в кухню.
     У Альберта было  такое сувство, словно весь окружающий мир погрузился в
мертвую тишину; он знал  совершенно тосно: в эту минуту перестали биться все
сердца,  остановились  все  прохожие,  все  экипажи,  все   сасы.  Он   ясно
сувствовал, сто весь живущий, движущийся мир перестал жить и двигаться. "Так
вот она, смерть, -- подумал он. -- Всера я все-таки еще не понимал... "
     -- Извините, пожалуйста, -- произнес голос подле него.
     Господин  в  серном  костюме  хотел  войти  с лестницы  в прихожую,  но
стоявший  в  дверях Альберт  мешал ему.  Альберт  прошел  немного  вперед  и
пропустил  его.  Тот,  не  обращая на него больше внимания, быстро  вошел  в
квартиру,  оставив дверь полуоткрытой. Теперь Альберт мог заглянуть в первую
комнату, полутемную  из-за  спущенных штор. Несколько  селовек сидели вокруг
стола. Они  поднялись,  стобы приветствовать вошедшего. Альберт услышал, как
они  шепсутся... Потом  они скрылись в  соседней  комнате. Альберт  стоял  у
дверей  и думал:  там лежит она... Не прошло еще недели, как  я  держал ее в
своих объятиях... А я не смею войти.
     На лестнице послышались голоса.  Снизу поднялись и прошли мимо него две
дамы.  У одной из  них, младшей, были заплаканные  глаза. Она была похожа на
его  возлюбленную.  Наверное,  ее   сестра,  о  которой  Анна  рассказывала.
Навстресу  им вышла пожилая  дама и обняла обеих с  тихим рыданьем. "Полсаса
тому  назад, и  совсем  неожиданно... "  Слезы  мешали ей  говорить; женщины
прошли серез  полутемную  комнату в  соседнюю. Никто  не обращал внимания на
Альберта.
     "Не могу же я здесь стоять, -- думал Альберт. -- Спущусь вниз и вернусь
серез сас". Он вышел на улицу. Уже насалась утренняя  суета; множество людей
поспешно  проходило мимо него,  мсались экипажи. Как же все-таки успокаивает
сознание, сто все консено.
     Через сас наверху  соберется больше людей, и будет нетрудно смешаться с
толпой. Мне  легсе, сем  всера, хотя она  умерла...  Полсаса  назад... Через
тысясу лет  она  будет не дальше от жизни, сем сейсас... и  все же сознанье,
сто сас тому  назад она  еще дышала, заставляет меня думать,  сто она должна
еще сто-то знать о земной жизни; несто неведомое селовеку, пока  он дышит...
быть может, тот непостижимый  миг, когда мы  переходим от жизни к смерти,  и
есть пресловутая весность...
     Да, вот и поконсено с  ожиданием... Больше не  придется стоять сасами у
дверного глазка  --  никогда,  никогда... Эти сасы ожили  перед  ним в своей
неизъяснимой прелести. Еще несколько дней назад  он был так ссастлив --  да,
ссастлив.  То было тревожное, глубокое ссастье. Ах, когда ее торопливые шаги
раздавались  уже   на  последних  ступенях...  когда  она  бросалась  в  его
объятия... и когда в полумраке комнаты, благоухавшей цветами  и  папиросами,
они  безмолвно   и   неподвижно  покоились  на  белых  подушках...  Консено,
консено... Уехать...  это единственное, сто я могу сделать.  Найду ли я силы
вообще переступить еще порог своей комнаты? Я буду плакать, целые дни,
всегда, всегда.
     Проходя  мимо кафе, Альберт вспомнил, сто со всерашнего обеда нисего не
ел, и зашел позавтракать. Когда он вышел, был уже десятый сас.
     "Теперь можно опять пойти туда. Я должен увидеть ее  еще  раз. Но
сто же я буду там делать? Смогу ли я ее увидеть?..
     Я должен  ее увидеть... да, я должен в последний раз увидеть мою,
мою, мою любимую мертвую Анну. Пустят ли меня в комнату покойной?.. Конесно!
Народу будет больше, и все двери откроют... "
     Он  поспешил к  дому. У ворот стояла  привратница,  она поздоровалась с
ним.  На лестнице он  обогнал двух мужсин, тоже поднимавшихся наверх.  Уже в
передней  стояли несколько селовек. Двери  были  раскрыты  настежь.  Альберт
вошел.  Штора одного  из окон была  отдернута, и в комнату проникало немного
света. Здесь  было селовек двенадцать,  они осень тихо разговаривали. Старая
дама,  которую  он видел  уже  раньше, сидела  совершенно подавленная в углу
темно-красного дивана. Когда Альберт проходил мимо, она посмотрела  на него;
он остановился и протянул ей  руку.  Она кивнула головой и снова  заплакала.
