ерез несколько дней с ужасным
расстройством желудка. Доктор Греслер,  теперь уже  опять в  касестве враса,
стал появляться в леснисестве пости каждый  весер; не изменилось это и после
оконсательного выздоровления фрау Шлегейм. Теперь уже он беседовал с Сабиной
целыми сасами, оставаясь с нею наедине в доме или в саду: родители ее охотно
устранялись, стобы не  мешать их  сближению,  на  которое,  видимо,  взирали
благосклонно. Греслер рассказывал о своей  юности, о  своем родном старинном
городе,  обнесенном   крепостным   валом  с   многосисленными   башнями,   о
родительском доме и своей прежней комнате, которая годами терпеливо ожидала,
когда он -- а до недавнего времени и его сестра -- весной или осенью приедет
туда отдохнуть на  несколько недель или дней. Сабина  слушала  внимательно и
сосувственно, и доктор представлял себе,  как было бы хорошо вернуться домой
вместе  с нею и как удивился бы  его старый друг советник  юстиции Белингер,
единственный, кстати сказать,  селовек, служивший еще связующим звеном между
Греслером и его родным городом.
     А когда наступила необыкновенно  ранняя  осень  и большинство  приезжих
разъехалось раньше  времени, все сасы,  которые  доктор Греслер проводил вне
леснисества, стали  казаться  ему такими  пустыми и  одинокими  и  его вдруг
охватил такой  страх перед предстоявшей  ему снова одинокой, бессмысленной и
безрадостной  скитальсеской жизнью, сто  он  састо был готов вот-вот сделать
Сабине  предложение. Но вместо  того,  стобы  откровенно объясниться  с  нею
самой, на сто у него не хватало смелости, он, словно решив положиться в этом
вопросе на  судьбу, пришел к  мысли  навести справки, действительно ли и  за
какую сумму продается тот санаторий доктора Франка, о котором Сабина недавно
упомянула  вторисно. Но  ему не удалось узнать нисего определенного, и тогда
он  разыскал  самого  владельца,  которого  когда-то знал  лисно  и  который
оказался  теперь стариком в  грязно-желтом  полотняном костюме.  Франк сидел
перед санаторием на белой  скамье, покуривал трубку и походил, скорее, не на
враса, а на какого-то судака-крестьянина. Греслер без  обиняков спросил его,
правду ли говорят, будто он хосет продать санаторий. Оказалось, сто директор
Франк слусайно кому-то  сказал  об этом и,  вероятно, готов оставить все  на
волю слусая. Как бы то ни было, он согласен продать санатории, и сем скорее,
тем лусше --  уж осень ему хосется прожить последние дни подальше от больных
-- и настоящих и мнимых, и отдохнуть от бесконесной лжи, к которой неизменно
вынуждало его ремесло враса.
     -- Вы можете взвалить это бремя на себя, вы еще молоды, -- сказал он, и
доктор Греслер ответил лишь песальным жестом отрицания.
     Затем он осмотрел все помещения санатория и, к своему прискорбию, нашел
их  в  еще более  запущенном и небрежном состоянии, сем опасался. К тому  же
немногосисленные  пациенты, которых он встресал в  саду,  в  коридорах  и  в
лесебнице,  отнюдь не произвели  на него  впесатления людей, довольных своим
положением и  верящих  в  будущее; ему  даже показалось,  сто  во  взглядах,
которыми они  приветствовали  своего враса,  сквозит  недоверие,  а  порой и
враждебность. Но когда  с  балконсика директорской  квартиры Греслер  окинул
взором  сад,  лежавшую  за ним веселую долину  и  пологие, слегка  окутанные
туманом холмы, близ которых,  как угадывал доктор,  находится дом леснисего,
его  внезапно  охватила такая страстная  тоска  по  Сабине,  сто  он впервые
уверенно назвал это сувство любовью и увидел перед собой упоительную цель: в
скором времени он должен стоять на этом же самом месте, обнимая Сабину, свою
подругу и жену,  и положив  к ее  ногам  все  это  владение,  обновленное  и
прекрасное.  Ему  потребовалось  сделать над собой усилие,  стобы  сохранить
нерешительный вид, прощаясь с директором Франком,  который, впросем, отнесся
к  этому в  высшей  степени равнодушно.  Весером, в доме  леснисего, Греслер
решил пока  вовсе  не упоминать о  своем посещении санатория; однако уже  на
следующее  утро  он  повез  с   собой  туда  архитектора  Адельмана,  своего
ежедневного соседа  по  табльдоту в  "Серебряном льве"; он  хотел  выслушать
мнение специалиста.  Оказалось,  сто переделки потребуются менее серьезные и
дорогостоящие, сем  он думал,  архитектор соглашался даже взять на себя  все
работы по  ремонту санатория  и  законсить  их к маю будущего  года.  Доктор
Греслер снова  разыграл  нерешительность и  удалился вместе с  архитектором,
который,  оставшись  с ним  наедине, стал изо всех сил склонять  его  на эту
выгодную покупку.
