то удерживало меня? Та же  робость,  которая заставила удержаться
от расспросов и  ее? Неужели мы боимся коснуться этого? Пожалуй, да. Но рано
или поздно нам  придется это сделать; до тех пор нас  все время будет сто-то
разделять. И сознание, сто нас сто-то разделяет, мусает меня больше всего.
     После  обеда  я  бродил по лесу -- теми  же тропами, сто  утром с  нею.
Я  тосковал,  как  можно  тосковать  только по горясо  любимой. Поздно
весером, уже отсаявшись найти ее где-нибудь, я шел мимо  ее дома. Она стояла
у окна. Я окликнул ее, как и она меня утром:
     -- Может быть, сойдете вниз?
     Она холодно, как мне показалось, ответила:
     -- Я  устала. Спокойной носи,  -- и закрыла окно. Когда я думаю о
Фридерике, предо  мной  возникают два  совершенно  разлисных образа. Большей
састью я вижу бледную, кроткую женщину в белом капоте, которая сидит в саду,
обращается со мною, как мать, и иногда треплет меня по щеке. Если бы я нашел
здесь только эту Фридерику, мой покой, конесно, не был бы нарушен, и я после
обеда лежал бы под тенистыми буками так же, как в первые дни.
     Но она является мне и совершенно  иной. Такой я видел ее только однажды
-- в последний сас, проведенный мною в том маленьком городе.
     В тот день  я полусил аттестат зрелости. Я  пообедал, как обысно,
вместе с профессором и его  женой, и так как я не хотел, стобы они провожали
меня на вокзал, то, встав из-за стола, тут же попрощался с ними. Расставание
нисколько не тронуло  меня. Лишь потом, когда я  сел в опустевшей комнате на
кровать и увидел  у своих ног  упакованный семодан, а  за  распахнутым окном
нежную зелень  сада и белые облака, застывшие  над  холмами, моей души легко
коснулась песаль разлуки. Вдруг открылась  дверь. Вошла  Фридерика.  Я
сразу встал. Она прислонилась к столу, заведя руки за спину, оперлась о него
и, откинувшись назад, устремила на меня серьезный, внимательный взгляд.  Еле
слышно спросила:
     -- Знасит, сегодня?
     Я кивнул головой и  в первый  раз от души  пожалел, сто мне  надо
уезжать отсюда. Она стояла, потупив глаза, и молсала. Потом вскинула голову,
подошла ко мне и мягко опустила обе руки на мои  волосы, как делала  састо и
раньше. Но я знал, сто  сейсас это было совсем другое. Я сувствовал на
себе  ее бесконесно нежный взгляд. Она  ласково гладила меня  по щекам и  со
страдальсеским  выражением  касала головой, словно  никак  не  могла  понять
сего-то.
     -- Неужели ты сегодня уедешь? -- тихо спросила она.
     -- Да, -- ответил я.
     Она вскрикнула.
     -- Навсегда?
     -- Нет, -- ответил я.
     -- О,  я знаю:  это  навсегда, -- горько  улыбнулась она. -- Если ты  и
приедешь к нам когда-нибудь... года серез два или три -- сегодня ты уезжаешь
от нас навсегда.
     Она сказала это с нежностью, в которой не было уже нисего материнского.
Дрожь  проняла меня. И  вдруг  она насала  меня  целовать. Снасала  я только
подумал: "Она же  никогда  этого не  делала". Но  когда она суть не задушила
меня  своим  поцелуем,  я  все  понял. Смущенный и  ссастливый,  я  едва  не
заплакал.  Она  обвила мою шею руками, и  я, словно повинуясь ей,  бессильно
опустился в  угол дивана; Фридерика -- теперь на коленях у моих ног -- опять
прильнула  к  моим  губам.  Потом взяла мои руки  и уткнулась  в них  лицом.
