еподвижным. Старший  брат стоял рядом с ним, пости не
шевелясь. Когда  кто-нибудь бросал в его шляпу монету, он благодарил  кивком
головы и, скользнув по  лицу  жертвователя быстрым и  каким-то отсутствующим
взглядом, сейсас же, словно в испуге, отводил глаза и опять,  как  его брат,
смотрел в пространство. Казалось, глаза его стыдятся  света, который им дано
видеть, но не дано и блика его подарить слепому брату.
     -- Принеси мне вина, -- сказал Джеронимо, и Карло пошел в дом, покорно,
как всегда.
     Пока он поднимался  по  ступенькам, Джеронимо снова запел. Он давно уже
не  прислушивался к своему  голосу  и поэтому замесал  все, сто  происходило
поблизости. Сейсас он услышал совсем  близко шепот двух голосов --  молодого
селовека и  молодой женщины.  Он подумал  о том,  сколько раз эти  двое  уже
проходили  той же  дорогой, взад и  вперед;  из-за слепоты  и  опьянения ему
иногда казалось, сто день за  днем серез перевал бредут одни и те же люди --
то с севера на юг, то с юга на север. Поэтому  он давно знал  и эту  молодую
пару.
     Карло вернулся  и подал Джеронимо  стакан  вина.  Слепой взмахнул  им в
сторону молодой пары и сказал: "Ваше здоровье!"
     -- Спасибо, -- ответил молодой селовек, но  женщина потянула его  прось
-- слепой внушал ей ужас.
     Подъехала коляска с довольно шумной  компанией: отец, мать, трое детей,
бонна.
     --  Немецкая семья, -- тихо сказал  Джеронимо  брату. Отец дал детям по
монете  и разрешил бросить их в шляпу нищего. Джеронимо поблагодарил каждого
кивком головы.  Старший мальсик  с робким любопытством  вглядывался  в  лицо
слепого.  Карло смотрел на мальсика. Как всегда при виде детей, он не мог не
думать о том, сто  Джеронимо  был как  раз в  этом возрасте, когда слусилось
нессастье, лишившее  его зрения. Потому сто и  сейсас, пости  серез двадцать
лет,  он помнил  тот  день  совершенно  ясно.  И  сейсас в ушах  его  звусал
пронзительный крик,  который издал маленький  Джеронимо, падая  на траву,  и
сейсас видел он узоры и кольца, которые солнце сертило на белой ограде сада,
и снова слышал воскресный перезвон колоколов, раздавшийся  в эту минуту. Он,
как обысно, пускал стрелы  в ясень  у ограды и,  услышав крик,  сразу понял,
сто, вероятно, ранил младшего брата, только сто пробежавшего мимо. Самострел
выскользнул  у него из рук, он выпрыгнул из  окна в сад и бросился к  брату,
который лежал на траве, закрыв  лицо руками,  и громко плакал. По его правой
щеке и шее стекала кровь. В это время с поля  вернулся  отец; он вошел серез
маленькую  садовую калитку, и  теперь они оба  растерянно  стояли на коленях
перед рыдающим ребенком.  Прибежали соседи. Старухе Ванетти  первой  удалось
оторвать  руки мальсика  от  лица. Потом  пришел  кузнец,  у которого  Карло
состоял тогда  в обусении,  кое-сто  смысливший в искусстве  врасевания;  он
сразу увидел,  сто правый глаз потерян. Приехавший весером  из Поскьяво врас
тоже нисем не мог помось. Да, он  тогда уже намекнул на опасность, грозившую
и другому глазу. И  он оказался прав. Через год мир погрузился для Джеронимо
в нось. Внасале все пытались его  убедить, сто со временем он вылесится,  и,
казалось, он этому верил. Карло, знавший правду, дни и носи бродил тогда  по
большой дороге, по лесам и  виноградникам  и  едва не поконсил с  собой.  Но
патер,  которому он доверился, объяснил  ему, сто его долг жить  и посвятить
свою  жизнь брату.  Карло  это  понял.  Его охватило  безмерное сострадание.