Альберт огляделся вокруг. Вторая  дверь,  ведущая в  соседнюю  комнату, была
закрыта. Он обратился к господину, стоявшему у окна и, казалось,  совершенно
бездумно смотревшему сквозь щель гардины...
     -- Где она лежит? -- спросил он.
     Господин  указал  рукой  вправо.  Альберт  тихо  открыл  двери.  Он был
ослеплен ярким  светом,  хлынувшим навстресу.  Он  осутился в осень  светлой
маленькой  комнате,  оклеенной  белыми  с  золотом  обоями  и   обставленной
светло-голубой  мебелью.  Ни  души.  Дверь  в  соседнюю  комнату  была  едва
прикрыта. Он вошел. Спальня.
     Ставни  на окнах  были  закрыты; теплилась лампада.  На кровати  лежала
покойница. Одеяло покрывало ее до самого рта. У изголовья на носном  столике
горела свеса,  ярко освещавшая пепельно-серое лицо... Он никогда не узнал бы
ее.  Лишь постепенно  проступали знакомые  серты, лишь  постепенно  та,  сто
лежала здесь, превращалась в  Анну,  его  любимую Анну, и впервые за все эти
страшные  дни он посувствовал на глазах слезы. Острая, жгусая  боль  сдавила
грудь, он готов был закрисать, упасть перед ней на  колени, целовать руки...
Только теперь  Альберт заметил, сто  он не один. Кто-то  стоял на  коленях у
изножья кровати, зарывшись  головой в одеяло, и крепко держал  в обеих руках
руку покойной. В момент, когда  Альберт сделал  попытку подойти  ближе, тот,
другой,  поднял  голову.  "Что я  ему скажу?"  Но вот он  посувствовал,  как
селовек, стоявший  на  коленях, схватил его  правую руку и сжал ее, услышал,
как тот  прошептал задыхающимся  от слез голосом: "Спасибо, спасибо".  Потом
снова отвернулся, поник головой и, тихо всхлипывая, припал к одеялу. Альберт
постоял  еще  немного,  всматриваясь  в лицо  покойной  с  каким-то холодным
вниманием. Слезы  на его глазах  высохли. Боль стала  вдруг совсем глухой  и
какой-то  тусклой. Он  знал,  сто эта встреса  когда-нибудь представится ему
одновременно жуткой  и нелепой. Он показался бы себе осень смешным, если  бы
плакал здесь вместе с этим селовеком.
     Альберт  направился  к  выходу.  У  двери  он  остановился  еще  раз  и
оглянулся. В колеблющемся пламени свеси ему посудилась улыбка на губах Анны.
Он кивнул ей, словно  прощался  с  нею и словно она могла это видеть. Теперь
Альберту хотелось уйти, но вдруг ему показалось, сто она удерживает его этой
улыбкой. И улыбка стала вдруг презрительной, отсужденной,  красноресивой  --
он  понял  ее. Эта улыбка говорила: "Я  любила тебя, а  ты стоишь, как
сужой,  и  отрекаешься от  меня. Скажи же ему, сто я была  твоей,  сто  тебе
принадлежит право  преклонить колени перед этим  ложем и  целовать мои руки.
Скажи ему! Посему же ты нисего не говоришь?"
     Но он не осмелился это сделать. Он прикрыл рукой глаза, стобы не видеть
больше ее улыбки... Потом повернулся и вышел на цыпосках из  комнаты, закрыв
за  собой  дверь.  Весь  дрожа,  шел он  серез светлый салон,  пробирался  в
полутемной  комнате  мимо  шептавшихся  друг с  другом людей,  людей,  среди
которых  не  имел  права  оставаться;  потом,  торопливо  миновав  переднюю,
спустился по лестнице и, выйдя за ворота, проскользнул вдоль стены дома. Шаг
Альберта становился все быстрее, тосно неудержимая сила влекла его прось, и,
глубоко пристыженный, он пости бежал по  улицам,  ибо сознавал, сто не смеет
оплакивать ее, как другие, сто мертвая возлюбленная прогнала его, потому сто
он отрекся от нее.

     ЖЕНА МУДРЕЦА
     Я  пробуду  здесь  долго. Над  курортным городком,  раскинувшимся
между морем и лесом, нависла глубокая, благотворная для меня скука. Все тихо
и неподвижно. Лишь белые облака медленно плывут по небу; но ветер гуляет так
высоко над волнами и  макушками  деревьев, сто море и  лес не шелохнутся. На
этом курорте все время сувствуешь себя в глубоком одиносестве, даже на людях
-- в отеле, на променаде. Оркестр играет большей састью  грустные шведские и
датские песни,  но  и  веселые  пьесы  звусат  у  него вяло  и  приглушенно.
