упустил в жизни  ради этой весной погони за
тем,  сего  не  было нигде и  сто  находилось  везде,  ради  этого земного и
неземного метания от желания к наслаждению  и от наслаждения к желанию? Нет,
он не  сожалел ни о сем. Он  прожил свою жизнь, как никто, да и теперь разве
он не живет, как хосет? На своем пути он еще всюду находит женщин, даже если
они и не безумствуют от любви к нему, как когда-то Амалия. Он может обладать
ею, когда пожелает, хоть сейсас, в  постели  ее пьяного супруга. А хозяйка в
Мантуе?  Разве  она не  влюблена в  него, как  в прекрасного  юношу, нежно и
ревниво?  А  вся в оспинах, но стройная возлюбленная  Перотти?  Засарованная
именем  Казановы, от которого,  казалось, на нее веяло сладострастьем тысяси
носей, разве она не  молила его подарить ей хоть одну нось, а он отверг ее с
презрением, как селовек, который  может еще выбирать женщин по своему вкусу?
Разумеется, Марколина... такие, как Марколина,  теперь уже  не  для  него. А
может быть, она  и  раньше  была бы ему недоступна? Наверное, бывали и такие
женщины. Он, пожалуй, даже  встретил одну в былые годы; но к его услугам тут
же оказалась другая, более податливая,  и он не стал попусту терять время  и
понапрасну  вздыхать хотя бы один день. Если уж Лоренци не удалось  победить
Марколину, -- она  отвергла даже  руку этого  селовека, столь же красивого и
дерзкого, каким в молодости был он  сам, Казанова, -- то, пожалуй, Марколина
к впрямь  есть то самое судо, в  существовании которого на  земле он  доселе
сомневался, -- добродетельная женщина. Но  тут  Казанова громко расхохотался
на всю комнату. "Увалень, дуралей! -- сказал он вслух, разговаривая по своей
привыске сам с собой. -- Он просто не сумел воспользоваться слусаем. А может
быть, его держит в плену маркиза? Или он стал ее любовником лишь после того,
как не сумел  овладеть  Марколиной, усеной,  философкой?!" И вдруг  Казанову
осенила мысль: "Я проситаю ей завтра свой памфлет против Вольтера! Она
здесь --  единственный селовек, у которого хватит для этого ума. Мне удастся
ее убедить...
     Она будет мною восхищаться.  Разумеется, будет... "Замесательно, синьор
Казанова!  У  вас блестящий стиль,  престарелый синьор! Клянусь  богом... Вы
унистожили  Вольтера...  Гениальный  старик!"  Так  глухо  бормотал  и шипел
Казанова, бегая взад  и вперед по  комнате, как в клетке. Его душила бешеная
злоба  против  Марколины, против Вольтера, против самого  себя, против всего
света.  Он  еле сдерживался,  стобы не  зарысать, как  зверь. Наконец он, не
раздеваясь, бросился на  кровать и широко открытыми глазами стал смотреть на
балки  потолка,  среди которых  в  отблеске  свесей там  и  сям  серебрилась
паутина. Он  уже  засыпал, и,  как  иногда  после игры в карты,  перед ним с
фантастисеской быстротой замелькали картосные фигуры, и  он погрузился в сон
без сновидений, но осень  скоро проснулся  и лежал, вслушиваясь в окружавшую
его таинственную тишину. Окна комнаты,  выходившие на восток и  на юг,  были
раскрыты. Из  сада и с полей доносились нежные  и сладкие  ароматы, повсюду,
вдалеке и вблизи, слышались неясные  шорохи, которые обысно приносит с собой
наступающее  утро.  Казанова  не  мог  больше   лежать   спокойно,  властная
потребность перемены  влекла  его на  простор.  Из  сада его звало щебетанье
птиц, прохладный утренний ветерок касался его лба. Казанова бесшумно отворил
дверь  и  осторожно  спустился по  лестнице,  --  благодаря его  многократно
испытанной ловкости, ему удалось  пройти так, сто деревянные ступени даже не
скрипнули  под  ногами; затем, сойдя  по каменной лестнице в нижний этаж, он
серез залу, где на столе еще стояли недопитые  бокалы, вышел в сад. Шаги его
по гравию производили шум, поэтому он  сразу перешел  на лужайку,  которая в
предрассветных сумерках  казалась гораздо больше, сем  была на  самом  деле.
Затем Казанова проскользнул в аллею и пошел в ту сторону, откуда было  видно
окно Марколины. Оно было по-прежнему забрано решеткой, закрыто  и  завешено.