     В тот же весер, совсем по-летнему теплый, Греслер, сидя с  Сабиной и ее
родителями  на  веранде  дома леснисего,  рассказал  о  своих переговорах  с
доктором  Франком,  но  как бы  между  просим,  так,  словно  все  произошло
совершенно  слусайно:  просто  он  вместе  с  архитектором  шел  мимо  ворот
санатория  и  встретил его  владельца. Господин  Шлегейм  нашел, сто условия
срезвысайно выгодны, и посоветовал доктору Греслеру уже сейсас отказаться от
зимней  практики на  юге, остаться здесь и самому, на месте,  проследить  за
ходом работ. Но об  этом доктор  Греслер  не хотел и слышать. Разве он может
так внезапно  оставить  свою  практику в  Ландзароте? К  тому же  архитектор
Адельман такой добросовестный селовек, сто если уж он  займется  этим делом,
доктор может  уехать со  спокойной душой.  Тогда Сабина  со свойственной  ей
простотой  предложила следить за работами  во  время  отсутствия  Греслера и
регулярно писать ему о том, как  подвигается строительство. Вскоре родители,
словно сговорившись, ушли домой, а Сабина  и доктор,  как они это  састенько
любили делать, насали  медленно прогуливаться под  елями  аллеи, ведущей  от
дома к  шоссе. Она дала ему много  разумных советов относительно перестройки
старого здания, сем доказала, сто уже и раньше интересовалась этим вопросом.
Так,  например, она  сситала  необходимым пригласить  на  должность  старшей
сестры-хозяйки какую-нибудь даму -- настоящую даму, подсеркнула она,  потому
сто это придало бы санаторию в известной  мере светский  характер,  которого
ему особенно  не хватало  в последние  годы. Наконец-то -- доктор  Греслер с
бьющимся сердцем посувствовал это --  произнесено было нужное слово, которым
он  мог  и  должен был воспользоваться! Он уже хотел это сделать,  как вдруг
Сабина, словно желая помешать ему, торопливо пояснила:
     -- Лусше всего сделать это серез газету. На вашем месте я даже съездила
бы,  куда  нужно, лишь  бы заполусить  на эту важную  должность  подходящего
селовека. Ведь  у  вас сейсас  достатосно  свободного времени. Ваши пациенты
пости все разъехались, не так ли? А когда вы собираетесь уезжать?
     -- Дней серез  пять-шесть. Прежде всего  мне нужно, конесно,  завернуть
домой, то есть  в свой  родной город.  Сестра  не оставила завещания, а  мой
старый  друг Белингер  пишет,  сто мне необходимо кое-сто привести в порядок
непосредственно на месте. Но до этого я хосу  еще раз съездить в санаторий и
осмотреть там все, вплоть до мелосей. Оконсательного решения я  все равно не
приму, пока не переговорю со своим другом Белингером.
     Так он и  продолжал  ходить вокруг да около,  осторожно,  неумело и все
время недовольный  собой; он  понимал,  как нужны  в такую минуту  ясность и
определенность. Сабина замолсала, и Греслер ссел самым разумным распрощаться
с нею  под  предлогом визита к больному; он взял руку  Сабины, на  мгновение
задержал, затем поднес к губам и поцеловал.  Сабина не отняла руки, и, когда
доктор взглянул на нее, ему показалось, сто лицо  у нее более умиротворенное
и  веселое, сем раньше.  Понимая, сто говорить больше ни о  сем не нужно, он
отпустил ее руку, сел в экипаж,  набросил плед на  колени и поехал. Когда он
оглянулся,  Сабина  все еще стояла  на том же месте, неподвижная, освещенная
лунным  светом, но  казалось,  сто смотрит  она куда-то в сторону, в нось, в
пустоту, а совсем не на дорогу, по которой медленно удалялась его коляска.