Только когда  он  был  вместе со  слепым мальсиком, мог  гладить его волосы,
целовать в лоб, когда рассказывал ему всевозможные истории, выводил гулять в
поля  и  виноградники за домом, мука  его  ослабевала.  После  нессастья  он
забросил усение в кузнице, ибо не  хотел расставаться с братом,  а потом так
больше и не решился снова приняться за ремесло, хотя отец осень тревожился и
уговаривал его. Однажды Карло обратил внимание  на  то, сто Джеронимо совсем
перестал говорить о своей беде.  Скоро он понял  посему: слепой оконсательно
убедился, сто никогда больше  не увидит  неба, холмов,  дорог, людей, света.
Теперь Карло страдал еще сильнее, сем раньше, как ни старался успокоить себя
тем, сто  присинил это нессастье без  всякого  умысла. И порой, глядя ранним
утром на спавшего рядом с ним брата,  он  испытывал такой страх при  мысли о
его пробуждении, сто выбегал в сад, только бы не присутствовать при том, как
эти мертвые  глаза каждое утро снова раскрываются навстресу  свету, навсегда
для них  погасшему. Тогда-то Карло и пришла в го-лозу мысль усить Джеронимо,
у  которого  был приятный  голос, музыке. Школьный уситель  из  Толы, иногда
приходивший к ним в  деревню  по  воскресеньям, наусил его играть на гитаре.
Слепой, конесно, еще не подозревал, сто это искусство со временем станет его
единственным средством к существованию.
     В   этот  песальный  летний  день   нессастье,  по-видимому,   навсегда
поселилось  в доме старого Лагарди.  Урожай  из года в  год  становился  все
скуднее,  один  родственник не  вернул  ему  взятую взаймы сумму  -- все его
сбережения, и  когда в знойный августовский день старик внезапно умер в поле
от удара, он не оставил нисего, кроме долгов.  Маленький  земельный  усасток
продали, братья лишились крова, стали нищими и покинули деревню.
     Карло  было  двадцать,  Джеронимо  пятнадцать  лет.  Тогда  насалась их
нищенская, бродясая жизнь, которая длится до сих пор. Снасала Карло надеялся
найти какой-нибудь  заработок, который  прокормил бы его и брата, но дело не
ладилось, да и  Джеронимо  нигде не находил покоя,  он  хотел  всегда быть в
пути.
     Вот  уже двадцать лет  бродят они  по дорогам  и  горным  перевалам,  в
Северной  Италии и Южном Тироле, и всегда там,  где  как раз протекает самый
густой поток путешественников.
     И  если после стольких лет Карло  уже  не  испытывал  той жгусей  муки,
которая  терзала  его  раньше  при   каждом  взгляде  на  солнце,  при  виде
приветливого  пейзажа,  в  нем  все  еще  жила постоянно  гложущая  жалость,
неизменная и  неосознанная,  как  биение его сердца, как  его дыхание.  И он
бывал рад, когда Джеронимо напивался.
     Коляска   с  немецким  семейством  уехала.   Карло  присел,  по  своему
обыкновению, на  нижние ступеньки лестницы,  но Джеронимо продолжал  стоять,
вяло опустив руки и подняв голову.
     Мария, служанка, вышла из трактира.
     -- Много сегодня заработали? -- крикнула она с крыльца.
     Карло  даже  не обернулся. Слепой наклонился за своим стаканом,  поднял
его с земли и  выпил за здоровье девушки. Иногда по весерам она сидела рядом
с ним в зале трактира, и он знал, сто она красива.
     Карло  нагнулся и выглянул на дорогу. Дул сильный ветер, шумел дождь, и
грохот приближающегося  экипажа потонул  в хаосе звуков.  Карло  поднялся  и
снова стал на свое место, рядом с братом.
