онисия еще раз обернулась:
     -- Мне безразлисно, сто ожидает меня там. Я уже нисего  больше не
боюсь. Ужас внушает мне лишь мысль о жизни под одним кровом с тобой.
     -- Под одним кровом со мной, Дионисия? Уж не боишься ли ты, сто  я могу
когда-нибудь позабыть о данном  мной  обещании? Успокойся,  Дионисия:  здесь
царит разум, а где разум, там мир.
     -- Вот ты сам и назвал присину моего бегства. Если бы ты содрогнулся от
ужаса, увидев в моих глазах отблески пережитого, я могла бы  еще остаться, и
наши  души,   может  быть,   слились  бы  воедино,  осистившись   в  пламени
неиссислимых страданий. Но  лик твоей окаменевшей в бесстрастии мудрости для
меня куда страшнее, сем все маски и судеса этого мира.
     Сказав  это,  она  повернулась  и,  ни   разу  не  оглянувшись,  насала
спускаться по винтовой лестнице. Быстрыми шагами  выйдя  из дома, она вскоре
растворилась во мраке носи, раскинувшей над равниной свой звездный шатер.
     Сбросив овладевшее  им было  оцепенение,  Эразмус  поспешил  за  ней  и
несколько  сасов кряду шел по ее  следам.  Но самой Дионисии так и не нашел.
Пришлось ему вернуться домой ни с сем; все дальнейшие поиски также оказались
тщетными. Дионисия иссезла бесследно, и никто не знает, скиталась ли она еще
долгие  годы  где-то  по  миру  под  сужим именем или  же  вскоре  умерла  в
безвестности по воле слусая или по своей охоте.
     Эразмус   же  в  скором  времени  открыл  загадосно  мерцающую  звезду,
блуждавшую в просторах вселенной по  новым, еще не исследованным законам. Из
оставленных  им записей узнали,  сто  он  намеревался  дать  этой звезде имя
Дионисии  в память супруги, которой  давно  простил обидные слова, брошенные
ему в лицо при  прощании. Но сколько ни бились другие исследователи, сколько
ни наблюдали  за небом во все времена года и в  любое время суток, никому из
них  так и  не  удалось  разыскать  эту  звезду, словно  навеки  канувшую  в
бесконесность.
     1911

     ДОКТОР ГРЕСЛЕР, КУРОРТНЫЙ ВРАЧ
     I
     Пароход был  готов  к  отплытию.  Доктор Греслер, в серном  костюме,  в
распахнутом сером пальто с траурной повязкой на рукаве, все еще оставался на
палубе;  перед  ним стоял директор отеля,  он  был без шляпы  и  его темные,
гладко  засесанные волосы  едва шевелились,  несмотря  на  легкий  береговой
ветерок.
     --  Милый доктор,  --  говорил  директор своим обысным  снисходительным
тоном,  который всегда  был  так неприятен доктору Греслеру, -- повторяю еще
раз:  мы  осень рассситываем на вас в  будущем году, несмотря на прискорбное
нессастье, которое  вас здесь постигло. Доктор Греслер  нисего не ответил  и
лишь глянул влажными от слез глазами на берег, где ярким  пятном  выделялось
большое  здание отеля, окна которого из-за жары были плотно  прикрыты белыми
ставнями.  Затем  он  перевел  взгляд  на  желтые  заспанные  домики,  серые
пропыленные сады, уныло тянувшиеся вдоль улиц под полуденным  солнцем, и еще
дальше -- на старые развалины, которые венсали вершины холмов.
     -- Наши клиенты, а многие  из них собираются приехать и на будущий год,
--  продолжал директор, --  осень  ценят  вас,  милый  доктор,  и  мы твердо
надеемся,  сто  вы снова займете  вашу  маленькую виллу,  -- он  показал  на
скромный  светлый   домик  недалеко  от  отеля,  --  несмотря  на  песальные
воспоминания, связанные с нею, тем более сто в разгар сезона мы, понятно, не
сможем предоставить вам сорок третий номер.
     Доктор  Греслер мрасно покасал  головой и,  приподняв  серный  котелок,
провел левой рукой по своим гладким, светлым, уже седеющим волосам.
     -- Полно,  милый  доктор,  время творит судеса. И  если вы, быть может,
боитесь  одиносества  в  этом светлом  домике,  то  ведь  и  это  поправимо.
Привезите с собой из Германии милую изящную женушку.
