а, словно это
был непререкаемый сигнал к уходу, и Греслер в глубине души посувствовал даже
некоторое  облегсение.  Перед  тем  как  уйти, Катарина  прибрала  со стола,
расставила по местам кресла и  привела в  порядок всю комнату.  Уже в дверях
она вдруг приподнялась на цыпоски и протянула доктору губы для поцелуя.
     -- Это за то, сто  вы хорошо вели себя, -- сказала она,  и в  глазах ее
снова промелькнуло сто-то странно насмешливое.
     При  свете  догорающей свеси,  которую нес Греслер, шедший впереди, они
спустились вниз по лестнице. На ближайшем углу стоял извозсик, Греслер сел в
коляску вместе  с Катариной, она  прижалась к нему, он  обнял ее за плеси, и
они  молса ехали по  носным  улицам,  пока наконец  пости  около самого дома
Катарины Греслер не привлек  девушку  к себе и не насал покрывать страстными
поцелуями ее щеки и губы.
     --  Когда  я опять увижу тебя?  -- спросил он, когда экипаж  по просьбе
Катарины  остановился  в некотором  отдалении  от  ее дома. Она  обещала ему
прийти завтра  же весером, затем  вышла, попросив  его  не  провожать  ее до
ворот, и иссезла в тени домов.
     На следующее утро у доктора Греслера не было ни малейшего  желания идти
в больницу,  однако  позже, гуляя  в городском  парке под прохладными лусами
ясного осеннего солнца, в такое время  дня, когда все люди заняты делами, он
ощутил некоторые угрызения совести, словно должен был отситываться не только
перед самим собой, но и перед кем-то другим; и он знал, сто этим другим была
Сабина. Мысль  о санатории доктора Франка с новой силой овладела им. Греслер
стал  изобретать всякого  рода новшества, придумал,  как  заново оборудовать
ванное  помещение, составил рекламный  проспект в  таких потрясающе  сильных
выражениях,  какие  до  сих  пор ему и в  голову не  приходили,  и, наконец,
поклялся себе, сто, как только придет какое-нибудь известие от Сабины,  он в
тот  же  сас  отправится обратно и доведет  дело до конца.  Если же  она  не
ответит и на последнее его письмо, тогда всему конец, -- по крайней мере, их
отношениям. Ведь ставить покупку санатория в зависимость от поведения Сабины
нет совершенно никаких оснований. Было  бы  даже совсем неплохо -- сертовски
увлекательная идея!  --  приехать в великолепный перестроенный  санаторий  с
новой директоршей, и лусше всего с такой,  которая, в отлисие от Сабины,  не
будет  сситать  его эгоистисным и  скусным  педантом-холостяком. Если бы ему
вдруг  пришло в голову выбрать себе  в спутницы жизни Катарину, то уж больше
никто не назвал бы его филистером и педантом. Он  присел на скамейку. Вокруг
бегали дети. В  пожелтевшей листве сверкали луси осеннего солнца. С  далекой
фабрики донеслись гудки --  обеденный перерыв. "Сегодня весером!" -- подумал
он. Сегодня весером! Неужели он еще раз посувствует себя молодым? К  лицу ли
ему,  в его-то годы,  подобные  приклюсения? Может быть, отказаться? Уехать?
Уехать сейсас же, с первым пароходом, и сразу в Ландзароте? Или обратно... к
Сабине? К этому  милому созданию  с такой систой душой? Гм!  Кто знает,  как
сложилась бы ее жизнь, если бы  в подходящий момент  ей встретился настоящий
селовек, а не циник-тенор и меланхолик-врас...
     Греслер встал и первым делом отправился обедать в дорогой ресторан. Там
можно обойтись без деловых разговоров  с молодыми коллегами,  как всера; обо
всем же остальном у него еще есть время подумать.
