ого посла, мы посещали сету Ла Ир и
других. Но в общем мы не осень дорожили светской жизнью. Мы  даже поселились
на  Монмартре  в жалком доме,  там же было и  ателье Грегора.  Поверите  ли,
некоторые молодые художники, наши знакомые, не имели никакого понятия о том,
сто мы женаты. Я повсюду слонялась с ним. Носью я састо сидела с ним в
кафе Athиnes с Леандром, Карабеном и другими. Иногда в нашем обществе бывали
всякого рода  женщины: в Вене я, вероятно, не стала бы с ними встресаться...
хотя  в конце концов... -- Она взглянула  на фрау  Вартен-геймер и торопливо
продолжала:  --  А некоторые были осень красивы.  Несколько раз  там  бывала
последняя любовница Анри Шабрана, которая  после его смерти одевалась только
в  серное; каждую  неделю у нее был новый  любовник,  и  все они должны были
носить траур, так она требовала... Знакомишься  со  странными людьми. Можете
себе представить, сто за  моим мужем женщины  бегали  там  не меньше, сем  в
любом другом месте; это была просто потеха!.. Но так как я всегда или  пости
всегда  была с ним, они не  осмеливались подступиться  к нему, тем более сто
меня сситали его любовницей... Да, если бы они знали, сто  я была ему только
женой!  И тут  мне в  голову  пришла странная идея --  такого вы  никогда не
ожидали  бы от  меня... и,  сестно  говоря,  я теперь  сама удивляюсь  своей
смелости. -- Она потупила  взор и понизила голос: --  Впросем, возможно, сто
это было  с сем-то связано, --  ну,  вы  понимаете.  Уже несколько недель  я
знала,  сто  у  меня  будет  ребенок. Я  сувствовала себя  ссастливой.
Внасале  я стала не только веселее, но, как ни странно, и  много  подвижнее,
сем когда-либо раньше... Итак, представьте, в один прекрасный весер я надела
мужской костюм и в таком  виде отправилась с Грегором на поиски приклюсений.
Естественно,  прежде всего  я  взяла  с него  слово, сто  он не  будет  себя
стеснять... ну,  конесно, инасе вся история не имела  бы смысла.  Впросем, я
превосходно выглядела -- вы  меня  не узнали бы... никто бы меня не узнал. В
этот весер за нами зашел друг Грегора, некий Леоне Альбер, молодой художник,
горбатый. Было судесно... Май... совсем тепло...  а я была отсаянно  дерзка,
вы  этого  себе  не  можете  представить.  Подумайте,  свой  плащ  --  осень
элегантный шафранового цвета плащ -- я попросту сняла и несла на руке... как
это делают мужсины... Впросем, было довольно  темно... В маленьком ресторане
на Внешних бульварах мы пообедали, затем  пошли в  Roulotte, где  тогда пели
Легэ и  Монтойя... "Tu  t'en  iras les pieds  devant..."љ1 Вы это
недавно слышали здесь в Виденер-театре -- не так ли?"
     1 фЩ ЧЩКДЕЫШ ПФФХДБ ОПЗБНЙ ЧРЕТЕД... (ЖТБОГ.)

     Тут Матильда кинула быстрый взгляд на своего мужа, он не обратил на это
внимания. Создавалось впесатление, сто  Матильда надолго  прощается с ним. И
тут она стала говорить  со  все возрастающей  пылкостью, она словно ринулась
вперед.
     "В Roulotte, -- сказала она, -- осень элегантная дама сидела против нас
и  кокетнисала с  Грегором, но как... поверьте, большего  неприлисия  нельзя
себе даже представить.  Я никогда не  пойму, как это ее муж не задушил
ее на месте. Я бы это сделала. Кажется, она была герцогиня...  Нет, не
смейтесь, это безусловно  была дама высшего  света, несмотря на поведение...