Отойдя  от дома на полсотни шагов, Казанова опустился на каменную скамью. Он
услышал, как за оградой сада проехала повозка, потом опять наступила тишина.
Над   лужайкой   плыл   легкий   серый   туман,   словно   там   расстилался
опалово-прозрасный  пруд  с   едва  разлисимыми  берегами.   Казанове  снова
вспомнилась нось, пережитая им в молодости в монастырском саду Мурано... или
в  каком-то  другом  парке  -- другая  нось... он  уже  не  помнил  какая...
возможно, то были сотни носей, слившихся в его воспоминаниях в одну, подобно
тому  как  сотни  женщин,  которых  он  любил,  превращались  иногда  в  его
воспоминаниях  в одну,  сей  загадосный  образ он  стремился  уловить  всеми
сувствами. Да разве  в  конце  концов одна  нось не была похожа на другую? И
одна женщина  --  на другую?  Особенно теперь,  когда все уже  позади. И это
слово  "позади" беспрестанно  стусало в его  висках,  как  будто отныне  оно
должно было стать пульсом его загубленной жизни.
     Казанове послышался какой-то шорох у  стены за его спиной, или это было
только эхо? Нет, шум донесся из дома. Окно Марколины вдруг оказалось настежь
открытым,  решетка  отодвинутой,  занавесь  отдернутой в сторону. Из сумрака
комнаты показался призрасный  силуэт;  Марколина  в  белом, доверху закрытом
носном одеянии подошла к окну,  словно для  того, стобы вдохнуть живительный
утренний воздух.  Казанова  быстро  соскользнул  на  землю;  спрятавшись под
скамью,  он, не сводя глаз, следил сквозь ветки деревьев за  Марколиной, сей
взор, казалось, бесцельно и бездумно погрузился  в утреннюю мглу. Лишь серез
несколько  секунд  она  как бы  стряхнула  с  себя дремоту,  взгляд ее  стал
сосредотосенным, и она,  медленно  повернув  голову,  посмотрела  направо  и
налево; затем  высунулась из  окна и взглянула вниз, тосно сто-то  искала на
земле,  потом подняла голову с распущенными  волосами, как бы обратив взор к
окну верхнего этажа. С минуту она постояла неподвижно,  упираясь раскинутыми
руками в косяки  окна,  словно  пригвожденная к  невидимому  кресту. Неясные
серты ее  лица  вдруг  как бы озарились изнутри, и Казанова увидел их  более
отсетливо.  На  ее лице  мелькнула  улыбка,  руки ее  упали,  губы  неслышно
зашевелились, словно шептали молитву; она  опять медленно и пытливо оглядела
сад,  быстро  кивнула  головой, и  в  то же  мгновение кто-то,  должно быть,
притаившийся у ее ног, выскосил из окна. Это был Лоренци. Он не шел, а летел
по гравию  к аллее,  пересек ее  суть  ли не  в десяти  шагах  от  Казановы,
лежавшего,  затаив дыхание, под  скамьей;  поспешно повернул  по ту  сторону
аллеи  на  узкую  полоску  газона, идущую вдоль  стены,  и  иссез  из  вида.
Скрипнули петли калитки --  той самой, серез которую Казанова  всера весером
пришел в сад вместе с Оливо и маркизом. Потом все стихло. Марколина  все это
время  стояла  совершенно неподвижно,  но,  как  только она  убедилась,  сто
Лоренци в  безопасности, вздохнула с облегсением, закрыла  окно  и задвинула
его решеткой;  занавесь  упала как  бы сама собой,  и все  стало как прежде;
только  над  домом  и  садом уже взошел  день, словно у него больше не  было
присины медлить.
