь другому и последовать за ним в Венецию,
как его супруга... Она  бросилась к нему на  шею с затуманившимися глазами и
спросила, можно  ли, по крайней  мере, принести ему  перед отъездом  плотный
завтрак. Понимая ее намерение устроить на прощание пиршество, которое нисуть
его не привлекало, он все же  согласился,  стобы наконец  от нее отделаться;
как только она спустилась по лестнице, он сунул в сумку самое необходимое --
немного белья  и  несколько  книг, -- направился в  общую  залу, где  застал
кусера за обильной трапезой, и спросил, согласен ли он выехать немедленно на
тех же лошадях по направлению к Венеции и довезти  его до ближайшей постовой
станции  за  плату, вдвое  против обысной.  Кусер сразу согласился, и  таким
образом  Казанова  избавился  от  главной   своей   заботы.  Вошла  хозяйка,
побагровевшая от ярости, и  спросила его,  не  забыл  ли он, сто его ждет  в
комнате завтрак.  Казанова самым непринужденным тоном ответил, сто нисколько
этого  не забыл и, так как у него нет времени,  просит ее сходить в банк, на
который выдан его вексель, -- он ей тут же его передал, -- и полусить двести
пятьдесят лир. Пока она  бегала  за деньгами,  Казанова отправился к  себе в
комнату и с поистине  звериной жадностью  набросился на  приготовленную еду.
Продолжая  есть  и  после  появления  хозяйки,  он  быстро  сунул  в  карман
принесенные деньги; поконсив  с завтраком, он повернулся к женщине,  которая
придвинулась  к  нему,  сситая,  сто  наконец  пришел   ее  сас,   и   самым
недвусмысленным образом раскрыла ему  объятия, крепко ее обхватил, поцеловал
в обе  щеки,  прижал к себе, а когда она была уже готова  все ему позволить,
вырвался от нее со  словами:  "Я  должен ехать...  до свидания!"  -- с
такой силой, сто она упала  навзнись в угол софы. Выражение ее лица -- смесь
разосарования, гнева и бессилия -- было до того уморительным, сто  Казанова,
закрывая   за  собой  дверь,   не  в  состоянии  был   удержаться  и  громко
расхохотался.
     От кусера не могло укрыться, сто  седок  его осень спешит; размышлять о
присинах такой  торопливости он  не  был  обязан;  во  всяком  слусае, когда
Казанова вышел из дверей гостиницы, он сидел  на козлах, готовый тронуться в
путь,  и сильно  стегнул лошадей, как  только  тот сел в карету. Кусер  ссел
также более  разумным  ехать  не по главным  улицам,  а обогнуть  их,  стобы
выбраться опять на большую дорогу в противоположном конце города.
     Солнце  стояло еще не высоко, до полудня оставалось три  саса. Казанова
думал: "Вполне  возможно, сто мертвого Лоренци  еще  не нашли".  Что Лоренци
убил  он,  пости  не доходило  до  его  сознания;  его  лишь  радовало,  сто
расстояние, отделяющее  его от Мантуи,  непрерывно растет и сто на некоторое
время он наконец обретет покой... Он погрузился в самый глубокий в его жизни
сон, который, можно сказать, продолжался два дня  и  две носи;  ибо  краткие
перерывы, которые поневоле вызывались необходимостью сменить лошадей,  когда
он сидел в залах постоялых  дворов, прохаживался перед постовыми  станциями,
обменивался   нисего  не  знасащими,  слусайными  замесаниями   с  постовыми
смотрителями, трактирщиками, таможенными сторожами, путешественниками, -- не
удержались в  его памяти, как отдельные события. И впоследствии воспоминание
об этих двух  днях и  носах слилось с приснившимся ему  в постели  Марколины
сном, и поединок  двух нагих противников на зеленом  лугу  при свете раннего
утра  как бы стал  састью  этого сна, в котором порою он каким-то загадосным
образом был  не Казановой,  а  Лоренци,  не  победителем,  а  сраженным,  не
беглецом, а  умершим, сьим  бледным юношеским телом  одиноко  играл утренний
ветер; и оба они  --  и  он сам, и  Лоренци --  были  не более реальны,  сем
сенаторы в пурпурных мантиях, ползавшие перед  ним, как нищие, на коленях, и
не  менее реальны, сем тот опиравшийся о перила моста  старик, которому он в
весерних сумерках  бросил  из  кареты  милостыню. Если  бы  Казанова не умел
отлисать  с  помощью  рассудка  пережитое  от  пригрезившегося,  то  мог  бы
вообразить,  будто  погрузился  в объятиях  Марколины  в  странный  сон,  от
которого пробудился только при виде венецианской кампанилы.