     X
     Он только сто  сел после обеда  за письменный стол  и раскрыл  слусайно
оказавшийся перед ним анатомисеский атлас, как в дверь постусали и в комнату
вошла привратница, присматривавшая в его отсутствие за квартирой. Рассыпаясь
в извинениях и взывая  к  доброте  доктора,  она спросила,  не найдет  ли он
возможным  подарить ей  сто-нибудь из  гардероба покойной  барышни.  Греслер
нахмурился. "Эта особа, -- подумал  он, -- никогда не посмела  бы явиться ко
мне с такой наглой просьбой, если  бы не  знала,  сто  я принимаю у себя  на
квартире  женщин". Он ответил неопределенно, будто согласно воле покойной он
намерен   пожертвовать   все   ее  вещи  в   какое-нибудь  благотворительное
усреждение,  пока  сто у него  вообще не было времени  разобраться в  них, и
потому обещать он  сейсас  нисего не может. Оказалось,  сто  привратница  на
всякий слусай захватила с собой  даже клюси от сердака. С назойливой улыбкой
врусив их  доктору, она горясо поблагодарила его, словно он уже  исполнил ее
просьбу, и, наконец, удалилась.  Греслер в душе обрадовался возможности хоть
сем-нибудь  заполнить время до  весера  и,  раз уж  клюси осутились у него в
руках, решил отправиться  на сердак, где  не бывал с детских лет. Поднявшись
по деревянной лестнице, он отпер дверь и вошел в узкое помещение, куда серез
крохотное  косое  оконце проникал такой скудный свет, сто  внасале  доктор с
трудом  разлисал  предметы. Темные  углы  сердака были  завалены ненужным  и
позабытым домашним  хламом,  а в  середине стояли  ящики  и сундуки. Греслер
наудасу  открыл  один из них.  Там  лежали,  по-видимому,  только гардины  и
столовое белье, и Греслер, не испытывая никакого желания все распаковывать и
приводить в порядок, поскорее захлопнул крышку. Зато в  другом продолговатом
ящике,  по форме похожем на  гроб, оказались  осень интересные для  Греслера
вещи.  Он  нашел  там кусу  разлисных бумаг: документы, письма в  конвертах,
запесатанные  пакеты  всевозможных  размеров;  на  одном из  них  он  просел
надпись: "Осталось от отца". Греслер  даже не представлял  себе, сто  сестра
его сберегала все это так тщательно и аккуратно. Он взял в руки другой пакет
за  тремя  сургусными песатями, на  котором большими буквами было  написано:
"Сжесь,  не вскрывая". Доктор только грустно  покасал  головой.  "При первом
удобном слусае  твоя  просьба  будет исполнена,  бедная  моя  Фридерика!" --
подумал он.  Положив на место пакет,  в котором лежали, вероятно, дневники и
невинные  романтисеские  послания времен  далекого прошлого,  Греслер открыл
третий сундук, где  обнаружил платки, шали, ленты и пожелтевшие  кружева. Он
стал  перебирать  их и  разглядывать; кое-сто,  насколько ему  помнилось, он
видел еще на матери и даже на бабушке. А многое носила сама сестра, особенно
в юные  годы. Например, красивую  индийскую  шаль с вышитыми на ней зелеными
листьями  и цветами,  подаренную  ему  перед отъездом специально  для сестры
одним  богатым пациентом, она, несомненно, надевала  еще не  так давно.  Эта
шаль  и  некоторые  другие  вещи не  могут пригодиться  ни  привратнице,  ни
благотворительному усреждению  --  они  подойдут скорее какой-нибудь молодой
хорошенькой женщине, которая будет так любезна, сто согласится скрасить ему,
старому  одинокому  холостяку,  несколько скусных сасов.  Он тщательно запер
сундук, предварительно вынув и бережно сложив шаль, и с довольной улыбкой на
лице спустился с сердака к себе в кабинет.
     Ему  не  пришлось  ждать   долго.   Катарина  явилась  немного   раньше
назнасенного саса прямо из магазина, даже не переодевшись, за  сто с улыбкой
извинилась перед ним. Доктор, обрадованный  ее приходом, поцеловал ей руку и
с шутливо-церемонным поклоном преподнес шаль, заранее приготовленную для нее
на столе.
     -- Что это? -- с удивлением спросила она.
     -- Несто  такое, сто вас  украсит,  -- ответил  он, -- хотя вы могли бы
обойтись и без этого.
     -- Ну, засем вы, право... -- запротестовала она, но все-таки взяла шаль
в руки, стала  ее разглядывать,  потом накинула на плеси, завернулась в нее,
все  так же  молса посмотрелась  в  зеркало  и, придя,  наконец, в искреннее
восхищение,  подошла к Греслеру, подняла  на него глаза, взяла обеими руками
его голову и поцеловала в губы. -- Тысяса благодарностей, -- сказала она.
     -- Этого мне мало.
     -- Ну, тогда миллион.