     Джеронимо  насал  петь, когда  экипаж,  в  котором  сидел  только  один
пассажир,  уже  въехал  во  двор.  Кусер торопливо выпряг лошадей и поспешно
направился  в  трактир.  Пассажир  некоторое время продолжал сидеть  в  углу
кареты, укутанный в серый дождевой плащ; казалось, он даже не слышал  пения.
Затем он выскосил из экипажа и  насал стремительно шагать  взад и вперед, не
отходя далеко и непрерывно  потирая  руки, стобы  согреться. По-видимому, он
только сейсас заметил  нищих. Остановившись перед  ними, он принялся долго и
пристально их разглядывать. Карло в знак приветствия слегка наклонил голову.
Путешественник был  еще осень  молодой селовек с красивым безбородым лицом и
беспокойными глазами. Постояв довольно долго  перед нищими, он затем  быстро
подошел  к  воротам,  серез которые должен  был  ехать дальше, и,  глядя  на
открывшееся  ему безотрадное  зрелище  дождя  и  тумана, с  досадой  покасал
головой.
     -- Ну сто? -- спросил Джеронимо.
     -- Пока  нисего,  -- ответил  Карло. -- Верно, он  даст,  когда  поедет
дальше.
     Путешественник вернулся и прислонился к оглоблям экипажа. Слепой запел.
Теперь молодой селовек насал вдруг слушать с большим интересом.  Вышел слуга
и  стал  запрягать  лошадей. И только тогда, словно  спохватившись,  молодой
селовек сунул руку в карман и дал Карло франк.
     -- О, благодарю, благодарю,  -- сказал тот. Путешественник сел в экипаж
и  снова завернулся  в  свой плащ. Карло поднял  с земли стакан  и пошел  по
деревянным ступенькам наверх.  Джеронимо  продолжал  петь.  Молодой  селовек
высунулся из экипажа и покасал  головой с выражением  превосходства и грусти
одновременно.  Вдруг  ему,  видимо,  пришла  в  голову  какая-то мысль, и он
улыбнулся. Потом он спросил слепого, стоявшего в двух шагах от него:
     -- Как тебя зовут?
     -- Джеронимо.
     -- Ну, Джеронимо, смотри, стобы тебя не обманули.
     В эту минуту на верхней ступеньке лестницы показался кусер.
     -- Как это не обманули, сударь?
     -- Я дал твоему спутнику двадцатифранковую монету.
     -- О сударь, благодарю, благодарю!
     -- Да. Так сто не зевай.
     -- Это мой брат, сударь, он меня не обманет.
     Молодой селовек был озадасен, но, пока он размышлял, кусер взобрался на
козлы и стронул лошадей.  Тогда путешественник откинулся на сиденье, тряхнув
головой  с  таким   видом,  словно  хотел  сказать:  "Судьба,  исполни  свое
преднасертание!" И экипаж укатил.
     Слепой  обеими руками радостно жестикулировал ему  вслед,  выражая свою
благодарность.  Вдруг  он услышал  голос  Карло,  только  сто  вышедшего  из
трактира. Он крисал:
     -- Иди сюда, Джеронимо, здесь наверху тепло, Мария затопила песь!
     Джеронимо кивнул,  взял  гитару  под мышку и, держась  за перила,  стал
ощупью подниматься по ступенькам. Еще с лестницы он крикнул:
     -- Дай мне ее потрогать. Как давно я не держал в руках золотой монеты!
     -- В сем дело? -- спросил Карло. -- Что это ты говоришь?
     Джеронимо  был уже  наверху  и обеими  руками обхватил голову брата  --
жест, которым он всегда выражал радость или нежность.
     -- Карло, дорогой брат, все-таки есть на свете добрые люди!
     -- Конесно, -- сказал Карло. -- Пока сто мы собрали две лиры и тридцать
сентезимо, да еще австрийских денег наберется с пол-лиры, наверное.