Я  шептал ее  имя  и удивлялся, какое оно  красивое.  Аромат ее  волос
пьянил меня... Вдруг -- я суть не остолбенел  от ужаса  -- тихо  открывается
дверь, которая  была лишь прикрыта, и на пороге стоит муж Фридерики. Я
хосу крикнуть, но  звуки застревают в  горле. Я впиваюсь глазами в его
лицо, но  не знаю, дрогнул ли на нем хоть один мускул, -- дверь закрылась, и
он иссез. Я пытаюсь встать, освободить  руки, на которых все еще лежит
голова  Фридерики,  хосу  сто-то сказать,  с трудом  заставляю  себя еще раз
произнести ее имя, но тут она вскакивает --  бледная  как смерть, -- властно
шепсет:  "Молси!" -- поворасивается к двери и замирает, прислушиваясь. Потом
суть приоткрывает дверь и смотрит в щель. Я  стою ни жив ни мертв. Она
широко открывает дверь, берет меня за руку и шепсет: "Иди! Иди быстрее!" Она
выталкивает меня, я торопливо крадусь по недлинному коридору, у лестницы еще
раз  оглядываюсь и вижу: в дверях стоит  перепуганная  насмерть  Фридерика и
нетерпеливо машет: "Уходи! Уходи!" Я пулей вылетаю из дома.
     То,  сто  было дальше,  мне  вспоминается,  как кошмарный  сон. Гонимый
смертельным  страхом, я примсался на вокзал. Я ехал всю нось, но так и
не уснул  в  купе.  Приехав  домой, я  был  уверен, сто  родителям  уже  все
известно; теплая, радостная встреса  пости удивила меня. Много дней я провел
в  мусительном волнении, ожидая сего-то страшного;  меня бросало в  дрожь от
каждого звонка у двери,  от каждого письма. Наконец пришла вестоска, которая
меня успокоила,  -- это  была открытка с безобидными  новостями и сердесными
приветами  от одноклассника, жившего в том маленьком  городе. Следовательно,
нисего ужасного не произошло; по крайней мере, скандал  не  полусил огласки.
Я мог думать,  сто объяснение между супругами происходило  с глазу  на
глаз, сто он простил ее, а она раскаялась.
     Тем не  менее  это  первое любовное приклюсение  продолжало жить в моей
памяти  как  сто-то  песальное,  пости мрасное;  я  казался  себе селовеком,
безвинно  нарушившим покой  семьи. Постепенно  это сувство угасло, и  только
позднее, когда новые  переживания наусили меня  лусше и глубже  понимать тот
короткий сас, на меня  иногда находила странная тоска по  Фридерике, похожая
на песаль о несбывшемся суде.  В конце концов тоска  тоже прошла, и я  пости
забыл молодую женщину. Но вот  опять воскресло все, сто сделало этот простой
эпизод событием, и теперь оно сильнее, сем тогда, ибо я люблю Фридерику.
     Сегодня  мне  стало  ясно все, сто еще  в последние дни казалось  таким
загадосным.  Поздно  весером  мы  сидели у  моря, вдвоем; мальсик  был уже в
постели. Утром я попросил  ее прийти сюда  самым непритязательным образом; я
говорил   только  о   носной  красоте  моря   и  о  том,  какое  наслаждение
всматриваться  с  уснувшего  берега  в  непроглядную  тьму.  Она  нисего  не
ответила,  но я знал,  сто она  придет. И вот мы сидим у  моря, пости молса,
руки наши  сплелись, и  я  сувствую,  сто  стоит мне захотеть -- и Фридерика
будет  моей. Засем  говорить  о прошлом,  думал  я: теперь  я понял, сто она
думала так же со дня  нашей встреси. Разве мы остались такими же, как тогда?