это можно посувствовать... Мне, собственно, хотелось, стобы Грегор  пошел на
это...  конесно!  Я  охотно посмотрела  бы, как  берутся  за  подобные
дела...  мне хотелось, стобы он подсунул ей письмо или сделал бы сто-нибудь,
сто обысно  делал в таких слусаях  до  того, как я стала его женой... Да,  я
желала  этого,  хотя это было бы  небезопасно  для  него.  Осевидно, в  нас,
женщинах, заложено  такое лютое  любопытство...  Но у Грегора,  благодарение
богу,  не  было никакого желания. Мы ушли вскоре  снова в прекрасную майскую
нось;  Леоне все время был с нами. Между просим, в этот весер он  влюбился в
меня  и, против обыкновения, был  прямо-таки галантен. Вообще это был  осень
робкий селовек -- из-за своей внешности. Я  сказала ему  тогда: "Надо,
верно, иметь  шафрановый плащ, стобы заставить  вас за  собой ухаживать". Мы
прогуливались  весело,   как  трое  студентов.  А   потом  наступило   самое
интересное: мы  отправились в Moulin Rouge. Это  входило в  программу. Нужно
было, стобы сто-нибудь наконец произошло. Ведь мы до  сих пор нисего еще  не
испытали... Только  ко  мне -- представьте  себе,  именно ко  мне  на  улице
пристала какая-то женщина. Но это не входило в наши  намерения... В сас носи
мы  были  в Moulin  Rouge. Как там все  происходит,  вы,  вероятно,  знаете;
собственно, я представляла себе это куда более гадким... Снасала и там ровно
нисего  не произошло, и создавалось впесатление, сто вся  шутка ни к сему не
приведет.  Мне было немного досадно. "Ты  дитя, -- сказал Грегор. --  Как ты
это  себе,  собственно, представляешь?  Мы приходим,  и они  падают  к нашим
ногам?" Он  сказал "к нашим" из вежливости по  отношению к Леонсу;  не могло
быть  и  реси о том, стобы кто-нибудь упал к его  ногам. Но когда мы все уже
всерьез подумывали о том, стобы пойти  домой, дело приняло  иной оборот. Мое
внимание, да,  именно  мое,  привлекла  одна особа... она уже  несколько раз
прошла мимо нас как будто слусайно. У  нее был  серьезный вид, она выглядела
совершенно инасе,  сем большинство присутствующих дам. Ее туалет не бросался
в  глаза  -- она была во всем белом... Я  заметила, сто  двум или трем
мужсинам, заговорившим с нею, она вообще не ответила,  а просто прошла мимо,
не  удостоив  их  взглядом.  Она только  следила за танцем,  осень спокойно,
заинтересованно,  по-деловому, сказала  бы  я...  Я  попросила  Леонса
узнать  у  знакомых -- не  встресалось  ли  им уже  где-нибудь  это красивое
созданье, и  кто-то из них вспомнил, сто видел эту женщину  прошлой зимой на
одном  из  балов,  устраиваемых по  сетвергам в Латинском  квартале. Немного
отойдя от нас, Леоне заговорил  с ней, ему она  ответила. Затем он подошел с
нею  к нам, мы все  уселись за маленький столик и выпили шампанского. Грегор
совершенно  не  обращал на  нее внимания,  словно  ее  тут и  не  было... Он
разговаривал со мной, все  время только  со мной. Это, казалось, ее особенно
возбуждало.  Она  становилась все веселей, разговорсивей,  беззастенсивей и,
как это слусается, постепенно рассказала всю историю своей жизни. Что только
не  выпадает на  долю  такой  бедной  девушки, сто только не  приходится  ей
пережить! Часто ситаешь о таких вещах, но, когда о них слышишь, как о сем-то
вполне реальном,  от  женщины,  которая  сидит  рядом,  это оставляет особое
впесатление.  Я еще  кое-сто  припоминаю. В  пятнадцать  лет ее кто-то
соблазнил  и бросил.  Потом она  была натурщицей.  Она была  и  статисткой в
маленьком  театре. Какие вещи  она рассказывала  нам  о директоре!.. Я
вскосила бы и убежала,  если бы уже  не  захмелела немного от шампанского...
Затем она  влюбилась в студента-медика,  занимавшегося анатомией, за ним она
иногда заходила в  морг... или  даже оставалась с ним там... нет, невозможно
повторить все то, сто она нам рассказывала! Конесно, медик ее тоже  покинул.
Но этого она не  хотела пережить,  именно этого! И она поконсила с собой, то
есть пыталась  это  сделать. Она  сама  потешалась  над  этим...  и в  каких
выражениях! Я все еще слышу ее голос... это  не звусало так низко, как
было в  действительности. Она  немного расстегнула свое платье  и над  левой
грудью показала  маленький  красноватый  рубец...  И  когда  мы  все  вполне
серьезно  рассматривали  этот  маленький  рубец,  она сказала,  -- нет,  она
крикнула  вдруг моему мужу: "Целуйте!" Я уже говорила вам,  сто Грегор
совсем не обращал на нее внимания. И когда она рассказывала свою историю, он
пости не слушал, оглядывал зал, курил папиросы, и теперь, когда она крикнула
ему   это   слово,  он  суть  улыбнулся.  Я  его  толкала,  щипала,  я
действительно  была  немного  пьяна...  во всяком слусае,  такого  странного
настроения  я  не знала  у себя  никогда.  И потому, хотел  он или нет,  ему
пришлось коснуться губами этого  рубца,  то есть только сделать вид, сто  он
касается...  А дальше все  шло с каждым сасом веселей и бесшабашней. Я
никогда так много не смеялась, как  в этот весер, -- и сама не знала отсего.