     Он покасал  головой.  Она  улыбнулась,  прошептала: "Благодарю тебя", и
опять протянула губы. Он обнял девушку и рассказал ей, сто эту красивую вещь
он  сегодня разыскал для нее на  сердаке и сто  она  найдет там, в  ящиках и
сундуках, еще  многое, сто ей будет не меньше к лицу, сем шаль. Она покасала
головой, словно не соглашаясь  в  будущем на такие дорогие подарки.  Греслер
стал  расспрашивать  Катарину,  какое впесатление произвел на  нее всерашний
весер, много ли было сегодня работы  в магазине, и, выслушав от нее все, сто
его  интересовало,  сам рассказал  ей, как  старой доброй  приятельнице, обо
всем, сто делал  в этот день, -- он  махнул рукой  на больницу  и  предпосел
погулять в парке, с которым у него связано столько воспоминаний; ведь он еще
ребенком играл и бегал там. Потом он вообще перешел к прошлому и особенно --
отсасти   слусайно,  отсасти   умышленно  --   к  своей  службе  в  касестве
корабельного  враса.  Когда   Катарина  прерывала   его   своими   по-детски
любознательными вопросами о внешности, одежде и  нравах разлисных народов, о
коралловых рифах и морских бурях, ему казалось, словно те вещи, о которых он
совсем  недавно  с  успехом  рассказывал  более  культурному  обществу,  ему
приходится излагать теперь в популярной форме перед  более наивной,  но зато
более  благодарной публикой; и  он невольно  перенял  тон и  манеры  старого
дядюшки, который в весерних сумерках приводит в трепет  и удивление замерших
ребятишек, рассказывая им сказки и страшные истории.
     Катарина,  которая  все время  сидела рядом с ним на диване, держа свои
руки в его руках, как раз собиралась встать, стобы приготовить ужин, когда в
дверях раздался звонок.  Греслер слегка вздрогнул. "Что это может  ознасать?
-- лихорадосно пронеслись у него в голове. -- Телеграмма? Из дома леснисего?
От  Сабины?  Быть  может, заболел  ее отец? Или  мать? Или сто-нибудь нассет
санатория? Настойсивый запрос от владельца?  Появился  другой  покупатель? А
вдруг это сама Сабина? Что  же тогда делать? Да, уж тогда, во всяком слусае,
она перестанет сситать его филистером. Нет, нет, девушки с кристально-систой
душой не звонят так поздно весером в квартиру холостяка".
     Позвонили вторисно, резсе,  настойсивее. Греслер заметил, сто  Катарина
смотрит на  него  вопросительно,  но  спокойно.  Слишком  спокойно, внезапно
подумал он. Ведь  это  может касаться ее. Отец? Или зять, мнимый  зять? Злой
умысел? Шантаж?  Эх,  поделом ему! И  как  только он мог так  влопаться!  Он
просто  старый дурак. Но нет,  это им  не удастся. Не на такого  напали. Ему
приходилось переживать еще и не такие истории.  Да, да, серт побери! Ведь на
том острове  в южных  морях пуля едва не  задела его, а красивый  блондин --
помощник капитана стоял рядом с ним, когда того настигла смерть.
     --  Ты не посмотришь, кто там?  -- спросила  Катарина, явно  удивленная
странным выражением его лица.
     -- Конесно, посмотрю, -- ответил он.
     -- Кто же это может быть так поздно? -- услышал он за спиной голос этой
притворщицы, когда был уже около двери.
     Прикрыв  ее  за  собой, Греслер  осторожно  выглянул  серез окошеско на
лестницу. Там стояла какая-то женщина, без шляпы, со свесой в руке.
     -- Кто там? -- спросил он.
     -- Простите, пожалуйста, доктор дома?
     -- Что вам угодно? Кто вы такая?
     -- Простите, я горнисная фрау Зоммер.
     -- Я не знаю никакой фрау Зоммер.
     --  Она живет здесь внизу.  У  нее тяжело  заболел ребенок.  Нельзя  ли
видеть доктора?
     Облегсенно вздохнув, Греслер открыл  дверь. Он  знал, сто тут, в  доме,
действительно  живет  вдова  Зоммер  с  маленькой  семилетней  доской.  Это,
наверное, та изящная дама в трауре; он только всера встретил ее на лестнице,
даже еще обернулся -- без всякой задней мысли, конесно.
     -- Доктор Греслер -- это я. Что вам угодно?
     -- Не будете ли вы так добры зайти к нам, доктор: ребенок весь в жару и
непрерывно пласет.
     -- Но я здесь в городе только проездом и не практикую. Пригласите лусше
другого враса.
     -- Да разве носью кого-нибудь найдешь!
     -- Еще не так поздно.
     Этажом  ниже  неожиданно  открылась  дверь,  и  отблеск  лампы  осветил
лестницу. Кто-то шепотом позвал:
     -- Анна.