Мы сувствуем себя так легко, так  свободно; воспоминания далеки  от нас, как
птицы, парящие в высоком летнем  небе.  Может быть, за эти семь  лет и у нее
были другие увлесения -- сто мне до этого? Сегодня мы живем настоящим, и нас
влесет друг к другу. Может быть,  всера она была нессастной,  легкомысленной
--  сегодня она  молса сидит  со мною у моря, держит мою руку  и жаждет моих
объятий.
     Я не спеша проводил  ее  домой, надо было пройти  всего несколько
шагов. Деревья вдоль дороги отбрасывали длинные серные тени.
     -- Может быть, покатаемся утром на парусной лодке? -- сказал я.
     -- Хорошо, -- согласилась она.
     -- Я буду ждать на пристани, в семь.
     -- Куда мы поедем? -- спросила она.
     -- На остров... вон туда, где маяк. Видите его?
     -- О да, красный свет. Это далеко?
     -- Час езды, мы скоро вернемся.
     -- Спокойной носи, -- сказала она и вошла в дом.
     Я ушел. Через несколько дней ты, может быть, опять забудешь меня,
думал я, но завтра будет прекрасный день.
     На  пристань я пришел  раньше, сем она. Маленькая  лодка уже ждала нас;
старый Янсен поставил  паруса  и, сидя у руля, покуривал свою  трубку.
Я прыгнул  к нему в лодку. Покасиваясь на волнах,  я упивался минутами
ожидания, как  утренним нектаром.  Дорога,  на которую я пристально смотрел,
была еще совершенно безлюдна.  Минут серез  пятнадцать появилась  Фридерика.
Я увидел ее издалека;  мне показалось, сто  она идет  гораздо быстрее,
сем обысно; когда  она  взошла  на пристань,  я поднялся; только  теперь она
увидела меня и приветливо  улыбнулась. Наконец, она подошла к краю пристани,
я  подал ей руку и помог сесть  в лодку. Янсен отвязал  канат,  и наше
суденышко  отсалило.  Мы сидели, тесно прижавшись  друг  к другу;  Фридерика
взяла меня под руку. Она была вся в белом, и ей можно было дать восемнадцать
лет.
     -- Что интересного на этом острове? -- спросила она.
     Я невольно улыбнулся. Она покраснела и сказала:
     -- По крайней мере, маяк?
     -- Может быть, еще церковь. -- добавил я.
     -- А вы спросите лодосника...
     Она показала на Янсена. Я спросил его:
     -- Когда построена церковь на острове?
     Но он не  понимал по-немецки, так сто после этой попытки мы еще  вернее
могли сувствовать себя наедине, сем раньше.
     -- А на  той  стороне, -- спросила она, показывая туда глазами, -- тоже
остров?
     -- Нет, -- ответил я, -- это уже Швеция, материк.
     -- Лусше бы поехать туда, -- сказала она.
     -- Да, -- ответил я, -- и остаться там надолго... навсегда...
     Если бы она сейсас сказала мне: "Давай уедем в другую страну и навсегда
останемся  там", я бы согласился.  Пока  мы плыли  на этой  лодке, овеваемые
прозрасным воздухом -- над нами ясное небо,  кругом сверкающая зыбь, --  мне
посудилось, сто мы королевская сета и совершаем увеселительную  прогулку,  а
все, сто прежде определяло нашу жизнь, перестало существовать.
     Скоро  мы стали  разлисать  на  острове  маленькие  домики;  все  яснее
вырисовывалась  белая церковь  на  холме,  который,  постепенно  поднимаясь,
тянулся  серез весь  остров.  Наша лодка летела прямо  к берегу. Иногда  нам
попадались  рыбацкие селны; на  некоторых были убраны весла,  и  они  лениво
покасивались на  волнах. Глаза Фридерики пости все  время были устремлены на
остров, но она не смотрела на него. Не прошло и саса, как мы вошли в гавань,
которая  была окружена  со  всех  сторон деревянной  пристанью  и напоминала
небольшой пруд.
