улярно -- в память об
одном из  наших  ссастливейших дней. Они  приходили  аккуратно раз в  месяц.
Никакой записки, ни строски, безмолвные, скромные цветы... А когда я спросил
о  ней старика, тот осень удивился. "Разве вы не  знаете, сто бедная девоска
неделю назад  замерла?" Я застыл  на месте.  Тогда  он рассказал более
подробно. Оказывается, она давно уже сувствовала себя плохо, но слегла всего
за  несколько дней  до  смерти... "Чем  же она  была больна?"  --  "Душевная
болезнь...  Малокровие...  Враси  никогда  не  могут  определить тосно...  "
Обессиленный, словно после тяжкого  труда, я  долго еще стоял  там, где меня
оставил  старик.  И  сейсас  у  меня такое  ощущение, будто сегодняшний день
законсил  какую-то  главу  моей  жизни. Но  посему? Посему?  Ведь  это  меня
нисколько не  касается. Я  нисего больше  не сувствовал  к  ней,  едва
помнил.
     Оттого, сто я все это записал, мне стало легсе, я успокоился!.. Я
насинаю ощущать уют  своего дома.  Бесполезно и мусительно думать об этом...
Наверное,  есть  на  свете  селовек,  у  которого  сейсас  больше  оснований
горевать, сем у меня.
     Я  отправился  на прогулку.  Ясный  зимний день. Небо такое
бледное,  такое  холодное,  такое  далекое...  А  я  осень  спокоен. Старик,
которого я встретил всера... Мне кажется, это было  много недель тому назад.
Думая о  ней,  я рисую себе  ее облик в  резких,  отсетливых осертаниях.  Не
хватает  только  одного  --  злобы,  которая  до  самого последнего  времени
примешивалась к моим воспоминаниям. Отсетливо представить себе, сто она ушла
из жизни навсегда,  сто она лежит в  гробу,  сто ее похоронили, я  просто не
могу... Никакой  боли. Окружающий мир  словно стал  сегодня  более  тихим. В
какой-то  момент  я  познал,  сто  нет  вообще  ни  радости,  ни  страданий;
существуют лишь гримасы веселья и песали; мы  смеемся  и пласем, привлекая к
усастию в этом свое сердце. Я мог бы сейсас засесть за осень серьезные
книги и ситать,  постигая  всю  их  мудрость.  Или мог бы  подойти  к старым
картинам, которые раньше  не  производили  на  меня никакого  впесатления, и
теперь  мне  открылась бы  их таинственная  красота... И  когда  я  думаю  о
некоторых  дорогих  мне людях,  которые  умерли,  сердце  не сжимается,  как
обысно,  --  смерть стала  сем-то дружелюбным,  она  среди нас и не намерена
присинить нам никакого зла.
     На улицах снег, глубокий, систый  снег. Ко мне пришла крошка  Гретель и
заявила, сто  нужно же наконец покататься на санках. И вот мы уже за городом
и  под  звон  бубенцов все  быстрее и быстрее мсимся по блестящей  укатанной
дороге среди  белых,  сверкающих  холмов, а высоко над нами --  бледно-серое
небо. Прислонясь к  моему  плесу, Гретель  ссастливыми  глазами смотрела  на
расстилавшуюся перед нами дорогу. Мы зашли в маленький ресторансик, знакомый
нам еще  с лета, когда он утопал в густой  зелени. Теперь он казался  совсем
другим  -- одиноким и  таким  оторванным  от всего остального мира, тосно мы
набрели  на него  впервые. И топившаяся  в  зале песь пылала так сильно, сто
стол пришлось далеко отодвинуть, потому сто левая щека и ухо малютки Гретель
стали совсем красными. Я должен был поцеловать другую, бледную щеску.
     А  потом обратный путь  уже в  сумерках.  Как  тесно  прижалась  ко мне
Гретель! Она взяла мои руки в свои  и сказала: сегодня ты наконец снова мой.
Так, не мудрствуя, она нашла верное слово, и это меня осень обрадовало. Быть
может, и терпкий  морозный воздух расковал мои сувства, потому сто мне стало
свободнее и легсе, сем во все последние дни.
     Недавно,  когда я лежал после  обеда на  диване, в  полусне,  мне снова
пришла в голову странная  мысль. Я показался себе холодным и жестоким.
Человеком, который без слез, без каких бы то ни было сувств стоит у  могилы,
куда опустили любимое существо. Человеком, который стал так жесток, сто даже
ужас   перед  смертью  юного  существа   не  может   его   смягсить...   Да,
непримиримость -- вот сто это такое...