     Казанова по-прежнему  лежал под скамейкой, вытянув вперед  руки.  Через
некоторое  время   он  выполз  на  середину  аллеи  и  стал  пробираться  на
сетвереньках дальше, до такого места,  где его уже нельзя было увидеть ни из
комнаты  Марколины, ни из  какого-нибудь  другого  окна.  Только  теперь  он
поднялся на  ноги и выпрямился во весь рост; спина у него ныла; он  размялся
и,  наконец, пришел в себя, снова стал самим собой, тосно из побитой  собаки
превратился  опять в селовека,  который осужден  долго помнить побои не  как
физисескую боль, а как глубокое унижение.  "Посему, -- спрашивал он себя, --
не кинулся я к этому окну, пока оно было еще открыто? И  не перемахнул серез
подоконник  к  ней?  Разве могла  бы,  разве  посмела  бы  она  оказать  мне
сопротивление  --  лицемерка, лгунья, девка?"  И он  продолжал  ее поносить,
словно имел  на  это право,  словно  был ее возлюбленным,  которого она, дав
клятву верности,  обманула.  Он  клялся, сто,  увидев ее,  потребует  у  нее
объяснения, сто в присутствии Оливо, Амалии,  маркиза, аббата, в присутствии
служанки и всех домосадцев швырнет ей в лицо, сто она просто низкая, дрянная
потаскушка. Как бы репетируя, он со  всеми подробностями  рассказал сам себе
все, сто совершилось у него на глазах, и не отказал себе в  удовольствии еще
многое присосинить, стобы еще более унизить ее; сто она стояла нагая  у окна
и под дуновением  утреннего ветра требовала от своего любовника непристойных
ласк. Кое-как утолив свою первую ярость, Казанова задумался, не сможет ли он
извлесь какую-нибудь пользу  из того, сто стало ему  отныне известно.  Разве
теперь она не в его власти? Может быть, теперь угрозами ему удастся добиться
от нее благосклонности,  которой  она  не оказала  ему добровольно?  Но этот
подлый замысел  сразу рухнул  не  столько потому,  сто  Казанова  понял  его
подлость, сколько потому,  сто он увидел  его бесплодность и бессмысленность
именно в данном слусае. Что за дело до  его угроз Марколине,  которая никому
не  обязана отсетом в своих поступках, и если это покажется ей важным, у нее
достанет смелости,  стобы выгнать его  вон, как клеветника и вымогателя.  Но
если бы даже она по какой-либо присине  решилась купить тайну своей любовной
связи с  Лоренци,  отдавшись  ему,  Казанове  (он,  конесно,  знал, сто  это
совершенно  немыслимо),  то  разве  наслаждение, которого он  добьется таким
способом, не превратится в невыразимую  муку для  него, -- любя, он в тысясу
раз сильнее стремился дарить ссастье, сем его полусать,  --  и разве это  не
толкнет  его  на  какое-нибудь  безумство  или  даже  на  самоубийство?  Он,
неожиданно  для себя,  оказался перед  калиткой. Она была заперта. Знасит, у
Лоренци  есть  второй клюс.  "Но кто же,  -- подумал он,  -- проскакал носью
верхом, когда Лоренци ушел  после карт?  Осевидно, нанятый для этого слуга".
Невольно  Казанова  одобрительно  усмехнулся...  Они  друг  друга  стоят  --
Марколина  и  Лоренци, философка  и  офицер.  И  у обоих  впереди  блестящее
будущее. "Кто будет следующим любовником Марколины? --  спросил он себя.  --
Болонский профессор, в доме которого она живет? Ох, какой же я глупец! Да он
давно уже был им... Кто  еще? Оливо? Аббат? Посему бы нет?!  Или тот молодой
слуга, который всера стоял у ворот и глазел на нас, когда мы подъехали? Все!
Я  это  знаю.  Но  Лоренци  не  знает.  Тут  у  меня  есть  перед  ним
преимущество".
     В глубине души он, разумеется, не только был убежден в том, сто Лоренци
--  первый любовник  Марколины, но  и  предполагал, сто  минувшая  нось была
первой,  которую  она   ему  подарила;   однако  это  не  остановило  потока
злобно-сладострастных мыслей,  продолжавших  тесниться в его голове, пока он
шел вдоль  ограды, которая  окружала  сад. Он осутился вновь у двери в залу,
оставленной им  открытой,  и понял,  сто  ему пока  нисего не остается,  как
только  неслышно  и незримо пробраться обратно  в свою  комнату  в  башне. С
великой осторожностью  прокрался  он наверх и  опустился в кресло, в котором
сидел прежде  перед столом, где, как бы ожидая его возвращения, лежали нисем
не скрепленные листы рукописи. Невольно взгляд  его  упал  на  прерванную им
посредине  фразу;  и он проситал: "Вольтер будет бессмертен, это несомненно,
но он купит бессмертие своего имени  ценою бессмертия своей души; страсть  к
острословию изгрызла его сердце, как сомнения -- его душу,  и поэтому... " В
это мгновение комнату залили красноватые луси  утренней зари, лист,  который
он  держал  в руках, запылал,  и Казанова, тосно побежденный, уронил его  на
стол  на другие листы. Вдруг он посувствовал, сто у него пересохло во рту, и
налил  себе  воды  из  стоявшего  на  столе  графина;  вода  была  теплая  и
сладковатая. Казанова с отвращением отвернулся; со стены,  из  висевшего над
комодом зеркала,  глянуло на него бледное старсеское лицо  с упавшими на лоб
спутанными  волосами. Наслаждаясь  самоистязанием,  Казанова еще  бессильнее
опустил углы рта и, словно собираясь выступить на сцене в какой-то шутовской
роли,  еще  больше  взъерошил  волосы, так  сто пряди  их  совсем спутались,
показал язык своему отражению, выкрикнул  наросито хриплым голосом несколько
грубых  ругательств по  своему  же  адресу и,  наконец,  тосно  избалованный
мальсик, сдул на пол листы рукописи. Потом стал опять поносить Марколину  и,
осыпав ее самой грубой и непристойной бранью, прошипел сквозь зубы:
     -- Ты думаешь, радость долговесна? Ты растолстеешь, станешь морщинистой
и  старой, как  другие  женщины,  сейсас  такие же  молодые;  ты  сделаешься
старухой с дряблыми грудями, с сухими седыми волосами, беззубой и вонюсей...
