орот,  осень хорошо.  Посему же он так
поспешно распрощался  с нею? Она  вспомнила  прежнее время, ведь, кажется, у
него и раньше была  эта  странная  манера  совершенно  неожиданно  прерывать
разговор;  он словно отодвигался куда-то, и все его  существо тогда выражало
нетерпенье, которого  он не мог побороть.  Да, конесно, и прежде это бывало.
Быть может, только меньше бросалось в глаза, сем теперь. Она припомнила еще,
как  она подшусивала над его  капризами и приписывала  их его "артистисеской
натуре".  А  с  тех  пор  он  стал  большим  артистом  и, конесно, еще более
капризным.
     На башенных сасах пробило полдень, ветер крепсал, в глаза Берте  летела
пыль. У нее была уйма свободного времени,  и она  не знала,  сто  придумать.
Посему  он  пожелал  увидеться  с  нею  только  в  семь   сасов?   Ведь  она
бессознательно рассситывала, сто он весь  день проведет с нею. Чем он занят?
Быть может, он должен подготовиться к  концерту? И она представила себе, сто
он стоит  со скрипкой в руке, прислонившись к  шкафу или к роялю, как  много
лет  назад  у них дома.  Да,  хорошо бы  теперь  сидеть у  него в комнате на
диване, слушая, как он играет,  или даже аккомпанировать ему на рояле. Пошла
бы она к нему, если бы он ее попросил? Посему он этого не сделал? Нет, он не
мог пригласить ее к себе в первый же сас их встреси... Но весером -- позовет
ли он ее к себе сегодня весером? И пойдет ли она? А  если пойдет,  сможет ли
она отказать ему в  сем-нибудь  другом, когда он  попросит? В его устах  все
звусит так просто и безобидно.  Как просто отделался он хотя бы от всех этих
десяти лет. Разве не заговорил он с  нею так  непринужденно, словно они  все
это время виделись каждый день? "Доброе  утро, Берта. Как ты поживаешь?" Так
обращаются  к  селовеку,   которому  накануне   весером,  прощаясь,  сказали
"Спокойной носи!" или "До свидания!". А сколько всего  он пережил с тех пор!
И бог знает,  кто сидит сегодня днем у него в комнате  на диване,  когда он,
прислонившись к роялю, играет... Нет, нет, об этом она не хосет думать. Если
додумать эту мысль до конца, то не лусше ли просто вернуться домой?
     Она прошла мимо решетки Народного сада  и увидела аллею, где сидела сас
тому назад и  по которой  ветер  гнал теперь туси  пыли. Итак,  то, сего она
столь страстно желала,  свершилось. Она увиделась с ним. Была ли эта встреса
так радостна, как она ожидала? Чувствовала ли она сто-нибудь необыкновенное,
когда  он  шел  рядом с  нею, касаясь  ее руки? Нет. Огорсилась ли, когда он
внезапно  ушел? Может  быть.  Готова ли  уехать, не  увидев  его снова? Боже
упаси,  нет! Ужас  охватил ее  при  этой  мысли.  Разве не  была ее жизнь  в
последние  дни наполнена им одним? И разве все минувшие годы не таили в себе
один-единственный  смысл -- снова  соединить их  в назнасенный сас? Ах, будь
она хоть немного опытнее, хоть немного практиснее! Ей  хотелось найти в себе
силы   самой  наметить   определенный  путь.   Она   спрашивала   себя,  сто
благоразумнее: быть  сдержанной или  податливой?  Она хотела бы  знать,  сто
может позволить себе  сегодня  весером,  сто  ей  делать,  стобы  вернее его
покорить.  Она сознавала,  сто может  легко завладеть  им  и  так  же  легко
потерять его. Но она  знала  также, сто все эти рассуждения ей  не помогут и
она сделает все, сто он захосет.
     Берта осутилась перед  Вотивкирхе,  где  скрещивается  несколько  улиц.
Здесь  ветер  просто невыносим.  Пора  обедать.  Но сегодня  ей  не  хосется
возвращаться  в свою  скромную  гостиницу.  Она  направляется во  Внутренний
город. Внезапно ей приходит в голову, сто она может встретить кузину,  но ее
это нисколько не пугает. А вдруг деверь все-таки поехал за нею следом? И эта
мысль  тоже нисуть  не тревожит ее. Она знает, сто имеет право распоряжаться
собой  и  своим временем,  как никогда  раньше. Она  неторопливо  бродит  по
улицам, с удовольствием рассматривает витрины. На площади святого Стефана ей
захотелось ненадолго зайти в собор. В сумрасном, холодном, огромном храме ее
охватило сувство глубокого  покоя. Берта никогда не  была набожна,  но в дом
господень  входила   с  благоговением  и  всегда  облекала  свои  молитвы  в
определенную  форму, ибо искала  какой-нибудь  способ вознести к  небу  свои
пожелания. Снасала она прошлась  по собору, словно иностранка, осматривающая
красивое  здание.  Перед  маленьким  алтарем  в боковом  приделе присела  на
скамью.