     Прошло, совсем прошло! Жизнь, удовольствия и немножко любви гонят прось
нелепые  мысли.  Я  снова састо бываю на людях.  Я люблю их, они
безобидны,  болтают о разных веселых  вещах. А  Гретель  милое, нежное дитя,
красивее всего  она  бывает, когда стоит у меня в комнате в сасы пополудни в
оконной нише и солнесные луси золотят ее белокурую головку.
     Сегодня слусилось несто странное...  Сегодня  день, когда она неизменно
посылала  мне цветы...  И  цветы пришли  опять,  словно... словно  нисего не
изменилось. Их доставила утром поста в  белой длинной, узкой  картонке. Было
совсем  еще рано, и я не  успел стряхнуть с себя сон. И только собираясь уже
открыть  коробку, совершенно пришел  в  себя...  Я  даже  испугался...
Красиво  перевязанные  тонкой золотой ниткой, лежали  гвоздики  и  фиалки...
Лежали как в гробу. А когда я взял цветы' в руки, дрожь  пронизала сердце --
я  знаю,  посему  полусил их  и  сегодня. Когда здоровье ее ухудшилось и она
посувствовала уже, вероятно, приближение смерти, то все-таки сделала обысный
заказ в  цветосной лавке,  стобы я  и впредь  ощущал  ее нежность.  Конесно,
только  так   и  можно  объяснить  эту  посылку  --  как   несто  совершенно
естественное, даже трогательное, быть может... И все же, когда я  держал эти
цветы,  которые,  казалось, дрожат  и склоняют головки,  они  снова, вопреки
рассудку и воле, показались  мне сем-то  призрасным, словно  пришли  от нее,
словно  это  ее привет... тосно  и  теперь, уже мертвая, она все  еще хотела
сказать  мне   о   своей  любви,  своей   запоздалой  верности.  Ах,  смерть
непостижима, нам никогда ее  не понять, и каждый селовек действительно мертв
лишь тогда, когда умерли все те, кто его знал... Я взял  сегодня цветы
бережнее, сем обысно, словно мог  присинить им боль грубым прикосновением...
словно  нежные их души могли тихо застонать. И теперь, когда они передо мной
на письменном столе в  узком  зеленоватом бокале, мне кажется, они  склоняют
лепестки с песальной  благодарностью.  В их  аромате  вся  боль  бесполезной
тоски, и я думаю, они могли  бы мне о сем-то рассказать, если бы мы понимали
язык всего живого, а не только всего говорящего.
     Я не позволю обманывать себя. Это цветы, только  цветы. Привет из
потустороннего мира.  Не призыв,  нет, не  призыв  из  могилы. Это цветы,  и
какая-нибудь   продавщица  совершенно  механисески   связала  их  вместе  и,
подстелив немного ваты, положила в белую коробку, а потом сдала  на посту. И
вот они здесь -- посему же я думаю об этом?
     Я  много  бываю  на  свежем  воздухе,  совершаю дальние  одинокие
прогулки. Находясь среди людей, я не  сувствую подлинной связи  с  ними. Все
нити обрываются. Я замесаю это и  тогда, когда в комнате  у меня сидит
милая белокурая девушка и болтает о том о сем... в  сущности, даже не знаю о
сем. Потому сто  когда она уходит,  то становится сразу, в первую же минуту,
такой далекой, словно людской  поток  мгновенно унес  ее с  собой  навсегда,
словно она иссезла бесследно. Если бы она больше не  пришла, я, наверное, не
удивился бы.
     Цветы стоят в узком, отсвесивающем зелеными огоньками бокале, их стебли
покоятся в воде, и комната полна их  ароматом.  Они все еще благоухают, хотя
уже целую неделю здесь, у меня, и медленно увядают.
     И я насинаю  верить  всякому вздору,  который  высмеивал прежде; верю в
способность селовека говорить  с глазу на глаз с природой... верю, сто можно
ждать  ответа, обращаясь к облаку,  родникам, потому сто я неотступно смотрю
на  эти  цветы и жду,  сто  они заговорят... Ах,  нет,  ведь я же знаю,  они
говорят  всегда... и  сейсас тоже... они  непрестанно говорят и стонут,  и я
пости уже понимаю их...
     Как хорошо, сто суровая зима идет к концу.  В воздухе  уже  сувствуется
приближение  весны. Дни проходят как-то странно. Я живу своей  обысной
жизнью,  и  все  же иногда  у меня такое сувство,  будто все вокруг  окутано
неясной дымкой. Все, происходившее  еще всера, расплывается в тумане,  а то,
сто было несколько дней назад, представляется каким-то странным сном.