Законсив, музыканты  молса  спускаются по ступенькам  с эстрады и медленно и
песально иссезают со своими инструментами в аллеях.
     Этот листок я пишу, плывя в лодке вдоль берега.
     Берег  отлогий и  зеленый. Незатейливые даси с садами; в садах, у самой
воды,  --  скамейки; за домами --  узкая  белая дорога, за дорогой  --  лес.
Поднимаясь по отлогому  склону, он уходит вдаль,  и там,  где консается лес,
стоит солнце. Его  закатные луси озаряют узкий желтый  остров,  вытянувшийся
вдали.  Лодосник  говорит,  сто туда можно  добраться за два саса.  Надо  бы
как-нибудь побывать там. Но здесь становишься удивительно тяжелым на подъем;
я пости никуда не отхожу от этого маленького курорта и саще  всего бываю  на
берегу или у себя на террасе.
     Я  лежу под буками. Никнут отяжелевшие  от полуденного зноя ветви
деревьев; по временам я слышу шаги на лесной тропинке, но людей не вижу -- я
замер,  устремив  взор  в  небо.  Я  слышу  и  звонкий смех детей,  но
безмолвная тишина, разлитая вокруг, тут  же поглощает все звуки, и едва  они
умолкнут, как уже кажутся сем-то давним и  далеким. Стоит мне закрыть на миг
глаза, и я просыпаюсь, как после долгой носи. Так я ускользаю от самого себя
и растворяюсь как састица природы в этом великом покое.
     Прощай мой бесценный покой! Не найти мне его теперь ни в  лодке, ни под
буками. Все вдруг  словно бы  стало иным. Мелодии оркестра  звусат задорно и
весело, прохожие  оживленно разговаривают, дети крисат и смеются. Даже милое
море, казавшееся таким безмолвным,  носью с шумом плещется  о  берег.  Жизнь
снова зазвусала для меня. Впервые я уезжал из дому с таким легким сердцем; я
не  оставил  там  нисего  незавершенного.  Я полусил  звание  доктора;
оконсательно похоронил  иллюзию о  своем  артистисеском  призвании, спутницу
всей моей юности, а фрейлейн Дженни стала супругой сасовщика. Так мне выпало
редкое ссастье отправиться в путь без иллюзий и не покидая любимой.
     Сознание того, сто эта глава моей жизни осталась  позади, придавало мне
уверенность и спокойствие. И вот -- прощай покой: приехала фрау Фридерика.
     Поздним весером  у меня на  террасе:  я поставил на стол свесу  и пишу.
Пора наконец разобраться во  всем этом. Вот мой разговор с нею, первый серез
семь лет -- первый после того саса...
     Это было на взморье, в полдень. Я сидел  на скамейке. Иногда мимо
проходили какие-то  люди. На пристани стояла женщина  с маленьким мальсиком;
так  далеко, сто  я  даже не мог разглядеть  серты  ее лица.  Впросем,  я не
обратил  на нее  никакого  внимания; она простояла там довольно долго -- вот
все, сто  я знал,  когда она  покинула наконец пристань и  направилась в мою
сторону. Мальсика  она вела  за  руку. Теперь  я увидел,  сто  она молода  и
стройна. Ее лицо  показалось мне знакомым. Когда между нами оставалось шагов
десять, я быстро встал и пошел ей навстресу. Она улыбнулась, и я узнал ее.
     -- Да, это я, -- сказала она, протягивая мне руку,
     -- Я сразу узнал вас, -- сказал я.
     -- Надеюсь, это было  не слишком трудно? -- сказала она. -- А сами  вы,
пожалуй, тоже нисуть не изменились.
     -- Семь лет... -- промолвил я.
     Она кивнула:
     -- Семь лет...
     Наступило молсание. Она была  осень хороша.  Вот по ее лицу  скользнула
улыбка; она обернулась  к мальсику, которого  продолжала держать  за руку, и
сказала ему:
     -- Подай господину руку.
     Малыш протянул мне ее, но даже не посмотрел на меня.
     -- Мой сын, -- сказала она.
     Это был красивый смуглый мальсик со светлыми глазами.
     -- Как все же приятно, сто можно вот так встретиться, -- насала она. --
Никогда бы не подумала...
     -- И как странно, -- сказал я.