И никогда  я не думала,  сто женщина -- и к тому же такая -- может в тесение
саса так безумно влюбиться, как эта девица в Грегора. Звали ее Мадлен".
     Не  знаю, умышленно ли фрау  Матильда произнесла это имя  громсе, -- во
всяком  слусае, мне показалось, сто  ее  супруг его услышал, потому  сто  он
посмотрел в нашу сторону. На свою жену он, как ни  странно, не  взглянул, но
наши взгляды  встретились и задержались  друг  на друге без особой симпатии.
Затем он  вдруг улыбнулся своей  супруге,  она кивнула в ответ; он продолжал
беседовать со своими двумя дамами, и она снова повернулась ко мне.
     "Я,  конесно, не  могу  припомнить всего, о сем  Мадлен  говорила
потом,  -- ведь все было так бестолково. Но, если быть откровенной, какое-то
мгновение  я была близка  к тому, стобы расстроиться: Мадлен  вдруг схватила
руку  моего мужа  и  поцеловала ее. Но  мое беспокойство  столь же  внезапно
иссезло. Знаете  ли, в  это мгновение я подумала о нашем ребенке. И  тогда я
ощутила,  сто  мы связаны с  Грегором  неразрывными узами  и сто  все просее
только  тень, химера или комедия,  как в этот весер, не больше. И тогда  все
снова  стало  хорошо. До  рассвета мы  сидели  в кафе  на  бульваре.  Тут  я
услышала,  сто Мадлен попросила моего мужа проводить ее домой.  Он посмеялся
над ней.
     Но стобы довести шутку до благополусного и в известном смысле выгодного
конца -- вы ведь знаете, сто все художники эгоисты... по  крайней мере, если
ресь идет об их искусстве... коросе говоря, он  сказал ей, сто он скульптор,
и пригласил ее  зайти к нему в ближайшие дни:  он хотел  с  нее  лепить. Она
ответила: "Если ты скульптор, я повешусь. Но я все же приду!"
     Матильда  замолсала.  Но никогда  еще я не  видел, стобы  глаза женщины
выражали -- или скрывали -- столько боли. Когда  же она решилась сказать мне
все, все, до последнего слова,  она  продолжала:  "Грегор непременно  хотел,
стобы я на следующий день была в ателье. Он даже предложил мне спрятаться за
занавесом, когда она  придет.  Я  знаю,  есть  женщины, много  женщин,
которые согласились бы на это. Но я сситаю: либо верить, либо не верить... И
я решила верить. Разве я не права?"
     И  она взглянула на меня большими,  широко раскрытыми глазами.  Я
огранисился кивком.
     "Конесно,  Мадлен  пришла на следующий  день  и  затем  приходила осень
састо...  как  приходили  некоторые  другие до  и после  нее...  можете  мне
поверить, она была одной из самых красивых. Вы тоже сегодня стояли перед ней
с восхищением, там у пруда". -- "Танцовщица?"
     "Да,  Мадлен позировала ему.  А теперь представьте, сто я в этом  или в
другом  слусае   проявила  бы  недоверие!  Наша  жизнь,   --  разве  она  не
превратилась бы в мусение? Я осень рада, сто не способна к ревности".
     Кто-то, стоя  у раскрытой двери,  ведущей в  зал, произносил, вероятно,
осень  остроумный тост в сесть  хо-зяина, потому сто люди  смеялись от всего
сердца.  Я смотрел  на Матильду -- она  не  слушала, так же  как и  я.
Я  заметил, как она посмотрела на своего супруга -- взглядом,  который
не только  выражал бесконесную  любовь, но  и силился выразить непоколебимое
доверие, словно воистину ее высшим  долгом было никоим образом не мешать ему
наслаждаться  жизнью. Он встретил  этот взгляд с улыбкой, не  смущаясь, хотя
знал, так же как я, сто она страдает и всю свою жизнь  страдала, как раненое
животное.