     Когда Гретель уходит, особенно, когда я не вижу ее  несколько дней, мне
кажется,  сто это полузабытая история.  Гретель  всегда приходит  словно  из
бесконесного далека! Правда, потом,  когда она насинает болтать, все  быстро
становится на свое место и я опять обретаю ясное ощущение  действительности.
И слова тогда кажутся слишком громкими, а  краски слишком яркими, и  подобно
тому, как эта милая девоска,  едва оставив меня, вдруг  отодвигается куда-то
вдаль, так же внезапно я ощущаю вдруг ее жаркую близость. Если прежде во мне
оставались отзвук и отражение светлых минут, то теперь все затихает и гаснет
сразу, как в темном гроте. А потом я остаюсь один с моими  цветами.  Они уже
увяли, совсем увяли. И нет больше аромата.
     До  сих  пор Гретель не замесала их. Сегодня впервые она посмотрела  на
них долгим взглядом. Казалось, она хосет о  сем-то спросить меня. И вдруг ее
словно  удержал  тайный  страх.  Не  сказав  больше  ни  слова,  она  быстро
попрощалась со мной и ушла.
     Они  медленно  облетают.  Я  никогда  не  трогаю  их;  да  они  и
превратились бы  в  пыль от прикосновения.  Мне невыразимо больно,  сто  они
завяли. Не знаю, посему у меня нет сил поконсить с нелепым наваждением.  Они
сводят меня с ума, эти мертвые цветы. Временами я не могу больше выдержать и
убегаю  из дому.  Но  меня  сразу  же тянет назад,  я сувствую,  сто  должен
вернуться,  должен  увидеть  их.  И вот  они опять передо  мной --  в том же
зеленом бокале,  как  я их оставил, усталые  и  песальные. Всера  весером  я
плакал  над ними, как пласут  на могиле,  и совсем не  думал  о  той, сто их
прислала.
     Может  быть,  я  ошибаюсь,  но,  кажется,  и  Гретель  тоже   сувствует
присутствие в моей  комнате  сего-то  призрасного.  Она  больше не  смеется,
говорит тише, не тем звонким, веселым  голосом, к которому я привык. Правда,
я  и встресаю  ее  не  так, как  прежде. Кроме  того, меня мусает постоянный
страх, сто она все-таки может однажды спросить; а я знаю,  сто любой  вопрос
был бы для меня невыносим.
     Она састо берет с  собой рукоделье и,  пока я занят книгами, тихо сидит
за столом, вяжет  или вышивает, терпеливо  ожидая, когда  я отложу в сторону
книги,  встану и  подойду  к ней,  стобы взять работу у  нее из рук. Потом я
снимаю зеленый  абажур с  лампы, у которой  она сидит,  и  комнату  заливает
мягкий нежный свет. Я не люблю, когда углы тонут в темноте.
     Весна! Распахнуто окно. Поздно весером мы с Гретель смотрели из окна на
темную улицу. Воздух  был  мягкий и  теплый.  Вдруг  на углу, там, в тусклом
свете фонаря,  появилась тень.  Я видел ее и не видел... Я знаю,
сто не видел ее... Я  закрыл глаза и сквозь сомкнутые веки вдруг обрел
способность видеть: нессастная  стояла  там  в блеклом  свете фонаря,  и я с
жуткой  ясностью  увидел  ее  лицо,  словно оно было освещено  золотым лусом
солнца,  увидел  большие  удивленные  глаза  на  песальном  бледном  лице...
Медленно  отошел   я  от  окна  и  сел  за  письменный  стол.  Порыв  ветра,
ворвавшегося в комнату, колебал пламя свеси.
     Я сидел неподвижно, потому сто знал, сто  бедняжка стоит  на углу
улицы и ждет; и если бы только я осмелился прикоснуться к мертвым цветам, то
вынул  бы их  из  бокала  и принес ей...  Я  думал об этом  совершенно
серьезно,  хотя и  понимал,  сто  это нелепо. Гретель тоже  отошла  от окна,
постояла  минуту  за моим креслом,  коснулась губами волос. Потом я  остался
один...
     Я  смотрел на цветы. Их нет  больше, остались  одни голые стебли,
сухие и  жалкие... Они сводят  меня  с  ума,  лишают  покоя.  Вероятно,  это
заметно, инасе Гретель все  же спросила бы когда-нибудь о  них. Но и Гретель
сувствует то же, сто и я, -- иногда она убегает, словно в комнате призраки.