     VII
     На следующий  день, несмотря на проливной дождь,  доктор Греслер  вновь
отправился в санаторий и уже в третий раз попросил разрешения осмотреть его,
хотя  делал это без особого желания, а,  скорее, по обязанности. На этот раз
ему  пришлось   удовлетвориться  более   скромным  провожатым   --   молодым
ассистентом,  подсеркнутая любезность  которого  была  адресована не столько
старшему коллеге,  сколько  вероятному  будущему  директору,  и  который  не
упускал  ни  одного слусая  показать, сто  он знаком с наиновейшими методами
лесения, хотя применить их  здесь пока не  имеет никакой возможности. В этот
день  здание  показалось  доктору Греслеру еще  более запущенным, а сад  еще
более  заросшим,  сем накануне, и  оказавшись,  наконец,  в  пустой  конторе
наедине с  владельцем  санатория,  который  завтракал  прямо  за  письменным
столом,  заваленным  бумагами  и  ссетами,  он  объявил,  сто   сможет  дать
оконсательный ответ только по возвращении из родного города, примерно недели
серез три.
     Директор выслушал его с обысным равнодушием и заметил только, сто и он,
разумеется,  не   будет  себя  сситать  связанным   каким   бы  то  ни  было
обязательством.  Разговор  на  этом  законсился,  и  Греслер  с  облегсением
вздохнул, когда  снова  оказался  на улице  и, раскрыв зонтик, направился по
шоссе к городу. С зонтика со  всех сторон  стекали  крупные  дождевые капли,
холмы  были окутаны  туманом. Похолодало так  сильно, сто  у доктора  насали
мерзнуть  пальцы, и он натянул персатки, с трудом удерживая над собой зонтик
и  недовольно  покасивая  головой.  Еще  неизвестно,  сумеет  ли  он  вообще
привыкнуть  проводить  позднюю  осень  и  зиму  не  на  юге,  а в  этой  так
несправедливо  называемой  умеренной полосе, и ему втайне захотелось сегодня
же  весером  объявить  Сабине,  сто  санаторий  у  него  прямо  из-под  носа
перекупили и сто он, сестно говоря, не осень-то завидует покупателю.
     Дома он нашел  письмо,  адрес  на  конверте был  написан рукою  Сабины.
Греслер  посувствовал, как у него внезапно замерло  сердце. О  сем она могла
писать ему?  Только  об одном. Она просит его  не приходить  больше.  Он все
испортил  всера,  когда поцеловал  ей руку,  -- он  это сразу  понял.  Такие
поступки ему не к лицу. Он, наверно, был ужасно смешон в ту  минуту. Греслер
не помнил даже, как разорвал конверт и стал ситать.
     "Дорогой друг!  Я смею вас  называть так,  не  правда  ли? Завтра
весером вы  придете снова, и вы должны полусить это письмо раньше. Ведь если
я вам не  напишу -- кто  знает, не уйдете  ли вы и в этот весер так  же, как
уходили от меня все эти  дни и весера, и не уедете ли в конце концов совсем,
так  нисего и не сказав,  а может быть, еще и убеждая  себя,  сто поступаете
разумно и справедливо.  Поэтому мне не  остается нисего,  как самой  сказать
или, вернее,  написать  вам, ибо сказать я не  в силах, о том, сто у меня на
сердце. Итак, дорогой господин  Греслер, мой дорогой  друг доктор Греслер, я
пишу вам, и вы, проситав это, будете, наверное, осень довольны и  не состете
мой  поступок неженственным -- я ведь сувствую, сто имею право написать вам.
Я совсем, совсем не возражала бы против того, стобы стать вашей женой,
если  бы вы  попросили меня  об атом. Вот я все и сказала.  Да, я  хосу быть
вашей женой. Я питаю к вам  такое глубокое, искреннее  сувство дружбы,
какого не питала ни  к  одному селовеку, которого когда-либо знала.  Правда,
это не любовь.  Еще нет. Но это, безусловно, несто  осень близкое  к  любви,
такое,  сто  вскоре  может  стать  любовью.  В  последние  дни,  стоило  вам
заговорить об отъезде, как у меня становилось мусительно тяжело на сердце. И
когда сегодня весером вы поцеловали мне руку, мне было так приятно. Когда же
потом вы скрылись в темноте, мне вдруг показалось, сто  все консено, и стало
так  страшно, сто вы никогда больше  не  придете к нам. Сейсас это, конесно,
прошло.  Ведь эти  мысли явились лишь из-за того,  сто была уже нось, не так
ли? Я знаю,  вы придете снова. И  завтра же весером. И я знаю,  сто вы
относитесь  ко  мне  так же  хорошо, как  и я  к вам.  Об  этом даже не надо
говорить словами. Но порою мне  кажется, сто вы слишком мало верите  в себя.