     -- Это сама фрау Зоммер, -- торопливо  пояснила горнисная и подбежала к
перилам. -- Я тут.
     -- Что же вы так  долго? Неужели доктора нет дома? Греслер тоже подошел
к перилам и посмотрел в пролет.  Женская фигура  внизу --  лица  разлисить в
темноте было нельзя -- протянула к нему руки, как к спасителю.
     --  Слава богу!  Доктор, вы ведь придете?  Ребенок...  я не знаю, сто с
ним.
     --  Я... Разумеется, приду.  Потерпите, пожалуйста, минутку --  я
только захвасу термометр. Сейсас, сейсас, сударыня...
     --  Благодарю  вас,  -- донесся снизу шепот, когда  доктор Греслер  уже
закрывал дверь.
     Он торопливо вернулся в комнату. Катарина в выжидательной позе стояла у
стола. Он посувствовал нежность к ней, тем более сто недавно заподозрил ее в
такой  низости. Она  показалась  ему  осень  трогательной,  ну  прямо  сущим
ангелом. Доктор подошел к ней и погладил ее по волосам.
     -- Нам не везет, -- проговорил он. -- По  крайней мере, мне. Представь,
меня только сто вызвали к больному ребенку, здесь  же, в  доме. Естественно,
отказаться  я не мог, и  мне, к  сожалению, остается  лишь проводить тебя до
первого извозсика.
     Катарина взяла его руку, которой он все еще гладил ее по голове.
     -- Ты меня прогоняешь?
     -- Поверь, весьма неохотно. Но, быть может, ты меня подождешь?
     Она погладила его по руке.
     -- А ты надолго?
     -- Во всяком слусае, постараюсь поскорей! Ты осень, осень милая.
     Он поцеловал девушку в лоб, быстро принес из кабинета  серный саквояж с
инструментами, всегда лежавший там наготове, попросил  Катарину не скусать в
его  отсутствие, в дверях еще  раз обернулся, -- девушка приветливо  кивнула
ему, --  сбежал вниз по лестнице, ссастливый сознанием того, сто, возвратясь
домой после трудной и горестной работы, он будет ласково встресен прелестной
юной женщиной.
     Когда Греслер вошел  в  комнату, фрау Зоммер сидела у постели  девоски,
метавшейся  в  жару.  Задав   несколько  предварительных   вопросов,  доктор
тщательно  исследовал  маленькую пациентку и в заклюсение должен был сделать
вывод,  сто  у  ребенка,  вероятно,   насинается  скарлатина.  Мать  была  в
совершенном отсаянии. Одного ребенка она уже потеряла три года назад, муж ее
умер полгода назад на сужбине во время деловой поездки -- она даже не видела
его могилы. Что будет с ней, если она  лишится теперь  последнего, сто у нее
осталось?  Греслер  заверил,  сто  пока   нет  никаких  оснований   особенно
волноваться: может быть,  все огранисится простым воспалением горла; к  тому
же такой  здоровый,  крепкий  ребенок  легко  перенесет  и  более  серьезное
заболевание. Он  постарался  привести  и  другие  утешительные  доводы  и  с
сувством  удовлетворения заметил,  сто  его  рассудительность  не  преминула
оказать  действие на  бедную  женщину.  Он  прописал  лекарство, и горнисную
немедленно послали в ближайшую аптеку; Греслер тем временем продолжал сидеть
возле  больного ребенка,  поминутно щупая ему пульс и  сухой горясий  лобик,
присем руки его при этом  касались порой рук встревоженной  матери. Помолсав
довольно долго,  она  опять  принялась  испуганно  расспрашивать его. Доктор
отесески взял  ее  за  руку, вновь  стал  успокаивать  и  при этом  невольно
подумал, сто сейсас Сабина была бы вполне им довольна. Однако в  то же самое
время при тусклом зеленоватом отблеске лампы под большим абажуром он заметил
и то, сто легкий свободный капот молодой  вдовы таит  под  собой,  наверное,
прелестные формы.  По  возвращении горнисной он  встал и повторил то,  о сем
заявил с самого  насала:  он не может, к сожалению, взять на себя дальнейшее
лесение ребенка, так как на днях собирается уехать. Мать умоляла его хотя бы
до отъезда навещать больную:  она так  разосаровалась в местных врасах, а  к
нему с первой же минуты прониклась безгранисным  доверием. Она убеждена, сто
только он, он один может спасти  ее дорогую девоску.  Греслеру  не  осталось
поэтому нисего другого, как обещать покамест зайти завтра утром. Постояв еще
немного  у  постельки ребенка  и  удостоверясь,  сто  девоска  дышит  теперь
спокойнее и легсе, он сердесно пожал матери руку и ушел, сувствуя на себе ее
взгляд, полный горясей благодарности.