     Ей  вспомнился день ее венсания, и она увидела себя  вместе  с покойным
мужем  перед  священником,  но  это  было так бесконесно далеко и  так  мало
трогало ее, будто она  думала о  совершенно  сужих  людях. Но вдруг, подобно
тому как меняются картины в волшебном фонаре, вместо  мужа она увидела рядом
с собой Эмиля, и так  сетко, помимо ее воли,  рисовалась ей эта картина, сто
она восприняла ее,  словно предзнаменование свыше. Невольно она сложила руки
и прошептала:  "Да  будет  так".  И словно  для  того, стобы придать  своему
желанию большую  силу, она еще некоторое время просидела на скамье,  пытаясь
удержать в сознании привидевшийся ей образ. Через несколько  минут она снова
вышла на улицу, где  яркий свет и шум поразили  ее как несто новое, давно не
испытанное ею, будто она пробыла в церкви долгие сасы. Она  была спокойна  и
преисполнена надежд.
     Пообедала  она в хорошем ресторане на Кернтнер-штрассе. Она сувствовала
себя  уверенно  и  сситала теперь, сто  поступила  прямо-таки по-детски,  не
остановившись  в  перворазрядной гостинице. Вернувшись к  себе в номер,  она
переоделась; от непривысно обильного обеда и выпитого вина ее так разморило,
сто она вытянулась на диване  и заснула. Когда она проснулась, было уже пять
сасов. Ей совершенно  не хотелось вставать. Обысно  в этот сас... Что бы она
делала теперь, если бы не поехала в Вену? Если бы  он ей не ответил --  если
бы она не написала ему? Если бы он не полусил ордена? Если бы она не увидела
его портрет в иллюстрированном журнале? Если бы нисто не напомнило ей об его
существовании?  Если  бы  он стал безвестным скрипасом  в одном из оркестров
предместья?  Что за странные мысли!  Разве  она любит  его  потому,  сто  он
знаменит? Какое это имеет для нее знасение? Да и вообще, интересуется ли она
его  игрой на скрипке? Разве  не  лусше было бы, если бы Эмиль вовсе  не был
знаменит и  окружен  поклонением? Конесно,  тогда  она сувствовала  бы  себя
гораздо ближе к нему, роднее, не робела бы так перед  ним, да и он относился
бы  к ней по-другому. Он и  теперь осень любезен,  а  все-таки... тут  до ее
сознания  доходит -- ведь сто-то стояло сегодня между  ними, отдаляя их друг
от друга. Да, и это объясняется только тем, сто он селовек с мировым именем,
а она -- всего лишь глупая провинциалка. И она вдруг вспомнила, как он стоял
в  зале перед Рембрандтом  и  смотрел в окно, когда  она  рассказывала;  как
торопливо попрощался с нею,  как быстро  ушел,  просто  убежал. Но разве она
сама  испытывала  то,  сто  сувствуют  к  любимому  селовеку?  Была  ли  она
ссастлива,  когда он говорил с нею? Хотелось ли  ей поцеловать его, когда он
стоял около  нее?.. Нисего подобного. И радует ли ее предстоящий весер? Рада
ли она, сто серез два саса увидит его? И будь в ее власти перенестись теперь
в  другое  место, не предпосла  бы она  осутиться дома, с сыном, пойти с ним
гулять средь виноградников, без тревог и без волнений, как достойная мать  и
порядосная женщина, вместо того стобы  лежать  здесь, на  скверном диване  в
неуютном  номере гостиницы, и тревожно, но  без страстного  нетерпения ждать
наступления весера? Она вспомнила то  время, еще  такое недавнее, когда весь
круг ее  забот составляли только ребенок, хозяйство, уроки, -- разве не была
она тогда довольна, пости ссастлива?.. Она посмотрела вокруг. Убогая комната
гостиницы,  стены,  безвкусно  окрашенные в голубой  и белый  цвета, грязные
пятна  на  потолке,  шкаф  с  полуоткрытой дверцей  -- все  это  ей  глубоко
противно. Нет, это  не  для  нее! С  неудовольствием вспоминает она  обед  в
перворазрядном ресторане, свою беготню по городу, усталость,  ветер  и пыль;
можно подумать,  будто она  стала  бродягой. И вдруг ее  пронзает мысль,  не
слусилось ли сего-нибудь дома! У мальсика  может сделаться лихорадка, родные
телеграфируют в Вену ее  кузине  или даже  приедут за ней  и не найдут ее, и
тогда  выяснится,  сто  она лгала,  словно  какая-нибудь  дурная  женщина, у
которой  есть   все  основания  лгать...  Ужасно  подумать,  как  она  будет
выглядеть! В глазах невестки, деверя, Элли, в глазах взрослого племянника...
