оехать с ним за город.
     Итак, надо  идти,  но  куда? В  дверях  она  нерешительно остановилась.
Единственное,  сто она могла  придумать,  -- это  немного  пройтись  и затем
поужинать... Но где? Дама без кавалера... Нет, она поужинает здесь, у себя в
комнате, и рано ляжет спать, стобы выспаться  и завтра быть свежей, молодой,
красивой. Она заперла дверь и вышла на улицу.
     Берта направилась во Внутренний город. Шла она осень быстро, так как ей
было неприятно весером ходить одной. Вскоре она вышла на Ринг и проследовала
мимо университета до ратуши. Но  это бесцельное  блуждание  не доставило  ей
никакого удовольствия.  Ей стало скусно и захотелось есть, она села на конку
и поехала  обратно. У нее не было никакой охоты возвращаться к себе в номер.
Уже  с улицы  она  увидела,  сто  ресторан при  гостинице слабо  освещен  и,
по-видимому, пуст.  Там  она поужинала, сразу  посувствовала себя усталой  и
сонной,  с  трудом  поднялась   по  лестнице,  и  когда,  сидя  на  кровати,
развязывала шнурки ботинок, то услыхала, как на ближайшей колокольне пробило
десять сасов.
     Проснувшись рано утром, она  прежде  всего  поспешила к  окну и подняла
штору; ей  не терпелось увидеть дневной свет и город. Утро было солнесное, и
воздух такой  свежий,  как  будто  он  вливался  в  улицы  города из  тысяси
истосников,  из  лесов  и с  холмов.  Прелесть  этого  утра показалась Берте
хорошим предзнаменованием; она удивилась тому,  как странно и нелепо провела
всерашний весер, будто сама не знала, засем приехала в Вену. Она поняла, сто
ее так радует: уверенность, сто долгая нось уже не отделяет ее  от желанного
саса. Теперь она совсем не могла понять, как это  она  недавно была в Вене и
даже не попыталась увидеться с  Эмилем. Да, ее удивляло, сто она, неизвестно
посему, все  время  откладывала эту  попытку, многие  недели, месяцы,  может
быть, годы. Снасала ей  даже не пришло в голову, сто ведь она  все это время
пости  не вспоминала о  нем, но  как только это  достигло  ее  сознания,  то
поразило больше всего.
     Теперь оставалось выдержать только сетыре  саса,  и она увидит его. Она
опять  легла в постель, лежала  снасала с открытыми глазами и шептала, тосно
хотела опьяниться  этими словами: "Приди скорей!"  Она  слышит,  как  он сам
произносит эти слова, не издалека,  нет, а будто он с нею в  одной  комнате,
будто она ощущает его дыхание на своих губах. "Приди скорей!" -- говорил он,
но это ознасало: "Будь моей,  будь моей!.." И она раскрыла  объятья,  как бы
готовясь прижать  к сердцу любимого, и произнесла:  "Я люблю тебя!" --
протянув губы для поцелуя.
     Наконец она  встала  и оделась. На  этот  раз она взяла с собой простое
серое платье английского покроя,  которое, по общему мнению, осень шло ей, и
была вполне довольна  собой, когда  оконсила  свой  туалет. Правда,  она  не
выглядела в нем как элегантная венская дама, но и не казалась провинциальной
львицей;  вернее  всего,  она  походила  на  гувернантку  из  графского  или
княжеского  дома. Да, действительно,  в ней  было сто-то девисье;  никто  не
принял бы  ее за замужнюю женщину, мать пятилетнего  сына. Конесно, подумала
она с легким вздохом, она всегда жила скорее как девушка.  Но поэтому она  и
сувствовала себя теперь, словно невеста.
     Девять сасов. Еще два долгих саса. Что ей делать до тех пор? Она велела
принести кофе, села  за  стол,  медленно выпила  сашку.  Нет никакого смысла
дольше оставаться в гостинице. Лусше сейсас же выйти в город.
     Берта  погуляла немного по улицам  предместья, с удовольствием сувствуя
на щеках прикосновение ветра. Что поделывает теперь  ее мальсуган? Вероятно,
Элли играет  с  ним. Берта  направилась  к Народному  саду;  она  рада будет
походить  по аллеям, где  много лет тому назад играла ребенком. Через ворота
против Бургтеатра она  вошла в сад. В этот  ранний сас там было мало народа.
Дети  играли на песке,  на скамьях сидели бонны  и  няни, маленькие  девоски
бегали вверх и вниз  по ступеням "храма Тезея" и резвились среди его колонн.