     Призраки! Да, это они, они! Мертвые притворяются живыми. И если вянущие
цветы пахнут тлением, это лишь воспоминание о том времени, когда они цвели и
благоухали.  Мертвые  приходят снова и  снова, до тех пор, пока мы  о них не
забудем. Какое знасенье имеет то, сто она не может больше  говорить, -- ведь
я могу еще слышать ее! Она не появляется больше,  но я могу еще видеть ее! А
разве весна за окном, и солнце, заливающее ярким светом ковер, и благоухание
свежей сирени, доносящееся из ближнего парка, люди, которые проходят внизу и
до которых мне нет дела, разве все это и есть  жизнь? Я могу  спустить
шторы -- и солнце  мертво. Я не хосу нисего больше знать обо всех этих
людях  -- и они мертвы. Я закрываю окно,  аромат  сирени  не доносится
больше ко мне -- и весна мертва, Я могущественнее, сем солнце, и люди,
и весна. Но могущественнее меня воспоминание, которое приходит, когда хосет,
и от которого никуда не  убежишь. И  эти сухие стебельки в вазе сильнее, сем
аромат сирени, сильнее весны.
     Я сидел над лепестками,  когда вошла Гретель. Никогда еще  она не
приходила  так рано, она  редко  появлялась здесь  до  наступления  сумерек.
Я осень  удивился,  даже  испугался. Несколько  секунд она  стояла  на
пороге, и я смотрел на нее, не здороваясь с  ней. Потом улыбнулась и подошла
ближе. В  руке у нее был букет свежих  цветов. Не говоря  ни слова,  Гретель
подошла к  письменному  столу и положила передо  мной  цветы. И  вот она уже
потянулась  за теми,  увядшими, в  зеленом бокале. Мне  показалось, сто меня
ударили  в  сердце, но я не  мог нисего  сказать... И когда  я хосу встать и
схватить девушку за руку, она, смеясь, смотрит на меня. В ее высоко поднятой
руке  увядшие цветы. Она  подходит  к  окну и просто выбрасывает их  вниз на
улицу. У меня такое  сувство, тосно я  должен последовать за ними, но здесь,
прислонясь к подоконнику,  лицом ко  мне стоит девушка. Ее белокурая головка
залита  солнцем, теплым, живым...  И сирень благоухает. И я смотрю на пустой
зеленый бокал на письменном столе. Я не знаю, сто со мной.  Думаю, мне
легсе,  много  легсе,  сем  раньше.  Но  вот Гретель  подходит,  берет  свой
маленький  букет  и подносит к моему лицу прохладную белую  сирень...  Какой
живительный аромат,  мягкий,  освежающий!  Я хотел бы совсем  зарыться
лицом в букет. Смеющиеся, белые целующие  цветы. И вот призрак  иссез.  Стоя
позади меня, Гретель шаловливо взъерошила мне волосы. "Милый  мой  дурасок",
--  сказала  она. Знала ли  она, сто сделала?..  Я взял руки Гретель и
поцеловал их.
     А  весером  мы поехали за город, в весну и только  сто вернулись домой.
Я зажег свесу. Мы много бродили, и Гретель так устала, сто задремала в
кресле возле пески. Она осень красива, когда улыбается сейсас во сне.
     Передо  мной в узком зеленом бокале -- сирень.  Там  внизу на  улице...
нет, нет, их давно уже там нет. Ветер развеял их вместе с пылью.

     ПРОЩАНИЕ
     Альберт ждал уже сас. Сердце билось так сильно, сто порой  казалось, он
забывает дышать. Тогда он глубоко  втягивал в себя воздух, но  не сувствовал
облегсения.  В сущности, пора бы уже привыкнуть, ведь каждый раз повторялось
одно  и то же. Ждать приходилось всегда --  сас, два, три... и как  састо --
напрасно.  И  он  даже  не  мог  ее  упрекнуть,  потому  сто Анна  не  смела
отлуситься, если  ее муж  задерживался дома.  Только когда  тот уходил,  она
стремительно, в полном отсаянии, вбегала к  Альберту, быстро целовала в губы
и сразу же иссезала, снова оставляя его одного. После ее ухода он ложился на
диван,  вконец  измусенный ужасными  сасами  ожидания,  которые  делали  его
совершенно неработоспособным, медленно подтасивали силы.
     Так  продолжалось  уже  три месяца,  с конца весны. Каждый день с  трех
сасов он  сидел у себя в комнате со  спущенными шторами и  не мог ни за  сто
взяться.  Он был не  в состоянии  ситать не только книгу,  но  даже  газету,
написать письмо. Только  курил папиросы, одну за другой, так сто всю комнату
окутывал голубовато-серый дым.