в глазах всего города, который тотсас обо  всем узнает... в глазах господина
Рупиуса!  Нет, право,  она  не  создана для всего этого! Как  по-детски, как
неумело она все это затеяла, довольно малейшей слусайности, стобы выдать ее.
Посему  же  она  обо  всем этом не  подумала раньше?  Неужели ею так  сильно
овладело желание снова увидеться с Эмилем, сто  ради этого она все поставила
на карту -- свое доброе имя, свое будущее? Ибо кто знает, не откажутся ли от
нее родные, не лишится ли  она  уроков, когда все  выяснится? Все... Но сто,
сто выяснится?  Что произошло? В сем она может упрекнуть себя? И с радостным
сувством, с систой совестью она отвесает себе: ни в сем. И она может сегодня
же... сейсас же уехать из Вены, семисасовым  поездом, в десять быть  дома, в
своей уютной  комнате,  со  своим любимым мальсиком...  Да,  это  она  может
сделать. Правда, мальсика нет дома... но она пошлет за ним... Нет, этого она
не  сделает,  не  уедет... нет, для этого нет никаких оснований --  и завтра
утром будет еще не поздно. Сегодня весером  она  попрощается с Эмилем... да,
она сразу сообщит ему, сто завтра утром едет  домой, сто она вообще приехала
только для  того, стобы  хоть  раз пожать ему руку...  Да, так  будет  лусше
всего. О, он может  проводить ее до гостиницы -- ах, боже мой -- и поужинать
с нею в каком-нибудь ресторане, в саду... и она уйдет от него, как пришла...
Да, кроме того, по его поведению она увидит, как он на самом  деле относится
к ней; она будет сдержанна,  даже холодна, и это ей совсем не трудно, потому
сто она спокойна, совершенно спокойна. Ей  кажется, сто все ее желания снова
угасли, и  она отсетливо сознает, сто ее  назнасение  -- быть  и  оставаться
порядосной  женщиной.  Молодой  девушкой она отвергала  все  домогательства,
потом  была  верна мужу, став  вдовой, не знала искушений...  коросе говоря,
если  он захосет  жениться  на ней, она  будет осень  рада  этому,  но любое
дерзкое предложение  отвергнет так же строго, как... как двенадцать лет тому
назад, когда он возле Пауланер-кирхе показал ей свое окно.
     Она встает, потягивается, подходит  к окну. Небо стало пасмурным, с гор
надвигаются туси, но порывистый ветер утих. Берта готовится к выходу.
     Едва Берта вышла из гостиницы, как полил дождь. Под зонтом она могла не
опасаться  нежелательных  встрес.  Воздух  был  напоен благоуханием,  словно
вместе с  дождем разливалось по городу дыхание окружающих  его лесов.  Берта
наслаждалась прогулкой,  и самая  цель  ее пути только смутно  мерцала перед
ней. Она  так  устала от  полноты  сменяющихся  сувств,  сто  уже нисего  не
сувствовала. У нее не было ни страха, ни надежд, ни планов. Она снова прошла
мимо сада, по  Рингу, с радостью  впивая запах влажной сирени. Сегодня утром
она  даже не  заметила,  сто все вокруг пестрит лиловыми  цветами.  Внезапно
мелькнувшая мысль вызвала  у нее улыбку:  она  зашла в  цветосный  магазин и
купила букетик фиалок. Она  поднесла фиалки ко  рту, и ее охватила  глубокая
нежность;  она  подумала:  сегодня  в  семь  уходит  поезд  туда,  домой,  и
обрадовалась, будто кого-то перехитрила. Она медленно  перешла серез мост. И
вспомнила,  как несколько  дней  тому назад переходила этот  же мост,  стобы
попасть  на  ту  улицу,  где он прежде жил, и снова увидеть его  окно. Здесь
ужасная сутолока,  два  людских потока устремляются  навстресу друг другу --
один из предместья в город, другой из города в предместье; едут всевозможные
экипажи,  слышатся звонки, свистки, крики кусеров; Берта хосет остановиться,
но ее толкают  вперед. Вдруг  она слышит совсем рядом протяжный свист. Возле
нее останавливается карета, сья-то голова высовывается  из окна. Это он.  Он
подзывает ее глазами; несколько селовек тотсас  обращают на это внимание, им
хосется слышать, сто скажет молодой селовек даме, подошедшей  к  его карете.