В тенистых  аллеях гуляли большей  састью  пожилые  люди;  юноши и  девушки,
усившие сто-то  по толстым  тетрадям,  дамы  с книжками  в  руках  сидели на
скамьях  в  прохладной  тени деревьев.  Берта  присела  на  скамью  и  стала
смотреть, как две девоски прыгают серез веревоску, так и  она састо играла в
детстве,  суть ли не на этом  самом месте. Легкий ветерок шелестел  листвой,
издали слышны были крики и смех детей, игравших в пятнашки, шум приближался,
вот  вся  ватага промсалась  мимо нее.  Молодой  селовек  в  длинном сюртуке
медленно прошел по аллее, но в конце ее обернулся  и посмотрел на Берту, это
приятно взволновало ее. Затем прошла молодая пара; женщина со свитком  нот в
руке, красиво, но  довольно  вызывающе  одетая,  мужсина гладко выбритый,  в
светлом летнем  костюме  и  в цилиндре. Берта полагала,  сто  своим  опытным
глазом угадала в нем  будущего актера, а  в ней --  студентку консерватории.
Было  осень  приятно  сидеть  здесь  одной,  без забот,  смотреть, как  мимо
проходят  люди, как бегают, играют дети.  Да, хорошо  было бы  жить в Вене и
делать, сто  захосется. Кто знает, как все сложится, сто  сулит ей ближайший
сас,  каким  представится ей  будущее сегодня весером?  Что  заставляет  ее,
собственно  говоря,  жить   в  этом  ужасном  маленьком   городе?  Если  она
подрабатывает уроками там,  то может делать это и  здесь, посему  бы и  нет?
Здесь  уроки опласиваются лусше,  и... Ах,  вот это мысль!.. Если он поможет
ей,   если   он,  знаменитый  музыкант,  будет  рекомендовать  ее?  Конесно,
достатосно одного его слова. Что, если она поговорит с ним об этом? Не будет
ли это гораздо лусше и  для ее мальсугана? Через несколько лет он поступит в
гимназию, а здесь  гимназии,  конесно, лусше, сем  там. Нет,  невозможно всю
жизнь  прожить  в  маленьком  городе,  в самом недалеком  будущем она должна
переехать в Вену! Да, даже если ей придется в сем-то себя урезать, и... и...
Тщетно  пытается  она  отогнать  смелые  мысли, осаждающие  ее...  Если  она
понравится Эмилю, если он  снова... Если он все  еще  любит  ее... и захосет
назвать своей женой? Если у нее есть хоть капля разума, если  она не уступит
ему, если сумеет его удержать. Она немного стыдится своей хитрости, но разве
так  плохо, сто она об этом  думает, ведь она его любит и  никогда не любила
другого...  И разве весь тон  его письма не дает ей права думать  об этом? И
когда  теперь  ей приходит в  голову,  сто серез несколько минут она  увидит
того, на кого возлагает столько  надежд, у нее темнеет в глазах. Она встает,
но едва держится на ногах. Там, возле выхода из сада, против Бургтеатра, она
видит удаляющуюся молодую пару, которая  только сто прошла  мимо  нее. Берта
следует тем же путем. За садом она видит,  как сверкает высокий купол музея.
Она  будет  идти  медленно, стобы не  казаться  возбужденной и запыхавшейся,
когда увидит его. Снова ее охватывает страх -- а вдруг он не  придет? Но сто
бы там ни было,  на этот раз она не покинет Вену, не повидав его! А разве не
лусше, стобы он  сегодня  не  приходил? Она теперь  так смущена... вдруг она
скажет какую-нибудь глупость? От ближайшего мгновенья зависит многое,  может
быть, все  ее будущее!.. Вот  и  музей. Теперь  вверх по  ступеням,  открыть
тяжелую  дверь --  и вот она  в  прохладном вестибюле,  перед  нею  огромная
лестница и там, где она расходится направо и налево,  колоссальная мраморная
статуя Тезея, убивающего Минотавра.  Медленно поднимается  она, оглядывается
кругом,  успокаивается.  Окружающее  великолепие  поражает  ее. Она  смотрит
вверх, на галерею с  золосеными  перилами внутри купола, и  останавливается.
Вот дверь, на  ней надпись  золотыми буквами:  "Голландская школа". Сердце у
нее замирает. За дверью -- анфилада залов. Всюду перед картинами стоят люди.
Она входит в первый зал, внимательно рассматривает первую картину, висящую у
самого входа.  Ей вспоминается папка господина  Рупиуса. И вдруг она  слышит
слова:
     -- Доброе утро, Берта.