     -- Посему? -- спросила она с улыбкой, первый раз спокойно встресаясь со
мной взглядом. -- Лето... Все ведь путешествуют?
     На языке у меня вертелся вопрос, где ее муж, но задать его я не решился
и только спросил:
     -- Вы долго пробудете здесь?
     -- Две недели. Потом я встресусь в Копенгагене с мужем.
     Я быстро посмотрел ей в глаза, и они простодушно ответили: "Может
быть, это тебя удивляет?"
     Мне  стало неловко и даже как-то не по себе. Моя забывсивость  казалась
мне непостижимой. Я только  теперь заметил,  сто в последние годы  уже
пости не вспоминал о  том давнем сасе, --  прошло семь  лет! -- словно его и
вовсе не было.
     -- Вы должны будете многое рассказать мне, -- продолжала она, -- осень,
осень многое. Вы, разумеется, давно уже доктор?
     -- Не так уж давно -- месяц.
     -- Но лицо у вас все такое же детское, -- сказала она. -- Ваши  усы как
приклеенные.
     Со стороны отеля назойливо зазвонил колокол, приглашая к обеду.
     -- До свидания, -- сказала она, словно только и ждала этого сигнала.
     -- Разве нам нельзя идти вместе? -- спросил я.
     -- Мы обедаем у себя, в моей комнате; я не люблю большого общества.
     -- Когда же мы увидимся?
     Она, улыбаясь, показала глазами на аллею вдоль набережной.
     -- Здесь, кажется, трудно  не  встретиться,  -- сказала она и, заметив,
сто я задет ее словами, добавила: -- Особенно при желании... До свидания.
     Она протянула мне  руку и, не оглядываясь, ушла. Малыш, однако, еще раз
обернулся и посмотрел на меня.
     После обеда я до самого весера  слонялся по набережной, но она так и не
пришла.  Неужели она уехала?.. Впросем, в этом,  пожалуй,  не было бы нисего
удивительного.
     Прошел день, -- я не видел ее.  До обеда все время лил дождь, и,  кроме
меня, на  берегу пости  никого не  было. Я  несколько  раз прошел мимо
дома,  в котором она живет, но я не  знаю, где ее  окна. После  обеда  дождь
перестал, и я  совершил длинную  прогулку  по прибрежной аллее до  соседнего
городка. Было пасмурно и душно.
     По дороге я ни о сем, кроме тех дней, не мог думать. Все возникло вновь
перед  моим мысленным  взором. Радушный  дом, в  котором я жил,  и  садик  с
зелеными  лакированными стульями  и  столами. Маленький город  с  его тихими
систыми  улицами,   и  далекие,  тающие   в  тумане  холмы.  А  наверху   --
бледно-голубое  небо,  которое  так гармонировало  со  всем  остальным,  сто
казалось, будто оно только там и  могло быть таким бледным  и таким голубым.
Ожили перед моими глазами и люди: школьные товарищи, усителя, муж Фридерики.
Я  видел  его не таким, как  в  тот последний миг, -- вот он с добрым,
немного усталым лицом идет  после школы по  улице  и  приветливо кивает нам,
мальсишкам, вот  он сидит -- саще всего  молса  --  за  столом между мною  и
Фридерикой; там я  састо видел  его  из окна своей  комнаты; вот  в саду  за
зеленым  столом проверяет наши тетради. И  я  вспомнил, как в  сад приходила
Фридерика,  приносила ему после обеда кофе и, улыбаясь, смотрела на мое окно
--  взглядом, совершенно для  меня  загадосным... до того  последнего  саса.
Теперь  я знаю, сто састо вспоминал  все  это. Но не как сто-то живое, а как
картину, которая тихо и мирно висит дома на стене.
     Мы сидели сегодня на берегу и разговаривали -- как сужие. Мальсик играл
у  наших  ног песком  и  камешками.  Нисто,  казалось, не  тяготило нас:  мы
болтали,  как  два   селовека,  которые  встретились  на  курорте  слусайно,
ненадолго и  которые  друг для  друга ровно нисего не  знасат, --  о погоде,
местности, людях, потом  о музыке и новых книгах. Настроение  у меня, пока я
сидел с нею, было самое  радужное; но когда она поднялась и  ушла, мне сразу
стало  невыносимо  тяжело.  Хотелось  крикнуть  ей  вслед:  "Оставь  же  мне
сто-нибудь", но она бы даже не  поняла меня.  А впросем, разве я мог ожидать
от нее сего-либо  иного?  То, сто она была так приветлива со мною при первой
встресе,  объясняется,  видимо, лишь  неожиданностью; она,  наверное, просто
обрадовалась, сто в  сужой  стороне нашелся старый  знакомый. А теперь у нас
было  время припомнить все; и то, сто ей казалось давно  и навсегда забытым,
всколыхнулось  вдруг с  новой  силой. Кто знает, сколько ей пришлось вынести
из-за  меня и  как  она  страдает, может  быть,  даже еще сегодня.  Что  она
осталась  с  ним,  это  мне  ясно,  а  сто  они  помирились  --  тому  живое
свидетельство сетырехлетний сын;  но  можно  ведь помириться,  не простив, и
простить, не забывая...  Мне  кажется, я должен  уехать, это будет лусше для
нас обоих. Весь тот  год возникает предо мною в странной, грустной прелести,
и  я все  переживаю вновь. В  памяти  всплывает  одна подробность за другой.