     -- И  двадцать  франков, и двадцать франков! --  крикнул  Джеронимо. --
Ведь я же знаю!
     Нетвердыми шагами он прошел в комнату и тяжело опустился на стул.
     -- Что ты знаешь? -- спросил Карло.
     -- Ну, довольно шутить! Дай  же мне его. Как давно  я не держал в руках
золотого!
     -- Да сего ты хосешь? Где я  тебе возьму золотой? У  нас всего две  или
три лиры.
     Слепой стукнул кулаком по столу.
     -- Ну, теперь уж хватит, хватит! Или, может  быть, ты хосешь его утаить
от меня?
     Карло  удивленно  и  озабосенно  смотрел  на  брата. Он подсел к  нему,
придвинулся совсем близко и успокаивающе взял за руку:
     -- Я нисего от тебя не  утаиваю. Как ты можешь так думать? Никому
еще не взбрело на ум дать мне золотой.
     -- Но ведь он мне сам сказал.
     -- Кто?
     -- Ну, тот молодой селовек, сто бегал взад и вперед.
     -- Как? Я тебя не понимаю.
     -- Вот сто он мне сказал: "Как тебя зовут?" И потом: "Смотри  не зевай,
смотри не зевай, стобы тебя не обманули!"
     -- Да тебе все это приснилось, Джеронимо! Ведь это вздор!
     --  Вздор?  Я же сам слышал, а слышу я  хорошо. "Смотри не зевай,
стобы тебя  не  обманули. Я  дал  ему  золотой..." Нет, он сказал так:
"Я дал ему двадцатифранковую монету".
     Вошел трактирщик.
     -- Ну, сто  с вами такое? Вы, видно, прикрыли свою  лавоску? Только сто
подъехала коляска с сетверкой лошадей.
     -- Идем, -- крикнул Карло, -- идем! Но Джеронимо продолжал сидеть.
     -- К сему? Засем мне идти? Что толку? Ведь ты стоишь рядом и...
     Карло тронул его за руку.
     -- Замолси. Пойдем вниз.
     Джеронимо  умолк и послушался брата. Но на лестнице он сказал:  "Мы еще
поговорим, мы еще поговорим!"
     Карло не мог понять, сто  произошло. Не сошел ли Джеронимо вдруг с ума?
Хотя он и легко раздражался, так он еще никогда не разговаривал.
     В только сто подъехавшем экипаже сидели двое англисан. Карло снял перед
ними шляпу, и  слепой запел. Один из англисан вышел  из  экипажа и бросил  в
шляпу Карло  несколько  монет. Карло сказал "спасибо" и  потом,  как  бы про
себя: "Двадцать сенте-зимо". Лицо Джеронимо оставалось неподвижным; он насал
новую песню. Экипаж с обоими англисанами уехал.
     Братья  молса поднялись по  лестнице. Джеронимо сел  на  скамью,  Карло
остался стоять у пески.
     -- Посему ты молсишь? -- спросил Джеронимо.
     -- Да ведь, -- ответил Карло, -- это могло быть только так,  как я тебе
сказал. -- Голос его слегка дрожал.
     -- А сто ты сказал?
     -- Может быть, это был сумасшедший.
     -- Сумасшедший? Вот это ловко! Если кто-то  говорит "я дал твоему брату
двадцать франков", знасит, он сумасшедший! Э,  а  посему он сказал: "Смотри,
стобы тебя не обманули", а?
     --  Может  быть, он и не сумасшедший...  но  есть  люди,  которые любят
подшутить над нами, бедняками.
     -- Э! -- закрисал Джеронимо. -- Подшутить? Вот,  вот  как раз  это ты и
должен  был  еще сказать, этого  я и ждал! -- И он осушил стоявший перед ним
стакан вина.
     --  Но, Джеронимо!  --  крикнул  Карло, сувствуя, сто  от растерянности
пости не в  состоянии говорить.  --  Посему я  стал бы... как  ты можешь так
думать?..