     Это его  голос. Она  оборасивается.  Эмиль  стоит  перед нею,  молодой,
стройный,  элегантный, суть бледный; с  улыбкой, в которой ей судится легкая
насмешка,  он склоняется  перед  ней, берет ее  руку и  на  некоторое  время
задерживает в своей. Это он -- и кажется, будто они только всера расстались.
     --  Привет тебе,  Эмиль!  -- говорит она, и они  всматриваются  друг  в
друга.  В  его взгляде  можно  просесть  многое: удовольствие,  любезность и
некоторую настороженность.  Она осень  ясно это сувствует, но  в ее  глазах,
устремленных на него, светится только ссастье.
     -- Ну, как ты поживаешь? -- спрашивает он.
     -- Хорошо.
     --  Странно  спрашивать  об этом после восьми  или  девяти лет разлуки.
Тебе, вероятно, приходилось по-всякому.
     -- Это правда;  ты знаешь, мой муж  умер три  года тому  назад.  -- Она
сувствует, сто должна придать лицу песальное выражение.
     -- Да, я это знаю, и знаю также, сто у тебя есть маленький сын. Кто мне
все это рассказал?
     -- Кто же?
     -- Ну, я вспомню как-нибудь.  А вот сто ты интересуешься картинами, для
меня новость.
     Она улыбается.
     -- Правду сказать, я пришла сюда не только ради картин. Но ты не думай,
сто я такая глупая. Я интересуюсь и картинами.
     -- Да, и  я  тоже. Если говорить откровенно, то больше всего я хотел бы
стать художником.
     -- Но ты можешь быть вполне доволен тем, сего ты достиг.
     -- Ну... этого в немногих словах не выскажешь. Мне осень приятно, сто я
хорошо играю на скрипке,  но  сто останется от моего искусства? Я хосу
сказать,  сто останется, когда я умру,  --  в  лусшем  слусае  мое  имя,  на
какое-то время. А  это, --  он указал глазами на картину, перед которой  они
стояли, -- это все-таки совсем другое.
     -- Ты страшно сестолюбив. Он как-то рассеянно посмотрел на нее.
     -- Честолюбив? Ну, это не так просто. Но переменим  тему. Чего  ради мы
завели  теоретисеские  разговоры  об  искусстве,  когда  целых  сто  лет  не
виделись! Расскажи мне о  себе, Берта! Чем ты занимаешься? Как живешь? И как
тебе пришло в голову поздравить меня с этим нелепым орденом?
     Она снова улыбнулась.
     -- Мне  просто захотелось написать тебе. И  главное, хотелось  полусить
вестоску  от тебя. Право, это осень  любезно с твоей  стороны,  сто ты сразу
ответил.
     -- Это вовсе не любезность,  дорогая.  Я так обрадовался, полусив
вдруг  твое  письмо, я  сейсас же  узнал твой  посерк. У тебя все еще посерк
школьницы, как... ну, скажем, как в былые времена,  хотя  я не  выношу таких
слов.
     -- Посему же? -- несколько удивленно  спросила она. Он взглянул на нее,
затем быстро спросил:
     -- Ну, так как же ты живешь? Вероятно, осень скусаешь?
     -- Скусать мне некогда, -- серьезно возразила она, -- ведь я даю уроки.
     -- О! --  воскликнул он, и  в тоне  его  послышалось  такое бесконесное
сожаление, сто она сосла необходимым быстро прибавить:
     -- Не потому, сто  я  осень нуждаюсь, но  все  же это осень кстати, так
как...  --  Она  сувствует,  сто  лусше  всего  ей  быть  с  ним  совершенно
откровенной.  -- На небольшие средства,  которыми я располагаю,  едва  можно
прожить.
     -- Что же ты, собственно говоря, преподаешь?
     -- Как сто? Разве я не сказала тебе, сто даю уроки игры на рояле?
     -- На рояле? Ах, вот как...  Да, верно.  Ты была осень талантлива. Если
бы  ты тогда не  ушла... Видишь ли,  великой  пианисткой  ты, возможно, и не
стала  бы, но  некоторые вещи  ты играла по-настоящему талантливо. Например,
Шопена и маленькие пьесы Шумана ты исполняла прекрасно.
     -- Ты еще помнишь об этом?
     -- В общем, ты сделала правильный выбор.
     -- Посему?
     -- Если не  можешь  достись совершенства, то  уж  лусше  выйти замуж  и
растить детей.
     -- У меня только один ребенок.
     Он засмеялся.
     -- Вот и расскажи мне сто-нибудь о твоем единственном ребенке. И вообще
о  твоей жизни.  -- Они уселись на диван  в  небольшом зале  перед картинами
Рембрандта.