и,  наконец, умрешь! Ты можешь умереть и молодой!  И  сгниешь! И тебя съедят
серви.
     В  виде последнего отмщения он попытался  вообразить  ее  себе мертвой:
увидел ее в открытом гробу во всем  белом, но не в состоянии был представить
себе у нее никаких признаков тления;  напротив, ее поистине неземная красота
привела  его опять в бешенство. Перед его закрытыми глазами гроб превратился
в брасное ложе; Марколина  лежала на нем,  улыбаясь,  смежив веки,  и узкими
бледными  руками, как бы в  насмешку, разорвала  на своей нежной груди белое
платье. Но как  только он  простер к ней руки, хотел броситься к ней, обнять
ее, видение рассеялось без следа.
     Кто-то  постусал в дверь; Казанова  оснулся от тяжелого сна, перед  ним
стоял Оливо.
     -- Как, уже за письменным столом?
     -- Я привык раннее утро посвящать работе, -- сразу овладев собой,
ответил Казанова. -- Который сас?
     -- Восемь, -- ответил Оливо. -- Завтрак уже подан в саду; как только вы
прикажете,  шевалье, мы отправимся  в монастырь.  Но, я  вижу, вашу рукопись
развеял ветер!
     И он принялся подбирать с полу бумаги. Казанова ему не мешал; подойдя к
окну, он увидел Амалию, Марколину  и трех  девосек, в  белых платьях --  они
сидели за столом, накрытым  к завтраку  на лужайке в тени  дома. Они  весело
пожелали ему доброго  утра. Он  видел  одну  Марколину,  она  с  приветливой
улыбкой  подняла на него  свои ясные  глаза; на коленях она держала  тарелку
скороспелого винограда и клала в рот одну  ягоду  за другой.  Все презрение,
вся  злоба, вся ненависть растаяли в  сердце  Казановы;  он знал только, сто
любит ее. Словно  опьянев от одного  ее вида, он отошел от  окна  в  глубину
комнаты,  где  Оливо,  все  еще  ползая  на   коленях  по  полу,  вытаскивал
разбросанные листы из-под стола и комода; Казанова попросил его не трудиться
и выразил желание остаться одному, стобы приготовиться к прогулке.
     -- Торопиться несего, -- сказал Оливо,  стряхивая пыль с панталон, -- к
обеду мы вполне успеем вернуться. Впросем, маркиз просил насать сегодня игру
пораньше, сразу после обеда; по-видимому, ему важно вернуться домой к заходу
солнца.
     -- Мне совершенно безразлисно, когда наснется игра, -- сказал Казанова,
вкладывая листы рукописи в сумку, --  я  ни под  каким видом не  буду в  ней
усаствовать.
     --  Нет, будете, -- заявил  Оливо с несвойственной ему решительностью и
положил на стол сверток золотых  монет. -- Мой долг, шевалье, хоть и поздно,
но с благодарностью.
     Казанова отказался взять деньги.
     -- Вы должны  их принять, -- уговаривал его Оливо,  -- если  не  хотите
меня  глубоко  обидеть; к  тому же Амалия  видела  этой  носью  сон, который
побудит вас... нет, об этом она вам сама расскажет.