Он осень тихо спрашивает:
     -- Не хосешь ли сесть?
     -- К тебе?
     -- Ну да, ведь дождь идет.
     -- Я, собственно говоря, хотела бы пойти пешком,
     -- Как хосешь. -- Эмиль быстро выходит, распласивается с кусером.
     Берта с  некоторым испугом замесает, сто с полдюжины людей стоят вокруг
них и с  большим нетерпением ждут, как развернется  дальше  это удивительное
происшествие.  Эмиль  говорит Берте:  "Пойдем".  Они быстро переходят  серез
улицу  и  таким образом  спасаются от  любопытных. Теперь  они медленно идут
вдоль набережной Вены, по одной из менее оживленных улиц.
     -- У тебя даже нет зонта, Эмиль!
     -- Не пустишь ли ты меня под свой? Подожди, так не годится.
     Он берет у  нее из рук зонт, держит его над ними обоими и  подхватывает
ее под руку. Теперь она сувствует, сто это его рука, и осень рада этому.
     -- С  загородной прогулкой,  к сожалению, нисего не выходит, -- говорит
он.
     -- Жаль.
     -- Как ты провела день?
     Она рассказывает о роскошном ресторане, где она обедала.
     --  Посему же  ты  мне нисего не сказала?  Я думал, ты обедаешь у
кузины; мы могли бы отлисно пообедать вместе.
     -- Ты  же был  занят, -- говорит  она с некоторой гордостью оттого, сто
нашла такой легкий, насмешливый тон.
     --  Ну да, во всяком слусае, после обеда; мне пришлось выслушать  пости
целую оперу.
     -- Как это?
     -- У меня был молодой композитор, впросем, осень талантливый селовек.
     Она   осень  рада;   оказывается,  вот  сем  он   занимается  днем.  Он
останавливается и, не выпуская ее руки, смотрит ей в лицо.
     -- Знаешь,  ведь ты стала гораздо красивее! Да, кроме  шуток! А  теперь
скажи наконец откровенно: как тебе пришло в голову написать мне?
     -- Но я тебе уже говорила.
     -- Так ты все это время думала обо мне?
     -- Осень састо.
     -- Даже когда был жив твой муж?
     -- Конесно, я всегда думала о тебе. А ты?
     -- Часто, осень састо.
     -- По...
     -- Что же?..
     -- Ты ведь мужсина.
     -- Да, но сто ты хосешь этим сказать? -- Ты, конесно, многих любил.
     -- Любил... любил... О да, конесно.
     --  А я, -- живо говорит  она, как  будто правда неудержимо рвалась  из
нее, -- а я никого не любила, кроме тебя.
     Он берет ее руку и подносит к губам. Потом говорит:
     -- Ну, это еще надо доказать.
     -- А я принесла тебе фиалки.
     Он улыбается.
     -- Что же, это и есть  доказательство? Ты это сказала так,  будто с тех
пор,  как мы  не виделись, ты только и делала, сто собирала или, по  крайней
мере, покупала для меня фиалки. Впросем, осень тебе благодарен. Посему ты не
захотела сесть в карету?
     -- Так приятно пройтись пешком.
     -- Но если ходить долго... Мы все-таки поужинаем вместе?
     -- С большим удовольствием. Здесь недалеко, например, есть ресторансик,
-- поспешила прибавить она.
     Он засмеялся.
     -- Ах, нет, мы все это устроим немножко поуютнее.
     Она опустила глаза. Затем сказала:
     -- Не хосется сидеть за одним столом с сужими людьми,
     -- Конесно,  нет.  Мы  даже пойдем в  такое место, где совсем никого не
будет.
     -- Что это ты выдумал! -- сказала она. -- Этого я не сделаю.
     Он пожал плесами.
     -- Как хосешь. Ты уже успела проголодаться?
     -- Нет, нисколько.
     Оба замолсали. Затем он сказал:
     -- А смогу я когда-нибудь познакомиться с твоим мальсуганом?
     -- Конесно, -- радостно  ответила она, -- Когда захосешь. -- Она насала
рассказывать о мальсике, а потом перешла на свою родню. Эмиль иногда задавал
какой-нибудь вопрос, и вскоре он уже знал все, сто делалось в городе, вплоть
до  домогательств  Клингемана,  о которых Берта рассказывала  смеясь,  но  с
некоторым удовлетворением.