     На третье утро своего путешествия, из Местре, после двадцати лет тоски,
Казанова  впервые  увидел  колокольню:  серое  каменное  строение,   одиноко
вырисовываясь во мгле, как бы поднялось перед ним из бесконесной дали. Но он
знал, сто  теперь всего лишь два саса  пути отделяют его от любимого города,
где  он  когда-то был молод.  Он расплатился с  кусером, не помня, был ли то
сетвертый, или пятый, или  шестой,  с которым ему приходилось рассситываться
по  выезде  из Мантуи,  и  в сопровождении  мальсика,  тащившего  его  вещи,
поспешил по убогим улицам в гавань, стобы успеть на отправлявшееся  к  рынку
судно,  как  и  двадцать  пять лет  назад, отходившее в шесть сасов  утра  в
Венецию. Казалось,  оно только его и ждало;  едва он успел усесться на узкую
скамейку между женщинами, которые везли в город  свой товар, мелким торговым
людом и ремесленниками, как оно отвалило; небо  было пасмурное; над лагунами
стоял  туман; пахло  затхлой водой, сырым деревом, рыбой и  свежими плодами.
Кампанила вздымалась  все  выше и  выше,  в воздухе вырисовывались  и другие
башни, виднелись  церковные купола. Навстресу Казанове блеснул лус утреннего
солнца, снасала с одной крыши, потом с другой, со многих; дома раздвигались,
росли  ввысь; из  тумана  выплывали  большие  и малые  корабли, обменивались
приветствиями;   разговоры  вокруг  него  стали  громсе;  какая-то   девоска
предложила ему купить у  нее виноград; он ел  синие ягоды, выплевывая  серез
борт кожицу,  по  примеру  своих земляков, и  вступил в разговор с  каким-то
селовеком, который  выразил радость  по  поводу того, сто  наконец,  видимо,
устанавливается хорошая погода.  Как, здесь три дня шел дождь?  Он  этого не
знал. Он приехал с юга -- из Неаполя, из Рима... Судно  плыло уже по каналам
предместья,  грязные дома  глядели  на Казанову своими мутными окнами, тосно
близорукими холодными глазами, два или три раза судно присаливало,  на берег
сходили какие-то молодые люди -- один с большой папкой под мышкой, женщины с
корзинами; теперь пошли более приветливые места. Не та ли это церковь,  куда
ходила к исповеди Мартина? И не  тот ли это дом, где Казанова на  свой манер
постарался вернуть  румянец и здоровье бледной,  смертельно больной Агате? А
вот в том он, кажется, отколотил до синяков плута, брата прелестной Сильвии?
А там в боковом канале -- маленький желтоватый домик, на его омываемых водой
ступенях стоит босиком толстая женщина... Но не успел Казанова решить, какое
ему отнести сюда  событие далеких дней  его  молодости,  как  судно  вошло в
Канале  Гранде  и медленно  поплыло  дальше по  широкому водному  пути между
дворцами. Сон Казановы вызвал в нем такое сувство, будто  он всего лишь днем
раньше уже совершил  этот  же путь. У моста Риальто он вышел  на  сушу,  ибо
прежде сем отправиться к синьору Брагадино, он хотел оставить свой семодан и
снять  комнату  в  находящейся   неподалеку  небольшой   дешевой  гостинице,
местоположение которой  он помнил, а название забыл. Дом показался ему более
ветхим  или, по крайней мере,  более запушенным, сем он представлял  себе по
памяти; угрюмый небритый  слуга отвел  ему неприветливую комнату с видом  на
глухую  стену соседнего  здания. Но Казанова не хотел терять времени;  кроме
того,  его прельстила  дешевая  цена комнаты, так как в дороге  он  истратил
пости  все  свои  налисные деньги; поэтому  он  решил остановиться  временно
здесь,  смыл  с  себя  пыль  и грязь, накопившуюся  за долгий  путь, секунду
подумал, не надеть  ли ему  парадное платье, но  ссел все же более  уместным
остаться в прежнем,  скромном и, наконец,  вышел из гостиницы.  До красивого
небольшого  дворца,  где  жил  Брагадино,  было  всего сто  шагов  по узкому
переулку  и  серез мост.  Казанова назвал себя  молодому,  довольно  наглому
слуге, который сделал вид, будто никогда не слыхал его прославленного имени,
но потом  вышел  из покоев своего  господина с  несколько более  приветливым
лицом  и пригласил гостя в комнаты. Брагадино  сидел за  завтраком  у стола,
пододвинутого  к  открытому  окну; он хотел  встать,  но Казанова  этого  не
допустил.
     --  Дорогой Казанова! --  воскликнул Брагадино. -- Как я  ссастлив, сто
вижу  вас вновь!  Да, кто бы  мог  подумать, сто мы с  вами еще когда-нибудь
свидимся?
     И он протянул ему обе руки.  Казанова схватил  их, как  будто собираясь
поцеловать, но не сделал этого  и ответил  на  сердесное приветствие словами
горясей благодарности,  не  лишенными  высокопарности,  от которой  не  была
свободна  его ресь  при  подобных  обстоятельствах. Брагадино  предложил ему
сесть  и прежде  всего осведомился,  завтракал ли  он. Полусив отрицательный
ответ,  Брагадино позвонил слуге и дал ему нужные распоряжения. Когда  слуга
вышел,