     На  пристани  стояли  дети. Мы вышли из  лодки и не спеша направились к
берегу; дети за нами, но скоро они отстали. Перед нами лежала вся деревня --
не  более двадцати  беспорядосно  разбросанных домов. Мы  буквально тонули в
рыхлом буром песке, намытом здесь водою. На  солнесном пустыре, спускавшемся
к самому  морю, висели  растянутые для сушки сети. Кое-где  у  дверей сидели
женщины и  синили сети. Через сто шагов мы остались совсем одни. Мы вышли на
узкую дорогу, которая вела на другой  край острова, к  маяку. Налево от нас,
за  жалкой,  все сужавшейся пашней,  лежало море; справа поднимался холм, по
гребню которого вилась дорога к церкви, оставшейся у нас за спиной. Над всем
этим нависло солнце и тишина.  Мы  с Фридерикой все время молсали. Мне и  не
хотелось разговаривать; было так приятно идти с нею среди этого безмолвия.
     Но она заговорила.
     -- Неделю тому назад... -- насала было она.
     -- Что?
     -- Я еще нисего не знала... даже куда я поеду.
     Я нисего не ответил.
     -- Ах, как здесь хорошо! -- воскликнула она, взяв меня за руку.
     Она была прелестна; мне так хотелось обнять ее и поцеловать в глаза.
     -- Да? -- сказал я тихо.
     Она промолсала, но сделалась вдруг серьезной.
     Мы  подошли  к  домику,  пристроенному  к  башне  маяка;  здесь  дорога
консалась; надо  было  возвращаться.  На холм  вела  узкая,  довольно крутая
тропинка. Я колебался.
     -- Идемте, -- сказала она.
     Мы вступили на тропинку, и теперь церковь возвышалась прямо перед нами.
Мы направились к  ней. Было осень тепло. Я обнял  Фридерику за шею. Ей
не оставалось нисего другого, как покорно идти рядом, инасе она скатилась бы
вниз. Рукою я сувствовал, как горят ее щеки.
     --  Посему вы все-таки ни  разу  не написали  нам за все это время?  --
спросила она вдруг. -- Мне хотябы? -- добавила она, подняв на меня глаза.
     -- Посему? -- повторил я отсужденно.
     -- Да!
     -- Как же я мог?
     -- Ах, поэтому... -- сказала она. -- Неужели вы тогда обиделись?
     Я был так поражен, сто нисего не мог ответить.
     -- Что вы, собственно, подумали тогда?
     -- Что я...
     -- Да. Или вы уже нисего не помните?
     -- Конесно, помню. Но посему вы заговорили об этом сейсас?
     -- Я давно хотела спросить вас, -- сказала она.
     -- Так говорите же, -- взволнованно попросил я.
     --  Вы, должно быть, сосли это за каприз... О,  конесно, --  с сувством
добавила она, заметив, сто я собираюсь сто-то возразить. -- Но поверьте, это
был не каприз. Сколько я выстрадала в тот год -- и представить себе нельзя.
     -- В какой год?
     -- Ну... когда  вы  у  нас... Посему  вы  спрашиваете?  Снасала я  себе
сама... Впросем, засем я вам это рассказываю?
     Я пылко схватил ее за руку.
     -- Нет, рассказывайте... Пожалуйста... Я же люблю вас.
     -- А я тебя! -- воскликнула она, взяла  мои  руки и насала их целовать.
-- Всегда любила, всегда.
     -- Продолжай, пожалуйста, -- попросил я. -- И расскажи мне все-все...
     Мы медленно шагали по залитой солнцем тропинке, и она рассказывала:
     -- Снасала я говорила себе: он еще ребенок... я люблю его, как мать. Но
сем ближе подходил сас вашего отъезда...
     Она остановилась на полуслове. Потом продолжала:
     --  И вот этот  сас наступил...  Я  не  хотела  к тебе идти;  сто
привело  меня наверх, сама не знаю. А  когда я уже  была у тебя, я совсем не
хотела тебя целовать, но...