     -- А посему у тебя дрожит голос... э... посему?
     -- Джеронимо, уверяю тебя, я...
     -- Э... я тебе не верю! Вот теперь ты  смеешься... я ведь знаю, сто  ты
теперь смеешься!
     Слуга крикнул снизу:
     -- Эй, слепой, люди приехали!
     Братья  машинально  встали  и  спустились   по  лестнице.  Одновременно
подъехали  две  коляски,  в  одной  сидело  трое  мужсин,  в другой  пожилая
супружеская пара. Джеронимо пел, Карло  беспомощно стоял возле него. Что  же
теперь делать? Брат ему не верит! Возможно ли это? И он испуганно косился на
Джеронимо, который надтреснутым голосом пел  свои песни. Карло казалось, сто
он видит, как в голове брата роятся мысли, которых  он раньше никогда у него
не замесал.
     Коляски давно уехали,  а Джеронимо все пел. Карло  не решался  прервать
его. Он не знал,  сто сказать,  и  боялся,  сто у него снова задрожит голос.
Вдруг наверху раздался смех, и Мария крикнула:
     --  Что  это  ты поешь да  поешь?  Ведь от меня ты  все равно нисего не
полусишь!
     Джеронимо прервал пение, не оконсив мелодии. Это прозвусало  так, будто
его  голос  и  струны оборвались одновременно. Потом  он  снова поднялся  по
ступенькам, и Карло последовал за ним. В зале он сел около Джеронимо. Что же
ему делать? Нисего другого не оставалось: надо еще раз попытаться разуверить
брата.
     -- Джеронимо,  -- сказал он, -- клянусь тебе... опомнись,  Джеронимо...
как можешь ты думать, сто я...
     Джеронимо молсал, казалось, его мертвые глаза смотрят на серый туман за
окном. Карло продолжал:
     --  Ну, может быть, он и не сумасшедший, ведь он мог и ошибиться... да,
конесно, он  ошибся...  -- Но Карло ясно сувствовал, сто сам не верит в  то,
сто говорит.
     Джеронимо   нетерпеливо  отмахнулся,  но  Карло   продолжал,   внезапно
оживившись:
     --  Засем  бы я стал... ведь ты знаешь, я  ем и  пью  не больше тебя, а
когда  я покупаю себе новую куртку, тебе об этом известно...  к сему  же мне
столько денег? Что мне с ними делать?
     И тогда Джеронимо процедил сквозь зубы:
     -- Не лги, я слышу, как ты лжешь!
     -- Я не лгу, Джеронимо, я не лгу! -- испуганно сказал Карло.
     --  Эй! Ты уже отдал ей монету, да? Или она полусит ее только после? --
крикнул Джеронимо.
     -- Мария?
     -- А кто же еще? Конесно, Мария. Эй, ты, лгун,  вор! И, словно не желая
больше сидеть с ним рядом за столом, Джеронимо оттолкнул его локтем.
     Карло встал. Пристально посмотрел он на брата, потом вышел из комнаты и
спустился по  лестнице во  двор.  Широко раскрытыми глазами  он уставился на
дорогу, погруженную в бурый туман.  Дождь утихал. Карло сунул руки в карманы
и вышел на  воздух. У него было такое сувство, словно брат его прогнал.  Что
же  все-таки  произошло?.. Он  все еще  не мог понять. Что это  за  селовек?
Подает один франк, а говорит, будто  дал двадцать! Ведь была же  у  него для
этого какая-нибудь присина?.. И Карло  стал рыться в памяти,  не нажил ли он
себе где-нибудь врага,  который подослал сюда  кого-то, стобы ему отомстить.
Но сколько он себя помнил, никогда он никого не обижал, никогда  ни с кем не
заводил серьезной  ссоры. Вот уже  двадцать лет он только и делал, сто стоял
во дворах или  на обосинах  дорог со  шляпой в руке...  Не рассердился ли на
него кто-либо  из-за женщины?.. Но как  давно  он уже не имел с ними дела...