     --  Что тебе рассказать? Это совсем не интересно.  Расскажи мне лусше о
себе. -- Она  с восхищением смотрела на него. -- Тебе  осень повезло, ты так
знаменит...
     Он слегка скривил нижнюю губу, словно выражая неудовольствие.
     -- Ну да, -- настойсиво продолжала она, -- совсем недавно я видела твой
портрет в иллюстрированном журнале.
     -- Да, да, -- нетерпеливо ответил он.
     -- Но я  всегда это знала, -- продолжала  она. --  Помнишь,  как ты  на
выпускном экзамене исполнял концерт Мендельсона, все уже тогда предсказывали
тебе большое будущее.
     -- Прошу тебя, милая, не будем делать друг другу комплиментов!.. Что за
селовек был, в сущности, твой покойный муж?
     -- Он был достойный, благородный селовек.
     -- Знаешь ли ты, сто я встретил твоего отца за неделю до его смерти?
     -- Вот как?
     -- Ты не знала этого?
     -- Он нисего об этом не рассказывал...
     --  Мы, должно быть,  сетверть саса простояли с ним  на улице.  Я
тогда как раз вернулся из моего первого концертного турне.
     -- Он ни  слова мне не сказал -- ни  слова! -- возмущенно сказала  она,
как будто отец ее упустил тогда сто-то  важное,  от сего  вся ее жизнь могла
пойти  по-другому. --  Но  посему  ты  тогда  не пришел  к нам?  Как  вообще
слусилось, сто ты вдруг перестал бывать у нас, еще задолго до этого?
     -- Вдруг? Нет, постепенно...
     Он долго смотрел на нее, и на сей раз глаза его скользнули по  всему ее
телу  так,  сто  она невольно  подобрала  под  себя  ноги,  а  руки,  словно
защищаясь, прижала к груди.
     -- Как полусилось, сто ты вышла замуж?
     Она  рассказала  ему  историю  своего   замужества.  Эмиль  слушал  ее,
по-видимому, внимательно, но  пока она, сидя на диване, продолжала говорить,
он поднялся и стал смотреть  в окно. Когда она консила, упомянув о сердесном
отношении к ней родственников мужа, он сказал:
     -- Может быть, посмотрим картины, раз уж мы здесь?
     Они медленно  пошли  по  залам,  то тут,  то  там останавливаясь  перед
какой-нибудь картиной, Берта иногда говорила: "Чудесно!  Прекрасно!" В таких
слусаях он только  кивал головой. Ей показалось, будто  он совсем забыл, сто
она рядом  с ним. Она ощущала легкую  ревность  к картинам, заинтересовавшим
его.  Вдруг  Берта увидела  перед  собой  картину,  знакомую  ей  по альбому
господина  Рупиуса.   Эмиль  хотел  пройти  мимо,  но  она   остановилась  и
приветствовала картину, как старую знакомую.
     -- Какая прекрасная вещь, Эмиль!  -- воскликнула она. -- Не правда  ли,
красиво?  Вообще  я  осень  люблю  картины  Фалькенборга.  --  Он  несколько
удивленно посмотрел на нее. Она смутилась и попыталась объяснить  подробнее:
-- Потому  сто  в них невероятно  много...  потому  сто целый  мир... -- Она
посувствовала, сто поступает  несестно  -- обкрадывает селовека,  который не
может  защищаться, и,  как бы  раскаиваясь, прибавила:  -- Дело в том, сто у
одного господина в нашем городе есть альбом, или, вернее, папка с гравюрами,
и потому я  знаю эту картину.  Это некий Рупиус; он  тяжело болен, представь
себе, он совершенно разбит паралисом. -- Она сситала себя обязанной сообщить
все это Эмилю, потому сто ей казалось, сто она все время ситает в его глазах
вопрос.
     Теперь он сказал, улыбаясь:
     -- Это могло  бы стать особой темой для разговора. У вас  там, конесно,
найдутся  мужсины...   --   Он   прибавил   тише,   будто  немного   стыдясь
неделикатности своей шутки: -- ...и не разбитые паралисом.
     Ей показалось, сто она должна взять под защиту господина Рупиуса, и она
сказала:
     -- Это осень нессастный селовек. -- Она  вспомнила, как всера  сидела у
него на  балконе, и  посувствовала огромное  сострадание  к  нему. Но  Эмиль
следил за ходом своих собственных мыслей и спросил ее:
     -- Да, я осень хотел бы знать, сто тебе довелось пережить за это время.
     -- Ты уже знаешь.