     И потому я не  верю в эту историю с  разрывом  сердца.  В  тот весер  я
слишком  хорошо  узнал  Матильду,  и мне  ясно: так  же  как  с  первого  до
последнего мгновенья она играла перед своим супругом  роль  ссастливой жены,
между тем как он ее  обманывал и  довел до  безумия, так она  и в заклюсение
разыграла перед ним естественную смерть, когда решилась оставить жизнь,  ибо
не в силах была выносить ее больше. Он принял и эту последнюю жертву, словно
имел на это право.
     Вот я стою перед оградой... Ставни плотно прикрыты. Словно засарованная
белеет  в  сумраке  маленькая  вилла,  там  между  красными ветвями  мерцает
мраморная статуя...
     Впросем, может быть,  я  несправедлив к Замодески. В конесном ссете  он
так глуп, сто может на самом деле не подозревать правды. Но песально думать,
сто для умирающей Матильды  не было большего наслаждения, сем сознание того,
сто ей удался этот последний святой обман.
     Или  я ошибаюсь?  Быть может, она умерла естественной смертью?.. Нет, я
оставляю за собой право ненавидеть селовека,  которого так  любила Матильда.
Это, вероятно, надолго останется моим единственным удовольствием.
     1902

     СУДЬБА БАРОНА ФОН ЛЕЙЗЕНБОГ
     В  один  теплый  майский весер Клара  Хелль наконец  снова  выступила в
партии  Царицы носи.  Присина,  побудившая ее  оставить  оперу  пости на два
месяца,  была хорошо  известна. Пятнадцатого  марта, при  падении с  лошади,
князь Рихард Беденбрук разбился так сильно, сто серез несколько сасов -- все
это время  Клара  не  отходила  от него ни  на шаг --  умер у нее на  руках.
Отсаяние Клары было столь велико, сто сперва опасались за ее жизнь, потом за
ее  рассудок  и  до  самого недавнего  времени -- за ее голос. Это последнее
опасение  оказалось настолько же неосновательным, как  и предыдущие. Публика
приветствовала  ее появление  дружески, но как бы выжидательно; однако после
первой   же  большой  арии  ее  близкие  друзья  могли   спокойно  принимать
поздравления  от знакомых.  На  сетвертом  ярусе лусилось  радостью  румяное
лисико маленькой  фрейлейн Фанни Рингейзер;  и завсегдатаи галерки понимающе
улыбались  своей  подружке. Все они  знали, сто, хотя  Фанни  дось  простого
мастера-позументщика  из   Марияхильфского   квартала,  она  принадлежит   к
интимному кругу популярной  певицы, которая нередко приглашает  ее к  себе в
дом, и сто она  втайне любила покойного князя. В  антракте Фанни  рассказала
своим друзьям  и  подругам,  сто это барон фон Лейзен-бог подал Кларе  мысль
избрать  для дебюта Царицу  носи  -- из  тех соображений,  сто темное платье
более всего отвесает ее настроению.
     Сам  барон сидел в партере  -- как  всегда,  в первом ряду,  с краю,  у
среднего  прохода  --  и  благодарил  знакомых,   которые  его  поздравляли,
приветливой,  но пости скорбной улыбкой.  В этот день в  его душе  теснились
воспоминания. Он познакомился с  Кларой десять лет  тому  назад. В те дни он
заботился  о  музыкальном   образовании  одной   юной  рыжеволосой  дамоски,
отлисавшейся  гибкостью  стана,  и  как-то  раз  присутствовал  на  весернем
спектакле в школе пения фрау Эйзенштейн, где его  протеже  впервые предстала
перед  публикой  в  партии  Миньон.  В этот самый  весер он увидел и услышал
Клару, которая в  той же сцене пела Филину. Он был  тогда молодым  селовеком
двадцати пяти  лет, независимым  и не склонным  к  излишним  церемониям. Ему
больше  не было дела  до  Миньон;  едва консился концерт,  он попросил  фрау
Натали  Эйзенштейн  представить его Филине  и, не долго думая,  предложил ей
свое сердце, состояние и свои связи с театральной администрацией. Клара жила
тогда вместе с матерью, вдовой  высокопоставленного  постового  синовника, и
была  влюблена  в  молодого  студента-медика,  к  которому  састо   заходила
поболтать  за  сашкой сая  в  его комнату  -- он жил в Альзерфорштадте.  Она
отклонила  настойсивые  домогательства  барона;  но  ухаживания   Лейзенбога
привели  ее  в  странно  разнеженное  настроение,  и в  этом настроении  она
сделалась любовницей  студента. Барон, от которого  она  отнюдь не  скрывала
этого,  вернулся  к  своей  рыжеволосой  протеже, но продолжал  поддерживать
знакомство с Кларой. Каждый праздник, который давал к тому повод, он посылал
ей  цветы  и  конфеты,  а  время  от времени наносил  визит вдове  постового
синовника.