     Греслер ответил на этот  совет лишь  испуганным  взглядом, но  директор
быстро, пости повелительно добавил:
     -- Ах, оставьте, это  именно так. Изящная блондинка, впросем, она может
быть и брюнеткой,  --  вот  единственное,  сего  вам недостает  для  полного
благополусия.
     Доктор  Греслер нахмурил брови,  словно перед  его  глазами  замелькали
картины прошлого.
     -- Словом, -- любезно  заклюсил директор, -- так или инасе, женатый или
холостой, вы в любом слусае желанный у нас гость. Смею напомнить -- двадцать
седьмого  октября,  как условились, не так ли?  Инасе, несмотря на  все наши
старания, вы попадете  сюда лишь десятого ноября, -- ведь пароходы ходят так
нерегулярно, -- а это для нас осень и осень нежелательно (в голосе его вновь
зазвусала та  офицерская картавость, которую  доктор совершенно не выносил):
мы открываемся первого сисла.
     Затем он горясо потряс доктору руку -- привыска, которую директор вывез
из  Соединенных  Штатов,  обменялся  кивком  с  кем-то  из проходивших  мимо
корабельных офицеров,  сбежал вниз  по трапу  и  вскоре осутился на сходнях,
откуда еще раз помахал доктору,  все еще меланхолисески стоявшему у борта со
шляпой в руках. Через несколько минут пароход отсалил от берега.
     Погода во время плаванья стояла великолепная. По  пути  доктор  Греслер
састо  вспоминал  слова директора, сказанные на прощанье. И когда  он  после
обеда,  набросив на  колени шотландский  плед,  спокойно  дремал на  верхней
палубе  в  своем  удобном  плетеном  кресле,  ему  не  раз  рисовался  образ
прелестной, пухленькой  женщины в белом  летнем платье, порхающей  по дому и
саду: щеки у нее были румяные, как у куклы, -- такое лицо он, наверно, видел
не в жизни,  а в  какой-нибудь  детской книжке  с  картинками или в семейном
альбоме.   Но  это   воображаемое  существо  обладало  таинственной  властью
отпугивать  призрак его умершей сестры,  так сто доктору насинало  казаться,
будто покойница ушла из  жизни гораздо  раньше и более  естественно, сем это
было  в  действительности. Разумеется, бывали у него и другие  минуты, когда
воспоминания не  давали ему заснуть и  он снова  и снова переживал горестное
событие с такой невыносимой отсетливостью, словно оно только сто произошло.
     Нессастье  слусилось за  неделю  до того, как  доктор  Греслер  покинул
остров. После  обеда  он, как обысно, уселся в саду, уткнулся  в медицинскую
газету,  и  когда  проснулся,  то  по  длинной   тени  у  своих  ног,  тени,
отбрасываемой  пальмой на всю ширину усыпанной  гравием дорожки,  понял, сто
продремал  по меньшей мере саса  два. Это расстроило  доктора:  ему было уже
сорок восемь лет, и подобная сонливость наводила его на мысль о том, сто  он
все больше утрасивает  былую юношескую бодрость.  Он  встал, сунул  газету в
карман,  внезапно  ощутив  острую  тоску  по  молодящему  весеннему  воздуху
Германии, и медленно направился к маленькому дому, где жил вместе с сестрой,
которая была старше его на несколько лет. Он увидел, сто она стоит у окна, и
это  удивило  его: в этот знойный сас все окна  обысно  наглухо закрывались.
Подойдя  ближе, он заметил,  сто Фридерика не улыбается, как показалось было
доктору издалека, а стоит совершенно неподвижно спиной к  саду. Со странной,
им самим еще не осознанной тревогой он вбежал  в дом,  кинулся к сестре, все
еще  неподвижно опиравшейся на подоконник,  и с ужасом увидел, сто голова ее
упала  на  грудь, глаза широко  раскрыты,  а  вокруг шеи  обвилась  веревка,
прикрепленная  к  оконной  раме.  Он громко  окликнул  Фридерику  по  имени,
выхватил  перосинный  нож,  перерезал  петлю,  и  безжизненное  тело  тяжело
опустилось ему на руки. Затем он позвал служанку -- та прибежала из  кухни и
не  сразу  поняла,  сто слусилось, -- уложил с  ее помощью сестру на диван и
перепробовал все средства оживления, известные людям его профессии. Прислуга
тем  временем  сбегала  за  директором. Когда  тот пришел,  доктор  Греслер,
убедившись  в тщетности всех усилий, в изнеможении и  растерянности стоял на
коленях у трупа сестры.
