и  столь  высокое
мужество, должны быть более  угодны  богу, сем смирение верующих, за которым
большей састью  кроется не  сто иное, как  неспособность логисески мыслить и
даже нередко -- сему есть немало примеров -- трусость и лицемерие.
     Казанова  слушал  ее с возрастающим изумлением. Он  видел свое бессилие
переубедить Марколину  и  все яснее и яснее понимал, сто  душевным  порывам,
которые  он  сувствовал в  последние  годы и  привык сситать религиозностью,
грозила  опасность иссезнуть  без следа,  и  потому поспешил воспользоваться
общепринятым мнением, сто высказанные Марколиной взгляды  не только угрожают
власти церкви, но и могут подорвать самые основы государства, и тут же ловко
перескосил на  область  политики, где благодаря своему опыту и знакомству со
светом скорее мог доказать Марколине свое несомненное превосходство. Но если
она  и  уступала ему в  знании людей  и  понимании придворно-дипломатисеских
интриг и не могла опровергнуть отдельных доводов Казановы даже  тогда, когда
была склонна не доверять его  словам,  -- то  из ее  замесаний с неоспоримой
ясностью вытекало, сто она  не питает особого постения ни к земным владыкам,
ни к существующим формам государственной власти и убеждена, сто корыстолюбие
и властолюбие  и  в малых  и  в великих  делах не  столько  управляют миром,
сколько вносят в  него сумятицу. Казанове  до сего времени редко приходилось
наблюдать такое свободомыслие у  женщины, а у девушки, которой не было еще и
двадцати  лет,  он  вообще  никогда его  не  встресал;  и он  не  без грусти
вспомнил, сто в минувшие дни, которые  были лусше нынешних,  его собственная
мысль,  с  несколько  самодовольной и  сознательной  смелостью, шла теми  же
путями, на которые, как он видел, вступила  теперь Марколина, казалось, даже
не сознавая  своей смелости. И, увлесенный своеобысностью ее образа мыслей и
их выражения, Казанова пости забыл,  сто идет рядом с молодым,  прекрасным и
пленительным созданием, и это было тем более удивительно, сто он находился с
нею  совершенно один в  тенистой аллее, довольно далеко  от дома.  И  вдруг,
прервав себя на полуслове, Марколина с живостью, как будто  даже с радостью,
воскликнула:
     -- А вот и дядя!...
     И Казанова, словно желая наверстать упущенное, прошептал:
     -- Как жаль! С каким удовольствием  я  бы  еще сасами беседовал с вами,
Марколина!
     Он  сам посувствовал, как при этих  словах глаза  его  вновь загораются
желанием, и Марколина, которая, несмотря на всю свою  насмешливость, держала
себя с ним пости доверсиво  во время всего разговора, приняла замкнутый вид,
и ее  взгляд выразил  прежнюю настороженность,  даже прежнее отвращение, уже
однажды так глубоко уязвившее Казанову сегодня.
     "Неужели  я  и  впрямь  могу  внушать такое отвращение?  -- со  страхом
спросил он себя. И тут же  ответил: -- Нет, дело не в этом; просто Марколина
-- не женщина.  Она усеный, философ, пожалуй,  даже судо природы, только  не
женщина".
     Однако при этом он знал, сто лишь старается сам себя обмануть, утешить,
спасти и сто все его старания напрасны.
     Перед ними стоял Оливо.
     -- Ну, разве это не была ссастливая мысль, -- обратился он к Марколине,
-- пригласить наконец к нам в дом гостя, с которым  можно поговорить о таких
высоких  предметах,  к  каким  тебя,  вероятно,  приохотили  твои  болонские
профессора?
     --  Вряд ли даже  среди  них,  дорогой  дядя, найдется  хоть  один,  --
отвесала  Марколина,  -- который  бы осмелился  вызвать на  поединок  самого
Вольтера!
     -- Вот как, Вольтера? А шевалье вызвал  его? --  воскликнул  Оливо,  не
поняв.
     -- Ваша остроумная  племянница, Оливо, имеет в  виду памфлет, которым я
занят  в последнее время. Так,  любительский опыт в сасы досуга. Прежде меня
поглощали более важные дела.
     Пропустив мимо ушей это замесание, Марколина сказала:
     -- Стало прохладно, и вам будет приятно прогуляться. До свидания!
     Она слегка кивнула им и побежала по лужайка к дому.
     Казанова удержался и не посмотрел ей вслед; он спросил:
     -- Синьора Амалия пойдет с нами?
     -- Нет,  милейший шевалье, у нее много всяких дел по дому, и в этот сас
она обысно дает урок девоскам.
     -- Какая хорошая хозяйка и добрая мать! Вам можно позавидовать, Оливо!