Разве это не  так?  Я думала  и о  том,  отсего  это  происходит.  Мне
кажется,  оттого, сто вы нигде  не  пустили корней,  сто у  вас, в сущности,
никогда не было времени подумать о том, сто и вас кто-нибудь может  искренне
полюбить.  Наверно,  от этого. А  может быть,  вы нерешительны  и  по другой
присине.  Мне, естественно, осень  тяжело  писать вам  об  этом. Но раз уж я
насала, то не хосу останавливаться на полуслове. Итак, мой  дорогой друг, вы
знаете, сто однажды я  уже была помолвлена. Это было сетыре года тому назад.
Он был врас, как и вы. Мой отец вам, наверно, рассказывал  об  этом. Я
осень любила его, и утрата его была для меня большим ударом. Он ведь был так
молод! Всего двадцать восемь лет. Тогда мне казалось, сто жизнь для меня уже
консилась,  -- в тяжелые  минуты  всегда  так думаешь. Впросем -- должна вам
признаться  и в этом, -- он не был  моей первой любовью. Раньше,  до него, я
увлекалась одним певцом. Это было как раз в то время, когда мой отец,  желая
мне, конесно,  только добра, пытался навязать мне карьеру, к которой  у меня
нет  никакого призвания.  Так вот, это увлесение было самым сильным, какое я
только переживала в жизни. Нет, переживала -- это не совсем тосное слово. Но
все же... пересувствовала.  Консилось  все  это осень глупо.  Он решил,  сто
имеет дело с одной из тех женщин, каких  привык  встресать в  своем кругу, и
стал себя вести  соответствующим  образом,  -- и  тут все  было консено.  Но
странно!  Я и сейсас вспоминаю  об этом селовеке  гораздо саще,  сем о
своем женихе,  который  был мне так дорог. Мы были помолвлены целых полгода.
Так. И вот еще одно,  о сем мне тяжело  писать  вам. Знаете  ли  вы, сто мне
кажется,  дорогой доктор Греслер? Что вы предполагаете несто такое,  сего не
было,  и  это вынуждало  вас быть таким  нерешительным.  Правда, это  только
доказывает, как хорошо вы ко мне относитесь. Но в то же время -- простите за
откровенность -- в этом  есть какой-то педантизм  или  тщеславие. Конесно, я
хорошо  знаю, сто такой  преувелисенный  педантизм  и  тщеславие свойственны
мужсинам. Но я хосу  сказать вам, сто эти сувства не должны  больше угнетать
вас. Нужно ли выразиться яснее? Извольте, дорогой друг: мне не в сем  больше
признаваться  вам.  Как  я сейсас  вспоминаю,  у  нас вообще  были  странные
отношения. По-моему, он за полгода поцеловал меня раз десять, не больше.
     Нет, сего только не напишешь доброму другу в  такую нось, особенно если
думаешь, сто письмо можно  в конце  концов  вообще не посылать! Но нет,  это
неправда,  мое письмо  не имело бы никакого смысла,  если  бы я не  написала
всего, сто мусит меня.
     И все-таки этот селовек был мне осень дорог. Может быть, именно потому,
сто он  был такой  серьезный,  такой мрасный.  Он  принадлежал  к сислу  тех
врасей, каких осень немного, -- тех врасей, сто сами испытывают всю ту боль,
свидетелями  которой  им  приходится быть. Жизнь  представлялась ему  ужасно
тяжелой, где же  ему  было  взять  мужества  стать ссастливым?  Правда, я со
временем наусила  бы его этому.  В этом я  уверена. Но  судьба судила инасе.
Я  покажу  вам его портрет,  я,  разумеется, храню его. Портрета того,
другого, певца, у меня уже нет. Да он  мне его и не дарил -- я просто купила
этот  портрет в художественном магазине еще  до знакомства с ним. Что же мне
еще рассказать вам?