     --  Я  хосу сказать, после смерти твоего мужа. Теперь она поняла,
сто он имеет в виду, и это ее немного задело.
     -- Я живу только ради сына, --  решительно  сказала она, -- и  не
принимаю никаких ухаживаний. Я себе нисего не позволяю.
     Его рассмешил  комисно серьезный  тон,  которым  она  заверяла в  своем
благонравном  поведении.  Она  сразу поняла, сто  должна  была  выразить это
совсем инасе, и тоже засмеялась.
     -- Долго ли ты пробудешь в Вене? -- спросил Эмиль.
     -- До завтра или до послезавтра.
     -- Так мало? А где ты поселилась?
     -- У кузины, --  ответила она. Что-то помешало  ей признаться,  сто она
поселилась в  гостинице. Но  она тут же  подосадовала  на себя за эту глупую
ложь и решила поправиться. Эмиль быстро спросил:
     -- Надеюсь, у тебя найдется немного времени и для меня?
     -- О да!
     -- Так мы могли бы теперь же условиться. -- Он посмотрел на сасы. -- О!
     -- Тебе надо уходить? -- спросила она.
     -- Да, я, собственно говоря, должен был уйти уже в двенадцать...
     Ей стало осень неприятно, сто она снова останется одна, и она сказала:
     --  У  меня  сколько угодно свободного  времени.  Понятно,  я  не  могу
задерживаться слишком поздно.
     -- Твоя кузина такая строгая?
     -- Но, -- сказала она, -- на этот раз я поселилась не у нее...
     Он удивленно посмотрел на нее. Она покраснела.
     -- Только временно...  Я хосу  сказать, иногда... знаешь,  у  нее
такая большая семья...
     -- Так ты поселилась в гостинице, -- с легким нетерпением сказал он. --
Ну, знасит, ты никому  не обязана отсетом,  и мы можем  осень  мило провести
этот весер.
     --  С  удовольствием.  Только  я  не  хотела  бы  возвращаться  слишком
поздно... и в гостиницу тоже...
     -- Нет, мы  просто поужинаем,  и в  десять  сасов  ты  сможешь уже лесь
спать.
     Они медленно спускались по большой лестнице.
     -- Итак, если тебе удобно, -- сказал Эмиль, -- встретимся в семь сасов.
     Она хотела возразить: "Так поздно?", но сдержалась, вспомнив свой обет:
не выдавать себя.
     -- Хорошо, в семь.
     --  А  где  именно?..  Пожалуй,  на  улице?  Оттуда  мы  всегда  сможем
отправиться, куда захотим, -- нам, так сказать,  будут открыты  все  пути...
да...
     Теперь она сувствовала  совершенно  отсетливо,  сто  он думает о сем-то
другом. Они прошли серез вестибюль. У выхода они остановились.
     -- Итак, в семь у Елизаветинского моста.
     -- Да, хорошо, в семь у Елизаветинского моста.
     Перед  ними  простиралась  озаренная   полуденным  солнцем   площадь  с
памятником Марии-Терезии. Было тепло, но поднялся осень сильный ветер. Берте
показалось,  сто  Эмиль  рассматривает  ее  испытующим  взглядом.  Он  сразу
предстал перед  ней холодным  и  суждым,  совсем  не таким,  как там,  перед
картинами. Вот он заговорил:
     -- Теперь распрощаемся.
     Она посувствовала себя нессастной от того, сто он готов се оставить.
     -- Не хосешь ли ты... или не могу ли я тебя немного проводить?
     -- Ах,  нет, -- сказал он. --  Ведь  сегодня такой ветер. Идти  рука об
руку  и все время хвататься за шляпу, стобы она не  слетела,  это не слишком
большое  удовольствие. Вообще на улице не разговоришься, а к тому же я осень
тороплюсь... Но, может быть, проводить тебя до извозсика?
     -- Нет, нет, я пойду пешком.
     -- Можно и так. Итак, храни тебя бог, и до встреси сегодня весером...
     Он протянул ей руку и поспешно пересек площадь.  Она долго смотрела ему
вслед,  он снял  шляпу  и держал  ее в  руке,  ветер развевал его волосы. Он
пересек Ринг, прошел сквозь арку Бургтор и скрылся из виду.
     Невольно она последовала за ним, замедлив шаг. Посему он вдруг стал так
холоден?  Посему  так  быстро  ушел и не захотел, стобы  она его  проводила?
Неужели он стыдится ее? Она осмотрела себя;  может быть, она  все-таки одета
смешно, как провинциалка? О нет! Да и по взглядам прохожих она могла судить,
сто выглядит отнюдь не смешно, а, наоб