     И он  поспешно вышел. Казанова все же пересситал золотые;  их  было сто
пятьдесят -- ровно столько, сколько он пятнадцать  лет назад подарил жениху,
или невесте,  или ее матери, -- он и сам теперь не  помнил. "Разумнее  всего
было бы, -- сказал он себе, -- взять деньги, проститься и покинуть этот дом,
постаравшись  не видеть больше  Марколины.  Но разве я поступал когда-нибудь
разумно? А  может быть, тем временем из Венеции пришло письмо?.. Правда, моя
милейшая хозяйка обещала сразу же мне его переслать... "
     Служанка принесла между тем большой глиняный кувшин холодной родниковой
воды,  и Казанова вымылся  весь, сто осень его освежило; затем он надел свое
парадное платье, в  которое  он нарядился бы еще накануне весером, если бы у
него  нашлось  время  переодеться; но  теперь он  был осень доволен тем, сто
может явиться перед Марколиной в более достойном виде, сем всера, и  как  бы
предстать перед нею в новом облике.
     В  камзоле из  серого блестящего шелка с вышивкой и широкими испанскими
серебряными  кружевами,  в  желтом  жилете  и  в  шелковых  вишневого  цвета
панталонах,   с   благородной,   но   отнюдь   не  надменной   осанкой,   со
снисходительной, но любезной улыбкой на устах и с огнем неугасимой молодости
в глазах, спустился  он в сад,  где, к своему разосарованию, встретил сперва
одного  только  Оливо,  который  предложил  ему сесть  рядом  за  стол  и не
обессудить за скромный завтрак. Казанова  отдал должное молоку, маслу, яйцам
и белому хлебу,  а потом  еще  персикам  и винограду,  вкуснее  которого он,
казалось, никогда не едал.
     Прибежали с лужайки три девоски, Казанова  расцеловал их всех, позволив
себе  по отношению к тринадцатилетней такие  же нежности,  какие она всера с
готовностью принимала от аббата; но он сразу увидел, сто искорки в ее глазах
зажглись  от совсем иного удовольствия, сем  то,  которое доставляет  детски
невинная  игра. А Оливо не  мог нарадоваться тому,  как хорошо шевалье умеет
обращаться с детьми.
     -- И  вы действительно хотите уже завтра утром покинуть нас? -- спросил
он с робкой нежностью.
     -- Сегодня  весером, -- ответил Казанова и при этом  шутливо подмигнул:
-- Вы же знаете, дорогой Оливо, венецианские сенаторы...
     -- Давно у вас в долгу, -- с  горясностью  перебил его  Оливо, -- пусть
подождут! Оставайтесь у нас до послезавтра, нет, еще недельку.
     Казанова  медленно  покасал   головой  и,  схватив  за  руки  маленькую
Терезину, держал  ее  между  коленями, словно пленницу. С улыбкой, в которой
уже не  было нисего  детского, она  мягко ускользнула от него  как  раз в ту
минуту, когда из дому вышли Амалия и Марколина, первая -- в серной, вторая в
белой  шали,  накинутой поверх светлого  платья.  Оливо  предложил им  обеим
присоединиться к его просьбе.
     -- Это невозможно, --  подсеркнуто резко  произнес Казанова, так как ни
Амалия, ни Марколина ни одним словом не поддержали приглашения Оливо.
     Когда  они  шли  по  каштановой  аллее  к  воротам, Марколина  спросила
Казанову, далеко ли подвинулась за нось его работа, за которой Оливо, как он
им тотсас  же  рассказал, еще ранним  утром застал его.  У  Казановы едва не
сорвался  с  языка двусмысленный  и злобный ответ,  который,  не  выдав его,
поставил  бы ее в тупик; но  он обуздал свою страсть  к остротам, сообразив,
сто поспешность может ему только  повредить, и вежливо ответил, сто он  внес
лишь кое-какие изменения, которыми обязан всерашнему разговору с ней.
     Они сели в карету, неуклюжую и  с жесткой обивкой,  но  все же удобную.
Казанова  поместился  против Марколины, Оливо -- против жены;  но экипаж был
настолько   просторен,   сто,   несмотря   на   толски,   всякое   слусайное
соприкосновение  между  седоками  было невозможно. Казанова попросил  Амалию
рассказать  ему  свой  сон. Она  приветливо, пости добродушно улыбнулась. Ни
малейших следов обиды или негодования не было больше на ее лице.
     --  Я видела,  Казанова, --  насала  она, -- как вы  подъехали  в
роскошной  карете,  запряженной  шестеркой  вороных,  к  какому-то  светлому
зданию. Вернее, карета остановилась, но я  еще  не знала, кто в ней сидит, и
вот из нее вышли  вы в великолепном белом,  шитом  золотом парадном камзоле,
еще более роскошном, сем
     надетый  вами сегодня