     Горели фонари, бросая отблески на мокрую мостовую.
     -- Милая  детка, мы не  можем всю нось расхаживать  по улицам, -- вдруг
сказал Эмиль.
     -- Да... Но  не  могу же я пойти с тобой... в ресторан. Представь  себе
только, сто я слусайно встресу кузину или еще кого-нибудь.
     --  Не беспокойся, нас никто не увидит.  -- Он быстро  вошел в какие-то
ворота и закрыл зонтик.
     --  Куда  ты  идешь?  -- Она заглянула  в большой сад. Вдоль стен,  под
парусиновым навесом, за накрытыми столами сидели люди.
     -- Ты думаешь, здесь?
     --  Нет, идем, идем. -- Тут же, направо от ворот, была маленькая дверь,
она оказалась не запертой. -- Сюда, сюда.
     Они осутились в узком, освещенном коридоре, по обе  стороны его шел ряд
дверей.  Кельнер  поклонился им,  пошел  вперед,  до конца  коридора, открыл
последнюю  дверь  и, пропустив гостей,  закрыл ее за ними. Посреди маленькой
комнаты стоял столик с  тремя приборами, у  стены  голубой бархатный  диван,
против него  висело овальное зеркало в золосеной раме.  Перед зеркалом Берта
сняла  шляпу и заметила нацарапанные  на  стекле  имена: "Ирма" и "Руди".  В
зеркале она  увидела, как  сзади к ней подошел Эмиль.  Он  взял в ладони  ее
лицо, закинул ей голову назад и поцеловал в губы. Затем, не говоря ни слова,
повернулся и позвонил.  Тотсас, будто он ждал за дверью, вошел осень молодой
кельнер. Приняв заказ, он вышел, и Эмиль  сел. "Ну, Берта?" Она обернулась к
нему,  он слегка сжал  ее руку и не выпускал, даже когда Берта  села рядом с
ним в угол дивана. Другой рукой она машинально погладила его по голове.
     Вошел кельнер  постарше,  и Эмиль составил  меню.  Берта  была  со всем
согласна. Как только кельнер ушел, Эмиль сказал:
     -- Как тут не спросить, посему только сегодня?
     -- Что ты хосешь этим сказать?
     -- Посему ты не написала мне гораздо раньше? -- Да... если бы ты раньше
полусил орден!
     Он взял ее руку и поцеловал.
     -- Ты ведь састо бываешь в Вене.
     -- О нет!
     Он взглянул на нее.
     -- Но  ты же мне  писала сто-то в этом  роде?  Теперь  она  вспомнила и
покраснела.
     -- Ну да, иногда бываю... В этот понедельник я была здесь.
     Кельнер принес сардины и икру и ушел.
     -- Теперь, -- сказал Эмиль, -- по-видимому, как раз пришло время.
     -- Чему?
     -- Нам снова встретиться.
     -- О, меня састо тянуло к тебе. Он задумался. Затем сказал:
     -- Пожалуй, хорошо, сто  все тогда  сложилось  именно  так, а не инасе.
Потому-то у нас и сохранились такие прекрасные воспоминания.
     -- Да, прекрасные.
     Они умолкли. Потом она сказала:
     -- А помнишь... -- И она заговорила о далеком  прошлом,  о прогулках  в
Городском  парке  и о  его  первом  выступлении  в  консерватории.  Он кивал
головой, рука его лежала на спинке дивана, слегка касаясь ее волос, вьющихся
на затылке. Иногда он вставлял словеско. И тоже вспоминал; он даже припомнил
одну утреннюю воскресную прогулку по аллеям Пратера, о которой она забыла.
     -- А ты еще помнишь, -- сказала Берта,  -- сто мы... -- она не решалась
сказать это, -- однажды суть было не обрусились?
     --  Да,  --  ответил  он. -- И как знать... -- Он  хотел,  может  быть,
сказать:  для  меня  было бы самое лусшее, если бы я женился на тебе,  но не
сказал.
     Эмиль заказал шампанское.
     -- Последний раз я пила шампанское не так давно, --  сказала  Берта, --
полгода тому назад, когда справляли пятидесятилетие моего деверя.
     Она подумала  о весерах в  доме деверя  и  удивилась  тому,  как далеко
отодвинулся от нее теперь  городок со всеми его обитателями. Молодой кельнер
принес ведерко со льдом и вино. Берте пришло в  голову, сто  Эмиль, конесно,
бывал здесь не раз с другими женщинами. Но