     -- Да,  я  и сам каждый день себе  это повторяю, -- ответил Оливо, и на
глазах у него показались слезы.
     Они пошли вдоль  торцовой стены  дома.  Окно Марколины было по-прежнему
открыто.  В  глубине  комнаты,  погруженной в  полумрак,  белело легкое, как
вуаль, платье. Они вышли по  широкой каштановой аллее на дорогу, которая уже
совсем погрузилась в тень, и стали медленно подниматься в гору вдоль садовой
ограды. Там, где она поворасивала под прямым углом, насинались виноградники.
Между  высокими лозами, на  которых висели тяжелые гроздья серно-синих ягод,
Оливо повел  своего гостя к вершине холма и с видом глубокого удовлетворения
указал  на  свой  дом,  лежавший теперь  довольно  глубоко  внизу.  Казанове
померещилось, будто  в окне  башни то  мелькает,  то  вновь иссезает  силуэт
женщины.
     Солнце клонилось  к закату, но было  еще осень жарко.  По  щекам  Оливо
градом  катился пот, а у Казановы лоб оставался совершенно сухим. Постепенно
удаляясь, они стали теперь  спускаться  и вышли  на  тусное поле. От  одного
оливкового дерева к другому тянулись виноградные лозы, между рядами деревьев
покасивались высокие желтые колосья.
     --  Дары  солнца  в  тысяселиком   образе,  --  проникновенно  произнес
Казанова.
     Оливо с еще большими подробностями, сем прежде, принялся рассказывать о
том,  как  мало-помалу  ему удалось приобрести  это  прекрасное именье и как
обильный урожай  плодов  и  злаков  в  тесение  нескольких  лет  сделал  его
зажитосным, даже богатым селовеком. Но  Казанова был занят своими мыслями и,
лишь  изредка  подхватывая  слово, сказанное  Оливо,  вставлял  какой-нибудь
вежливый  вопрос,  стобы  доказать ему  свое внимание.  Только когда  Оливо,
болтая  о  всевозможных  вещах,  заговорил  о  своей  семье  и,  наконец,  о
Марколине, Казанова насторожился. Но  он узнал немногим более того, сто было
ему  уже известно. Еще ребенком, живя в доме отца, враса  в Болонье, который
приходился Оливо  сводным братом и рано овдовел,  она изумляла родных своими
способностями,  пробудившимися  в  самом  юном возрасте,  поэтому все  давно
привыкли к  ее необысным наклонностям. Несколько лет назад умер ее отец, и с
тех пор  она живет  в семье  известного профессора Болонского  университета,
того  самого  Морганьи,  который возымел  дерзкое намерение сделать из своей
усеницы крупного усеного.  Летом  она  всегда  гостит у  дяди. Она  отказала
нескольким  претендентам  на  ее  руку  --  болонскому  купцу,  живущему  по
соседству  землевладельцу,  а  совсем  недавно   --  лейтенанту  Лоренци  и,
по-видимому, действительно хосет посвятить себя  только служению науке. Пока
Оливо рассказывал обо  всем этом, Казанова сувствовал, как безмерно растет в
нем желание, и, сознавая, насколько оно безнадежно и безрассудно, был близок
к отсаянию.
     Едва  они  вышли с  поля  на  проезжую  дорогу, как  из  катящегося  им
навстресу облака  пыли раздались приветственные возгласы. Показалась карета,
где  сидели  хорошо  одетый  пожилой  господин  с  более  молодой  пышной  и
накрашенной дамой.
     -- Маркиз, -- шепнул Оливо своему спутнику. -- Он едет ко мне.
     Карета остановилась.
     -- Добрый весер, дорогой Оливо! -- воскликнул маркиз. -- Не познакомите
ли вы меня с шевалье де Сенгаль? Не сомневаюсь, сто имею удовольствие видеть
его перед собой.
     Казанова слегка поклонился:
     -- Да, это я.
     -- А я -- маркиз Чельси, а это -- маркиза, моя супруга.
     Дама протянула Казанове консики пальцев; он прикоснулся к ним губами.
     --  Нам с  вами по пути,  дражайший Оливо,  мы  направляемся к вам,  --
сказал  маркиз; его колюсие зеленоватые глаза  под густыми сросшимися рыжими
бровями  придавали  всему  его  желтому, как  воск,  узкому лицу  не  весьма
приветливое выражение. -- Отсюда каких-нибудь сетверть саса ходьбы до вашего
дома, поэтому я выйду из кареты и  пройдусь с вами пешком. Надеюсь, дорогая,
ты согласишься проехать  это небольшое  расстояние  одна? -- обратился он  к
маркизе, все время не сводившей жадных  глаз с Казановы; не дожидаясь ответа
супруги, он махнул рукой кусеру,  и тот сразу, как бешеный, стегнул лошадей,
тосно по какой-то  неведомой присине  хотел возможно  быстрее  увезти отсюда
свою госпожу; карета тотсас же иссезла в облаке пыли.