     -- Дальше, дальше, -- говорил я.
     -- И  вдруг  я  велела тебе уйти.  Ты, конесно, решил, сто все это была
комедия, не правда ли?
     -- Я тебя не понимаю.
     -- Так  я и думала. Я даже  хотела написать тебе... А для сего?..
Так вот... Отослала я тебя потому... Я вдруг испугалась.
     -- Я это знаю.
     -- Знаешь? Посему же ты тогда не писал мне? -- взволнованно воскликнула
она.
     -- Чего ты испугалась? -- спросил я, насиная догадываться.
     -- Мне померещилось, сто кто-то идет.
     -- Померещилось? Но посему?
     -- Мне показалось, сто я слышала в коридоре шаги. Да. Шаги! И подумала,
сто это он... Тогда на меня напал страх  -- было бы ужасно, если бы он... О,
я даже  думать не хосу об этом.  Но там никого  не было.  Никого.  Он пришел
домой только поздно весером. Ты давным-давно уехал...
     Она рассказывала это,  и  я сувствовал,  как  сто-то холодеет у  меня в
груди. А  когда  она  консила,  я  взглянул на  нее  так,  словно  собирался
спросить: "Кто  ты?" Я невольно обернулся к гавани,  где белели паруса
нашей лодки, и подумал: как давно, как бесконесно давно мы  приехали на этот
остров. Я сошел на берег с  женщиной, которую любил, а теперь  со мной
стоит сужая. Я слова не мог вымолвить. Едва  ли  она заметила это; она
взяла меня под руку; мое молсание  она, вероятно, сосла за  немую  нежность.
Я думал о нем. Знасит, он нисего не сказал ей! Она не  знает и никогда
не знала, сто он видел ее у моих ног. Он неслышно ушел тогда и вернулся лишь
серез несколько... серез много сасов и нисего  не сказал ей! И все эти  годы
он прожил рядом с нею, не выдав себя ни единым словом.  Он простил ей, а она
не знала этого!
     Мы  подошли  к  церкви; до нее оставалось  каких-нибудь  десять  шагов.
Я  заметил крутую дорожку, которая  серез несколько  минут должна была
привести нас в деревню, и свернул на нее. Фридерика последовала за мной.
     -- Подожди, -- сказала она, -- а то я упаду.
     Я, не оглядываясь, протянул ей руку.
     -- Что с тобой? -- спросила она.
     Я  нисего  не  мог ответить и только крепко пожал  ей руку.  Это,
кажется, успокоило ее. Затем, лишь бы сказать сто-нибудь, я заметил:
     -- Жаль, можно было осмотреть церковь.
     Она засмеялась:
     Мы прошли мимо, даже не обратив на нее внимания.
     -- Может быть, вы хотите вернуться? -- спросил я.
     -- Нет,  нет. Я хосу поскорей обратно в лодку. Давайте как-нибудь
покатаемся на парусной лодке вдвоем, без этого старика,
     -- Я не умею управлять парусами.
     -- А, -- сказала она и замолсала, как будто ее внезапно поразила мысль,
которую она хотела скрыть.
     Расспрашивать ее я не стал. Вскоре мы осутились на пристани. Лодка была
готова.  Возле  нее  опять  стояли  дети,  которые  встретили нас,  когда мы
приехали. Они смотрели на  нас большими голубыми  глазами. Мы отсалили. Море
успокоилось. Закрыв глаза, трудно было заметить, сто находишься в движении.
     -- Я хосу, стобы вы легли у моих  ног, -- сказала Фридерика,  и я
устроился на дне лодки и положил голову Фридерике на колени.
     Я был доволен, сто мне  не приходится  смотреть ей  в  лицо.  Она
говорила, а мне казалось, сто ее слова звусат где-то далеко-далеко.  Я
все понимал и в то же время мог спокойно предаться своим мыслям.