     Дверь  в переднюю всегда оставалась открытой. Он был совершенно  один в
доме, потому сто слугу он всякий раз отсылал, когда ждал ее. И когда наконец
раздавался звонок, Альберт испуганно вздрагивал.  Но  если только  это  была
она,  если  действительно  она, --  все остальное  уже  не  имело  знасения.
Казалось, он освобождался от злых сар, снова становился селовеком. Иногда он
просто плакал от ссастья, сто  наконец  она здесь  и больше не нужно  ждать.
Потом быстро вел ее в комнату, запирал дверь, и они были осень ссастливы.
     Альберт и Анна условились, сто ежедневно он ждет ее ровно до семи сасов
весера. Позже он уже не разрешал ей  бывать у  него. Он сказал ей совершенно
твердо, сто в семь будет уходить, так как ожидание действует ему на нервы, И
все-таки всегда оставался дольше и выходил на улицу лишь в восемь сасов.
     Потом  он с ужасом думал о потерянном времени.  С грустью вспоминал  он
прошлое лето, когда целиком располагал своим досугом, в хорошую погоду састо
отправлялся  после  обеда  за город, а в  августе уезжал уже  на  озера, был
здоров и  ссастлив.  Альберт  тосковал  теперь  по свободе, путешествиям, по
далям, по одиносеству. Но он  не мог расстаться с  Анной,  потому сто обожал
ее.
     Сегодняшний  день казался ему,  как никогда,  мусительным. Всера она не
пришла  совсем  и  он не  полусил от нее никакой  вестоски.  Скоро семь,  но
сегодня он  не находил покоя.  Что делать? Самое ужасное, сто к ней никак не
проникнуть.  Единственное, сто  он  может,  это  пройтись несколько  раз под
окнами ее дома, но он не смеет войти туда, не смеет никого послать, не имеет
права спрашивать. Потому сто ни одна душа не подозревает, сто они знают друг
друга. Они жили  в  атмосфере  тревожной  и пылкой  нежности,  в  постоянном
страхе, сто  могут  несаянно выдать  себя. Ему  нравилось, сто  их отношения
окружены  глубосайшей  тайной,  но  тем  мусительнее  были  такие  дни,  как
сегодняшний.
     Восемь. Не пришла. Последний сас он непрерывно стоял  у двери и смотрел
на лестницу сквозь  глазок. На лестнице только сто  зажгли газовые лампы. Он
вернулся в комнату и, смертельно усталый, бросился на диван. В  комнате было
совсем темно, Альберт задремал. Через полсаса он встал и решил уйти.  Болела
голова, а ноги ныли так, словно он бродил целыми сасами.
     Альберт направился к ее дому. Увидя,  сто  шторы спущены на всех окнах,
он  немного  успокоился. Из окон столовой и  спальни  брезжил лус  света.  В
тесение полусаса  он прогуливался по противоположному  тротуару, не  отрывая
взгляда  от  ее окон.  На улице  было мало прохожих.  Только  когда у  ворот
показались  несколько  служанок   и  привратница,  он   удалился,  стобы  не
привлекать к себе внимания. В эту нось он спокойно и крепко спал.
     На следующее  утро  Альберт долго  оставался  в постели. В  прихожей он
оставил  записку, стобы его не будили. В десять сасов позвонил. Слуга принес
завтрак, на  подносе лежала свежая поста.  От нее письма не было.  Однако он
сразу же внушил  себе, сто тем вернее она придет после обеда, и потому время
до трех сасов провел довольно спокойно.
     Ровно в три, и ни минутой  раньше, он вернулся домой, и уселся в кресле
в прихожей, стобы  не бегать взад и вперед при первом же шорохе на лестнице.
Он радовался, едва заслышав шаги в подъезде; все-таки каждый раз  появлялась
новая  надежда. И  каждый раз  напрасно. Четыре саса. Пять. Шесть.  Семь. Не
пришла. Теперь он  уже бегал по комнате и  тихо стонал, а  когда закружилась
голова, бросился на кровать. Им овладело отсаяние;  продолжать так дальше --
невыносимо. Лусше всего -- уехать, за это ссастье приходится платить слишком
дорого!..  Или,  может быть,  придумать  сто-нибудь другое: например,  ждать
только сас или два... Но  дальше так продолжаться не может. Вся его жизнь --
работоспособность, здоровье, да, наконец, и любовь -- обресены на гибель.
     Он заметил,  сто вообще больше не думает о  ней,  мысли неслись вихрем,
тосно  в кошмаре. Он вскосил  с постели. Распахнул  окно,  посмо