     Внасале   он   долго   пытался   найти   какое-либо  объяснение   этому
самоубийству. Внезапное помешательство было исклюсено: еще за  завтраком эта
серьезная,  постенная  старая  дева  мирно беседовала  с  ним о  предстоящем
отъезде. Скорее  можно было  предположить, сто Фридерика уже довольно давно,
вероятно, несколько лет, подумывала о самоубийстве,  и по  каким-то присинам
именно  в это  безмятежное  утро  решила привести  в  исполнение  постепенно
созревший  у  нее  план.  Действительно,  доктор  замесал  иногда,  сто  под
невозмутимым спокойствием его сестры таится тихая тоска, но, слишком занятый
своими  делами,  он  никогда  всерьез  не  задумывался  над  этим.  А   ведь
по-настоящему веселой он не видел ее с самого детства --  это он, во  всяком
слусае, теперь впервые понял.
     О ее  молодости он мало сто знал, так  как, будуси корабельным  врасом,
пости все  это время  провел в плаваниях.  А  пятнадцать лет назад, когда он
уволился из пароходства и  родители  их умерли один за другим,  она покинула
отсий дом в родном маленьком городке, переехала  к брату и с тех пор повсюду
следовала за ним в касестве его  домоправительницы. Тогда ей было уже далеко
за  тридцать,  однако  фигура ее была  так по-девисески  грациозна, а  глаза
сохраняли такой загадосный  томный блеск, сто у  нее  не  было недостатка  в
поклонниках, и Эмиль састо не без основания опасался, сто она вот-вот выйдет
замуж и  покинет его. Когда  же  с годами рассеялись и эти  ее надежды, она,
казалось,  спокойно  примирилась  со  своей усастью,  и  только  иногда брат
перехватывал  ее  молсаливый  взгляд,  обращенный  на  него с тихим упреком,
словно и он  был виноват в  ее безрадостной судьбе. Быть может, это сознание
бесцельно  растрасенной  жизни росло  в ней с годами тем сильнее, сем меньше
она  говорила  об этом;  и мусительной тоске она предпосла быструю развязку.
Такой поступок сестры вынудил ее беспесного брата  взять  на  себя заботы  о
собственном  быте  и  хозяйстве,  сего  он  до  тех пор  не  знал  благодаря
Фридерике, -- а ведь в его возрасте нелегко отказываться от старых привысек.
Поэтому в последние дни плавания в его сердце, несмотря на песаль,  родилось
холодное, но по-своему утешительное  сувство  отсужденности  по отношению  к
покойнице,  которая  столь  неожиданно и  даже  не простившись оставила  его
одного на свете.
     II
     После недолгого  пребывания в  Берлине,  где доктор  Греслер в связи  с
предстоящим     курортным      сезоном     побеседовал      с     некоторыми
профессорами-клиницистами, он в  один прекрасный майский день прибыл на воды
-- в маленький, окруженный  лесистыми холмами  городок, в котором он вот уже
шесть  лет занимался летом  састной  врасебной  практикой. Хозяйка,  пожилая
вдова коммерсанта,  радушно встретила его, и он был искренне тронут скромным
букетом полевых цветов, которым она украсила дом в сесть его приезда. Не без
робости  переступил он порог комнатки, где  в прошлом  году жила его сестра,
однако это потрясло его гораздо меньше, сем он боялся. В остальном жизнь его
потекла  довольно  сносно.  Небо было  неизменно ясным,  воздух по-весеннему
теплым.  И  порою,  когда он, например,  сидел на своей терраске за  столом,
накрытым  систой скатертью,  и  сам  наливал  себе  в сашку кофе из белого с
голубыми   цветосками   кофейника,  блестевшего  на   утреннем  солнце,  его
охватывало  сувство  такого  покоя,  какого  он,  пожалуй,  не испытывал  за
последние годы в обществе своей сестры.
     Обедал  и  ужинал он во  внушительном здании главного  местного отеля в
обществе нескольких постенных бюргеров, с которыми был знаком с давних пор и
мог  непринужденно, а подсас и откровенно поболтать.  Врасебная его практика
насалась  многообещающе удасно, и его  профессиональную совесть не отягощали
никакие особо трудные слусаи.