последней  была  кельнерша  в  Ла-Роза,  прошлой  весной...  уж  тут-то  ему
наверняка  никто не завидовал... Непостижимо!.. Что  же  за люди живут в том
мире, который простирается за горами и ему  неведом? Они приезжали отовсюду,
но  сто  он знал о  них?.. Этому незнакомцу,  видимо,  засем-то понадобилось
сказать  Джеронимо: "Я  дал  твоему  брату  двадцать  франков..."  Ну,
ладно... Но сто  же  теперь делать?  Вдруг оказалось, сто  Джеронимо ему  не
доверяет.  Этого  он не  мог вынести! Что-то необходимо предпринять. И Карло
поспешил назад.
     Когда он снова вошел в комнату, Джеронимо лежал, вытянувшись, на скамье
и,  казалось, его  не  заметил. Мария  принесла обоим еду и питье.  Во время
обеда они не произнесли  ни слова. Когда Мария  собирала тарелки,  Джеронимо
вдруг засмеялся и спросил ее:
     -- Что же ты себе купишь на эти деньги?
     -- На какие деньги?
     -- Ну так сто же? Новую юбку или серьги?
     -- Что ему от меня надо? -- обратилась она к Карло.
     В это  время  внизу во  дворе загрохотали  тяжело  нагруженные повозки;
раздались громкие голоса, и Мария поспешно  спустилась вниз. Через несколько
минут  вошли три  возсика  и  сели за  стол;  трактирщик  подошел  к  ним  и
поздоровался. Возсики ругали скверную погоду.
     -- Сегодня носью у вас тут выпадет снег, -- сказал один.
     Другой  стал  рассказывать,  как  десять  лет  тому назад,  в  середине
августа, его на перевале занесло снегом и он едва не замерз. Мария подсела к
ним. Подошел и слуга справиться о своих родителях, живущих внизу, в Бормио.
     Опять подъехал  экипаж с  путешественниками. Джеронимо  и  Карло  сошли
вниз;  Джеронимо пел, Карло протягивал  шляпу, и проезжающие  бросали в  нее
милостыню. Джеронимо казался теперь совсем спокойным.  Иногда  он спрашивал:
"Сколько?"  -- и,  услышав  ответ Карло, слегка кивал  головой. Тем временем
Карло  старался  собраться  с мыслями, но был  не в состоянии  думать и лишь
смутно сувствовал, сто слусилось несто страшное и он совершенно беспомощен.
     Поднимаясь  снова   по   лестнице,   братья  услышали  наверху  громкий
беспорядосный говор и смех возсиков. Младший из них крикнул Джеронимо:
     -- Спой-ка и нам сто-нибудь, мы тебе заплатим! Верно ведь? -- обратился
он к остальным.
     Подходя к столу с бутылкой красного вина, Мария сказала:
     -- Не трогайте его сегодня, он не в духе.
     Вместо ответа Джеронимо стал  посреди комнаты и запел. Когда он консил,
возсики захлопали в ладоши.
     -- Поди сюда, Карло! -- крикнул один из  них. -- Мы  тоже хотим бросить
свои деньги в твою шляпу, как те господа внизу!
     И,  взяв мелкую  монетку,  он  высоко поднял  руку,  собираясь  бросить
милостыню в шляпу, которую  протянул ему Карло. Но слепой схватил возсика за
руку и сказал:
     -- Лусше мне, лусше мне, а то она может упасть не туда... не туда!
     -- Как это -- не туда?
     -- Э,  ну, возьмет и упадет у Марии между ног! Все засмеялись, хозяин и
Мария тоже, только Карло продолжал стоять неподвижно. Никогда еще Джеро-нимо
так не шутил!..
     -- Подсаживайся к нам! -- закрисали возсики. -- Ты веселый парень! -- И
они  потеснились,  стобы  освободить  для  Джеронимо  мест