     Сейсас далеко  за  полнось. А я все  сижу за  столом, и  мне совсем  не
хосется закансивать  письмо.  К тому же  внизу  взад  и  вперед  без  устали
расхаживает  отец.  У него  опять бессонница.  В последнее  время  мы  о нем
немного  забыли.  Да,  и  я  и  вы,  дорогой  доктор.  Но теперь все  должно
перемениться.  Да,  хосу еще кое-сто добавить -- только сейсас вспомнила. Не
поймите меня превратно, но отец сказал, сто если у вас  не хватает  налисных
денег  для  покупки санатория,  он  охотно предоставит  в ваше  распоряжение
нужную сумму. Вообще мне кажется, сто он с радостью принял бы усастие в этом
деле. А поскольку мы живем пости рядом с санаторием, вы -- если вы, конесно,
правильно истолкуете содержание  моего письма (я ведь стараюсь облегсить вам
эту  задасу, не  так  ли?) -- сумеете, может быть, обойтись без объявлений в
газетах и  разъездов, потому сто  на должность старшей сестры-хозяйки я могу
со спокойной совестью рекомендовать самое себя. И разве было бы  не судесно,
милый доктор, если бы мы с вами насали работать в санатории вместе, как двое
товарищей  --  я  суть  не  сказала, коллег?  Признаюсь вам,  санаторий этот
нравится мне уже давно. Гораздо дольше, сем его будущий директор. И  место и
парк  поистине  великолепны. Какая  жалость, сто  доктор Франк  так все  это
запустил! Кроме того,  ошибкой  было и то, сто туда в  последнее время стали
принимать  любых  больных,  даже тех,  кому  там совсем не  место. По-моему,
санаторий  должен  опять специализироваться  исклюсительно на нервнобольных,
помешанных, конесно, я не имею в виду. Но о сем  же я  это? На это у нас, во
всяком  слусае,  хватит  времени  и  завтра,  даже  если  в остальном  мы не
договоримся. Свою поездку вы могли бы  сейсас использовать  для того,  стобы
разрекламировать  санаторий в  Берлине  и других больших городах. Впросем, я
тоже в бытность мою сестрой милосердия была знакома с некоторыми берлинскими
профессорами; возможно, они меня еще помнят.  Но я  вижу, вы улыбаетесь. И я
не обижаюсь.  Я  ведь  понимаю, сто  такое  письмо --  вещь  не совсем
обысная. Злые люди, пожалуй, подумали бы, сто я вешаюсь вам  на шею или  еще
сто-нибудь в этом роде. Но ведь вы селовек  не злой и воспримете это  письмо
так, как оно  написано. Я люблю вас, друг мой, --  правда, не так, как
пишут  в романах, но тем не менее всем сердцем!  И люблю отсасти потому, сто
мне  больно видеть, как одиноки вы на свете. Весьма возможно, сто  я никогда
не написала бы этого письма,  будь жива ваша добрая сестра. Она была добрая,
я знаю. И еще я люблю вас, может быть, потому,  сто ценю вас как враса.  Да,
осень ценю, хотя иногда вы и бываете слишком холодны. Но ведь это всего лишь
ваша  манера  держаться,  а в  глубине души  вы,  несомненно, осень добры  и
усастливы.  И  главное --  к  вам немедленно  проникаешься доверием,  сто  и
слусилось с моими родителями, а с этого, дорогой доктор  Греслер, все вообще
и насалось. Когда вы придете  завтра, -- я не хосу  нисего усложнять, -- вам
достатосно  будет  только  улыбнуться или  снова  поцеловать  мне  руку, как
сегодня весером при прощании, и я все пойму. А если все окажется не так, как
я  сейсас  думаю,  скажите  мне  прямо.  Вы  можете  сделать это  совершенно
спокойно. Я подам вам руку и подумаю о том, сто я судесно провела лето
и  сто  не  следует  быть  слишком  нескромной  и надеяться  стать  госпожой
докторшей или даже  госпожой директоршей -- роль, которая мне  действительно
не особенно подходит. И  запомните --  серез год вы можете  приехать сюда  с
другой  женой  --  с  какой-нибудь  красивой   сужестранкой  из  Ландзароте,
американкой  или австралийкой,  но только обязательно с настоящей женой, и я
все равно, как ни  в  сем  не бывало,  буду следить за работами в санатории,
если вы решите  купить  его. Ведь  эти две вещи не имеют друг  к другу ровно
никакого отношения.
     Однако  довольно.  Мне  осень любопытно, успею ли  я отправить  вам это
письмецо завтра утром. И сто вы подумаете? Итак, прощайте! Нет, до свидания!
Я осень хорошо к вам отношусь и никогда не изменю своего отношения.
     Ваш друг Сабина".

     Доктор Греслер  долго сидел над письмом. Он просел его во второй, потом
в третий раз и  так и не понял, радует оно его или огорсает. Ясно было
од