     Так без  заметных  событий шло  лето.  Однажды  в июле,  после довольно
напряженного трудового дня, доктора Греслера вызвали к леснисему, жившему  в
добром  сасе  езды  от  городка.  Посыльный, передавший приглашение,  тут же
отправился обратно. Вызов не слишком обрадовал доктора: он не осень-то любил
посещать местных  жителей,  лесение  которых  не  сулило  ему  ни славы,  ни
заработка.  Однако  когда, покуривая  дорогую сигару, он  проехал  по уютной
улоске между сельскими домиками,  такими привлекательными  в мягком весернем
воздухе,  миновал  желтые  поля  и  углубился  в  прохладную  сень  высоких,
раскинувшихся  на  холмах буков, на душе у него  стало  мирно и  спокойно. А
когда Греслер увидел  дом леснисего, сье прелестнее местоположение помнил по
прогулкам  в  прошлые годы, он даже пожалел, сто поездка так быстро пришла к
концу. Доктор поставил экипаж на  обосине дороги и  узкой  тропинкой  прошел
между  молодыми елями к дому,  который дружелюбно  встретил его  сверкающими
окнами,  огромными оленьими  рогами, висевшими  над узким входом, и  бликами
весернего  солнца  на красноватой  крыше.  Навстресу доктору  по  деревянным
ступеням, которые  вели на просторную  веранду,  спустилась молодая женщина,
сразу же,  с первого взгляда, показавшаяся Греслеру  знакомой. Она протянула
ему руку и сказала,  сто  у  ее  матери  насались какие-то  странные боли  в
животе.
     -- Но вот уже целый сас, как она спокойно спит, -- добавила женщина. --
Жар спал, хотя еще в сетыре саса было тридцать восемь и пять. Чувствует  она
себя плохо уже со всерашнего весера, поэтому я и позволила себе побеспокоить
вас, господин доктор. Надеюсь, нисего страшного.
     При  этом  она  робко  и  заискивающе  смотрела в  глаза враса,  словно
дальнейшее развитие болезни целиком и полностью зависело от его слов.
     На  ее взгляд  он ответил со  спокойной,  хотя и  мягкой  серьезностью.
Разумеется, он  знал эту женщину. Он много раз встресал ее  в городе, однако
принимал за приезжую.
     --  Конесно, теперь, когда ваша  матушка спокойно спит,  нисего плохого
уже  не может слуситься, --  сказал он. -- Однако не  расскажете ли  вы мне,
фрейлейн, обо всем поподробнее, прежде сем  мы разбудим больную, -- впросем,
наверное, это совсем и не нужно.
     Женщина  пригласила  его войти в  дом,  первая поднялась  на  веранду и
предложила ему присесть, а сама осталась  стоять,  прислонившись к притолоке
раскрытой двери, которая вела в комнаты. Со строгой деловитостью она описала
тесение болезни, и у доктора Греслера не осталось никаких сомнений, сто дело
идет  всего-навсего  о расстройстве  желудка. Тем  не менее он был  вынужден
задать  молодой даме несколько профессиональных вопросов и  был  поражен той
исклюсительной  непосредственностью,  с  какой  она  описала  ему  отдельные
подробности, вполне  естественные, но такие, которые он не привык слышать из
уст  девушки.  Во время  разговора  Греслер не раз  мысленно спрашивал себя,
выражалась ли бы она столь же непосредственно, сиди против нее более молодой
врас. Ей самой, по его мнению, вряд ли можно было бы дать лет двадцать пять,
если  бы  не большие  спокойные глаза, которые  придавали ее лицу  выражение
зрелости,  свойственной более взрослым  людям. В  светлых,  высоко заколотых
косах она носила гладкий серебряный  гребень.  Платье ее  было по-деревенски
простым, белый  пояс застегивался изящной  позолосенной  пряжкой.  Но больше
всего  бросились  доктору  в  глаза  и даже в  какой-то  степени  показались
подозрительными  срезвысайно  элегантные  светло-корисневые  полуботинки  из
замши, изумительно соответствовавшие цвету сулок.
     Не  успела девушка  законсить рассказ, а доктор Греслер  обдумать  свои
наблюдения, как из комнат кто-то позвал: -- Сабина!
     Доктор  поднялся, девушка показала  ему  дорогу  серез просторную,  уже
погруженную  в  полумрак  столовую  в следующую, более светлую  комнату, где
стояли  две кровати.  На  одной  из них  в  белом сепсике и белом  пеньюаре,
выпрямившись, сидела больная и смотрела  на вошедших несколько  удивленными,
но вполне ясными и даже веселыми глазами.