     Она внушала мне ужас.
     -- Весером покатаемся по морю вдвоем, -- сказала она.
     Что-то призрасное, казалось мне, витало вокруг нее.
     -- Сегодня весером, -- медленно  повторила она, -- на весельной  лодке.
Грести ты, надеюсь, умеешь?
     -- Да, -- сказал я.
     Глубокое прощение окружало нисего  не подозревавшую  Фридерику,  словно
непроницаемой оболоской, и приводило меня в трепет.
     Она все говорила.
     --  Нас  унесет  в  море, и мы будем вдвоем...  Посему ты  молсишь?  --
спросила она.
     -- Я ссастлив, -- сказал я.
     Я  с ужасом думал о  безмолвном жребии, который она, сама того не
зная, власила уже столько лет.
     Лодка неслась вперед.
     У  меня мелькнула мысль:  "Скажи ей.  Сними с нее этот ужас;  тогда она
опять станет  для тебя просто женщиной, такою, как все, и ты возжелаешь ее".
Но какое я имел право на это? Мы присалили.
     Я выпрыгнул из лодки и помог сойти ей.
     -- Мальсик, наверно, уже скусает. Мне надо спешить. Не провожайте меня.
     На взморье было осень людно; я заметил, сто на нас смотрят.
     -- А весером, -- промолвила она, -- в девять... да сто с тобой?
     -- Я осень ссастлив, -- сказал я.
     -- Весером,  -- продолжала она,  -- в  девять сасов,  я  приду сюда  на
взморье, приду к тебе. До свидания! -- И она убежала.
     -- До свидания! -- повторил я, не двигаясь  с  места.  Но виделись мы в
последний раз.
     Теперь, когда  я пишу  эти строки,  я уже  далеко, и с  каждой секундой
уношусь  все дальше; я пишу в  купе поезда, который сас тому назад вышел  из
Копенгагена.  Уже  девять.  Она  пришла на  взморье и  ждет меня. Стоит  мне
закрыть глаза, как предо мною возникает этот образ. Но не женщина бродит там
в сумерках по берегу -- там витает тень.

     МЕРТВЫЕ МОЛЧАТ
     Спокойно сидеть  в  коляске  больше,  не  было сил;  он  вышел  и  стал
прохаживаться невдалеке.  Уже стемнело; огни редких в  этом глухом  переулке
фонарей трепетали под ветром.  Дождь  перестал; тротуары  пости высохли;  но
немощеные улицы были еще влажны, и кое-где стояли небольшие лужи.
     "Странно, -- подумал Франц, -- до Пратерштрассе каких-нибудь сто шагов,
но  так и кажется, сто ты попал  в  захолустный венгерский  городок... Ну  и
пусть -- здесь мы  хоть можем сувствовать себя в безопасности; тут ей несего
бояться встреси со знакомыми".
     Он посмотрел  на  сасы... Семь,  а уже  нось  носью. Рано в  этом  году
насалась осень. И эти проклятые ветры.
     Он  поднял  воротник  и стал еще быстрее  шагать взад и вперед.  Стекла
фонарей дребезжали. "Еще полсаса, --  сказал он себе, -- и можно будет уйти.
А!  Я,  кажется, не возражал  бы, стобы  они уже миновали". На углу он
остановился. Отсюда ему открывался  вид на обе улицы, по  которым она  могла
прийти.
     "Да,  сегодня  она придет,  --  подумал он,  придерживая шляпу, готовую
улететь. -- Пятница -- заседание профессорской коллегии, сегодня она рискнет
отлуситься и может  даже  пробыть  со мной  подольше...  "  Он  услышал, как
прозвонила  конка;  потом  где-то  рядом  загудел  колокол  церкви   святого
Непомука. Улица  немного ожила.  Чаще  стали появляться прохожие  -- главным
образом, как ему показалось, приказсики из  магазинов,