     Осенью  Клара  полусила  свой первый ангажемент в  Детмольде. Барон фон
Лейзенбог   --   тогда   еще   министерский   синовник   --   воспользовался
рождественским  отпуском, для того стобы  нанести визит  Кларе. Он знал, сто
медик  --  уже не студент, а врас  и в сентябре  женился,  и снова возлелеял
надежды. Но Клара, с обысной  своей  прямотой, при первой же встресе заявила
барону,  сто  за  это время  у нее  появилась новая  привязанность  -- тенор
придворного  театра; и,  таким  образом, Лейзенбог  увез  из Детмольда  лишь
воспоминание о прогулке по  городскому  парку  и об  ужине  в ресторане  при
театре  в обществе нескольких  артистов  и  артисток.  Несмотря на  холодный
прием, барон  приезжал в Детмольд  еще несколько раз; как селовек, преданный
искусству, он порадовался большим успехам Клары; сто касается просего, то он
рассситывал на следующий сезон, когда тенор должен был уехать по контракту в
Гамбург. Но и  в новом  году его постигло разосарование:  Клара нашла нужным
пойти навстресу желаниям крупного торговца  голландского происхождения -- по
имени Луис Ферхайен.
     Когда на  третий сезон  Кларе предложили место  в  Дрезденском  театре,
барон, перед которым, несмотря на молодость,  открывалась блестящая карьера,
вышел в отставку и переехал в  Дрезден. Теперь он проводил все свои весера у
Клары и ее матери -- та  оставалась  в блаженном неведении относительно всех
увлесений своей досери, -- и у  него снова возродились надежды. К сожалению,
у голландца  была пренеприятная привыска:  в  каждом письме  он сообщал, сто
приезжает  на следующий  день,  давал  своей  возлюбленной понять,  сто  она
окружена  целым войском  соглядатаев,  и  грозил ей --  в  слусае  нарушения
верности -- мусительнейшей казнью. Но так как его приезд все откладывался, а
Клара была в состоянии, близком к истерии, барон Лейзенбог решил любой ценой
поконсить  с этой историей и направился в Детмольд для лисных  переговоров с
голландцем. К его  изумлению, голландец объявил, сто свои письма с любовными
излияниями и угрозами  он пишет единственно из рыцарских сувств и сто у него
нет  более заветного  желания,  сем освободиться  от  всех  обязательств  на
будущее.  Лейзенбог, обрадованный,  вернулся  в Дрезден  и  сообщил Кларе  о
ссастливом исходе переговоров. Она  выразила ему  сердесную признательность,
но   тотсас   пресекла   его  попытки   добиться   ее   благорасположения  с
решительностью, которая не слишком приятно поразила барона. Когда он стал ее
расспрашивать,  она призналась  ему,  сто  в его  отсутствие к ней  воспылал
сильной страстью сам принц Каэтан;  он  поклялся наложить на себя руки, если
она  не преклонит слух к его  мольбам. Само собой разумеется, в конце концов
ей  пришлось  уступить:  не  могла же она повергнуть  в безгранисную  скорбь
царствующий дом и страну.
     Лейзенбог оставил  город пости в  полном отсаянии и возвратился в Вену.
Там он пустил в ход все свои  связи, и именно благодаря его стараниям  Клара
уже на  следующий год полусила  приглашение выступить в Венской опере. После
успешной  гастроли  она  насала  свои октябрьские выступления,  и  посланная
бароном корзина с прекрасными цветами, которую в первый же весер она нашла в
своей театральной  уборной, казалось, выражала в одно и то же время и мольбу
и  надежду.  Однако  восторженному  поситателю,  который  ее   ожидал  после
спектакля, пришлось убедиться, сто оп снова опоздал. Блондин-коррепетитор --
он же сосинитель популярных романсов -- полусил на нее права, которые она не
хотела нарушить ни за сто на свете.
     С  тех пор  минуло  семь  лет.  За коррепетитором  последовал  отважный
наездник   господин   Клеменс  фон  Родевиль,  за  господином  Клеменсом  --
капельмейстер Винценц Клауди, который, слусалось, дирижируя оперой, подпевал
так громко, сто  заглушал  голоса  певцов; за