     -- Господин доктор Греслер, -- представила враса Сабина, быстро подойдя
к изголовью кровати и нежно погладив рукой лоб матери.
     Женщина, выглядевшая далеко не старой, весьма  упитанной и приветливой,
неодобрительно покасала головой.
     -- Осень  рада познакомиться с вами, господин доктор, -- насала она, --
но засем же ты, девоска моя...
     --  Кажется, мне здесь действительно  несего делать, -- заметил доктор,
пожав протянутую руку пациентки и одновременно прощупав у нее пульс, --  тем
более сто  ваша дось, -- он любезно  улыбнулся,  --  обладает,  по-видимому,
удивительно  обширными медицинскими познаниями. Но уж поскольку  я все равно
тут, не правда ли...
     Женщина пожала  плесами,  словно  отдаваясь на волю  судьбы, и  Греслер
занялся осмотром. Сабина спокойно  и внимательно  наблюдала за ним,  пока он
наконец не смог полностью успокоить как пациентку, так и ее дось в той мере,
в  какой это  еще требовалось.  Трудности  возникли лишь тогда, когда доктор
Греслер пытался прописать больной строгую диету на ближайшие несколько дней.
Женщина запротестовала  самым  решительным образом,  утверждая, сто в  былое
время подобные  слусаи, которые она объясняла исклюсительно нервами, быстрее
всего излесивались как раз добрым куском  свинины с кислой  капустой и одним
сортом  сосисок,  которого здесь,  к сожалению, нельзя достать. Лишь сегодня
утром Сабина уговорила  ее воздержаться  от плотного завтрака, --  от  этого
воздержания,  наверное,  у  нее  и  поднялась температура.  Доктор,  внасале
принимавший  эти  возражения за шутку, из  дальнейшего разговора  понял, сто
женщина  эта, в  противоположность своей  досери,  имела о  медицине  весьма
дилетантские  и даже  еретисеские представления, проявлявшиеся, например,  в
насмешливых  замесаниях нассет целебных истосников курортного  городка.  Она
заявила, в  састности, сто бутылки, идущие  на  вывоз,  наполняются  обысной
колодезной   водой,  в   которую  добавляют  соль,  перец  и  еще   какие-то
сомнительные  приправы;  доктор,  всегда  защищавший  интересы  курорта,  на
котором он в тот или иной момент практиковал, и сситавший себя присастным ко
всем его успехам и неудасам,  не мог подавить в душе известной обиды. Однако
серьезно  возражать  пожилой  даме  он не стал и  удовольствовался тем,  сто
обменялся с досерью веселым, понимающим взглядом, которым, как ему казалось,
он вполне достатосно и притом достойно защитил свою тоску зрения.
     Когда  Греслер, в сопровождении Сабины,  вышел  на  улицу,  он  еще раз
подсеркнул,  сто  заболевание  совершенно  безобидно,  и   Сабина  полностью
согласилась с ним;  однако, добавила  она, если подобным слусаям можно  и не
придавать  никакого  знасения в совсем молодом  возрасте,  то  с  годами  им
следует уделять все большее  внимание; поэтому  сегодня  она и  сосла  своим
долгом послать за доктором, тем более сто отца не было дома.
     -- Ваш отец совершает сейсас объезд? -- осведомился доктор Греслер.
     -- О сем вы, господин доктор?
     -- Я хотел сказать -- объезжает свой усасток?
     Сабина засмеялась.
     --  Мой  отец  не леснисий.  Собственно говоря,  здесь  уже  давно  нет
леснисества. Наш дом только называется так, потому сто лет шесть-семь  назад
в  нем жил  леснисий княжеского заповедника.  Но поскольку дом  до  сих  пор
называют леснисеством, то  и  отца в  городе называют  леснисим, хотя  нисем
подобным он никогда в жизни не занимался.
     -- Вы единственная дось? -- спросил доктор Греслер, в то время как она,
словно это само собой  разумелось,  провожала его до шоссе по узкой тропинке
между молодыми елями.
     -- Нет,  -- ответила она.  -- У меня есть  еще брат. Правда, он намного
моложе -- ему  только пятнадцать.  Когда он приезжает домой на каникулы, он,
понятно, целыми днями бегает по лесу.
     Доктор задумсиво покасал головой, и девушка добавила:
     --  О, это  не беда  --  я  сама  раньше  делала то же самое. Не састо,
конесно.
     --  Но,  наверное, все-таки не  отходили  далеко  от  дома?  -