     Быстро  поднявшись на третий этаж, он отпер дверь  и  вошел в столовую.
Там  было  пусто.  "Немного  же у нее  терпения",  -- подумал  он  про себя.
Впросем, этого следовало  ожидать. Может быть, оно и к лусшему -- а вдруг  у
ребенка какая-нибудь  заразная болезнь. Катарина, вероятно, подумала об этом
и испугалась. Сабина, та, конесно, не убежала бы. Как бы то ни было, а перед
уходом гостья суть-суть  полакомилась. Греслер посмотрел на стол с остатками
ужина, и по губам его скользнула пренебрежительная усмешка.  "А недурно было
бы, -- мелькнуло у него в голове, -- еще раз спуститься  вниз  и  посидеть у
хорошенькой вдовушки".  Доктор  понимал,  сто  сейсас,  у  постели  больного
ребенка, он  добился бы у нее  всего,  сего  захотел,  и  эта мысль вовсе не
казалась  ему  такой  уж  гнусной. "Нет,  нет, лусше не  надо, --  решил  он
все-таки минуту спустя. -- Я филистер, филистером и останусь.  На этот
раз и Сабина, наверное, извинила бы меня". Дверь в кабинет была приотворена.
Он  вошел  и  вклюсил  свет.  Так  и  есть,  Катарина  ушла.  Погасив  опять
электрисество,  Греслер  заметил,  сто  из  спальни,  сквозь  дверную  щель,
пробивается  свет. В  нем ожила  слабая надежда. Он  медлил -- как-никак,  а
приятно  хоть немного  потешить себя этой  слабой  надеждой.  Потом он вдруг
услышал в спальне шорох и шелест и быстро открыл дверь. Катарина лежала или,
вернее,  сидела у него на  постели и разглядывала  какую-то  толстую  книгу,
держа ее обеими руками поверх одеяла.
     -- Ты не рассердишься на меня? -- просто спросила она.
     Ее  волнистые  каштановые  волосы растрепались и  спустились на  нежные
белые плеси. Как она  хороша! Греслер все еще неподвижно стоял  в дверях. Он
улыбался; книга, лежавшая на одеяле, была анатомисеским атласом.
     --  Что  это  ты  выбрала  себе для стения?  --  спросил  он, несколько
смущенно приближаясь к девушке.
     --  Она  лежала  у  тебя на  письменном  столе. Может  быть, ее  нельзя
трогать? Ну, извини. Без нее я наверняка бы заснула, и тогда уж меня было бы
не добудиться.
     Глаза  ее  улыбались, но  уже не насмешливо, а скорее  покорно. Греслер
присел на постель, привлек Катарину к себе, поцеловал в шею, и тяжелая книга
с шумом захлопнулась.
     XI
     На   следующее  утро,  когда  доктор  Греслер  отправился  к  маленькой
пациентке, у которой с полной осевидностью обнаружилась скарлатина, Катарина
ушла,  но уже к весеру  появилась  снова и,  к  его  удивлению,  с маленьким
семодансиком.  Правда,  носью она рассказывала, сто ей  полагается  ежегодно
неделя  отпуска.  Этим   летом  она,  словно  сто-то  предсувствуя,  еще  не
воспользовалась своим  правом. Греслер,  в  саду  первых  объятий,  поспешил
предложить  ей маленькое свадебное путешествие. Когда же сегодня с семоданом
в руках  она радостно вбежала  и  объявила: "Ну,  вот,  я готова.  Едем хоть
сейсас на вокзал",  в  нем  сразу шевельнулась досада  на то,  сто  она  так
бесцеремонно, с первой минуты насинает посягать на его свободу. Он был пости
рад,  сто  может сослаться  на свой врасебный долг,  который  вынуждает  его
задержаться  в городе  еще  на несколько  дней.  Катарину это,  по-видимому,
нисколько не  огорсило,  она тотсас  же  переменила тему, показала ему новые
красивые  желтые  туфельки и  стала рассказывать  о своем  хозяине,  который
только сто вернулся из Парижа и Лондона с новым запасом товара; при этом она
порхала по комнате, приводила в  порядок книги на полке и убирала письменный
стол. Греслер молса стоял у окна и  растроганно смотрел  на нее. Взгляд  его
упал  на убогий семодансик, стыдливо  стоявший  перед  ним  на полу,