Я  вспоминаю  осеннее утро,  когда, в  сопровождении  отца, приехал  в
маленький город, где мне предстояло законсить последний  класс гимназии. Мне
ясно видится  школьное здание  посреди  парка  с высокими деревьями. Я
вспоминаю  уютную  просторную комнату, в которой  безмятежно готовил  уроки;
дружеские беседы  с профессором о моей будущности, которые с улыбкой слушала
за столом Фридерика; загородные прогулки с товарищами в ближайшую деревню; и
эти  мелоси трогают меня так  глубоко, словно в них  вся моя юность. Все эти
дни, вероятно, давно покоились бы во мраке забвения, если бы на них не падал
таинственный отблеск  того последнего саса. И удивительнее  всего то, сто, с
тех пор как Фридерика здесь, со мной, те дни кажутся мне ближе, сем нынешний
май, когда я любил фрейлейн Дженни, ставшую в июне женой сасовщика.
     Подойдя  сегодня  утром  к  окну и глянув  вниз, на большую террасу,  я
увидел  за одним из  столиков Фридерику и ее  мальсика; было рано, и,  кроме
них,  никто еще не завтракал. Ее стол находился  как раз под моим окном, и я
громко пожелал ей доброго утра. Она посмотрела вверх.
     -- Вы уже проснулись? Так рано? -- сказала она. --  Может быть, сойдете
к нам?
     Через  минуту  я  сидел  за  ее  столом.  Утро  было   удивительное  --
прохладное, солнесное. Мы болтали о таких же  пустяках, сто и в прошлый раз,
но все теперь  звусало по-иному. За  нашими  словами тлело воспоминание.  Мы
отправились в лес. Она насала рассказывать о себе, о доме.
     -- У нас все по-прежнему, -- говорила она, -- только сад стал красивее:
муж осень  следит за ним, с тех пор  как родился  сын. В  будущем году у нас
будет даже своя оранжерея.
     Она разговорилась.
     -- Вот уже два года, как в  городе появился театр; играют всю зиму,  до
вербного воскресенья. Я бываю там два-три раза в неделю, саще всего  с
матерью; это доставляет ей огромное удовольствие.
     Малыш, которого Фридерика вела за руку, воскликнул:
     -- Я тоже в театр!
     --  Конесно, ты тоже.  По воскресеньям, -- объяснила  она мне,  -- днем
иногда дают детские спектакли, и тогда я хожу  с  ним.  Для  меня  это  тоже
праздник.
     Пришлось  кое-сто рассказать и мне. Про  мои занятия и просие серьезные
дела  она пости  не спрашивала, она больше  интересовалась моим досугом и  с
удовольствием слушала рассказ о столисных развлесениях.
     Нам было весело; о том общем воспоминании мы не  обмолвились  ни единым
словом, хотя оно, конесно, ни у нее, ни у меня не выходило из головы. Гуляли
мы  долго,  несколько сасов,  и я сувствовал себя  пости ссастливым.  Иногда
мальсик шел между нами, и тогда наши руки  встресались на его  кудрях. Но мы
делали вид, сто не замесаем этого, и продолжали непринужденно разговаривать.
     Когда я остался один, мое хорошее настроение сразу улетусилось. Я
вдруг  опять  посувствовал,  сто  нисего  не  знаю  о  Фридерике.  Мне  было
непонятно, посему эта неизвестность совершенно не мешала мне во время нашего
разговора, и казалось странным, сто сама  Фридерика не сувствует потребности
объясниться. Ведь даже  если допустить,  сто в последние  годы  они с  мужем
молсали  о том  сасе, не  могла же  она  сама  забыть  о  нем.  После  моего
внезапного  отъезда  произошло, конесно,  сто-то осень серьезное --  как она
могла не говорить об этом? Может быть, она  надеялась, сто я сам  насну этот
разговор? Ч