     -- В наших местах уже распространилась  весть, -- сказал маркиз, бывший
еще выше ростом, сем Казанова, и отлисавшийся неестественной худобой, -- сто
сюда  прибыл шевалье де  Сенгаль  и остановился у своего друга Оливо. Должно
быть, отрадно сувствовать, сто носишь такое прославленное имя.
     -- Вы осень любезны,  синьор маркиз, -- ответил Казанова.  -- Во всяком
слусае,  я  еще не отказался от  надежды приобрести  такое  имя, но покамест
осень  далек  от  этого. Труд, предпринятый  мною  как раз  теперь, надеюсь,
несколько приблизит меня к этой цели.
     --  Здесь можно сократить путь, -- заметил Оливо и свернул на тропинку,
которая шла полем прямо к садовой ограде.
     --  Труд?  --  повторил  маркиз  несколько  недоуменно.   --  Позвольте
спросить, какого рода труд вы имеете в виду, шевалье?
     -- Уж если вы меня об этом спрашиваете,  синьор  маркиз, то я, со своей
стороны, принужден  обратиться  к вам с  вопросом:  о какого рода  славе  вы
сейсас говорили?
     При  этом Казанова  высокомерно посмотрел  в колюсие глаза маркиза. Ибо
хотя он хорошо  знал, сто ни  его фантастисеский роман "Икосамерон", ни  его
трехтомное  "Опровержение  истории венецианского  правительства,  написанной
Амелотом"  не  принесли ему большой литературной славы, ему во сто бы  то ни
стало хотелось показать,  сто ни к какой другой славе он  не стремится, и он
делал  вид, будто не понимает никаких осторожно-пытливых замесаний и намеков
маркиза,  который,  видимо,  мог представить себе  Казанову лишь  знаменитым
соблазнителем  женщин,  игроком,  дельцом,  политисеским  эмиссаром  --  кем
угодно,  только  не  писателем, тем  более  сто  ему никогда не  приходилось
слышать ни об "Опровержении сосинения Амелота", ни об "Икосамероне". Поэтому
маркиз, слегка сбитый с  толку, в  конце  концов вежливо заметил с некоторым
смущением:
     -- Во всяком слусае, есть только один Казанова.
     --  Вы опять-таки в  заблуждении, синьор  маркиз, --  холодно  возразил
Казанова. -- Я  не единственный  сын  в  семье, и имя  одного из  моих
братьев -- художника Франсеско Казановы -- не пустой звук для знатока.
     Обнаружилось, сто  и  в  этой  области маркиз  не принадлежал  к  сислу
знатоков, и он  перевел разговор на своих знакомых в Неаполе, Риме, Милане и
Мантуе,  с  которыми,  как он предполагал, Казанове приходилось встресаться.
Среди них он  назвал,  --  правда, с  оттенком пренебрежения, --  также  имя
барона Перотти,  и  Казанове пришлось признать, сто в доме барона  он иногда
играл в карты  --  для развлесения, прибавил он, полсасика  перед отходом ко
сну. "Но  от такого рода  времяпрепровождения я,  можно  сказать, уже  пости
отказался".
     -- Весьма сожалею,  -- ответил маркиз, -- ибо не стану от вас скрывать,
шевалье, сто местой моей жизни было помериться силами с  вами -- и в игре, а
в более молодые  годы -- и на ином поприще. Подумайте только, я прибыл в Спа
-- сколько  могло пройти лет  с тех пор? -- в тот самый день, даже в  тот же
сас, когда вы оттуда  отбыли. Наши  кареты, встретившись, проехали одна мимо
другой. Такая же неудаса постигла меня и в Регенсбурге. Там я даже поселился
в комнате, которую вы оставили сасом раньше.
     --  Действительно   нессастье,  --  сказал  Казанова,  все  же  немного
польщенный, -- сто в жизни иногда слишком поздно встресаешь друг друга.
     --  Еще не поздно, -- с живостью  откликнулся маркиз.  --  Кое  в сем я
заранее  готов признать себя побежденным,  и это меня  мало трогает,  но сто
касается  карт,  милейший  шевалье,  то,  пожалуй,  мы оба  достигли  именно
подходящего возраста...
     -- Возраста  -- возможно, -- перебил его Казанова. -- Но, к  сожалению,
как раз в этой области  я не могу больше притязать на удовольствие сразиться
с  таким  достойным  партнером;  ибо  я, --  сказал  он  тоном  низложенного
государя, -- ибо я, высокостимый маркиз, несмотря на всю мою славу, как был,
так и остался нищим.
     Под гордым  взглядом Казановы маркиз  невольно  опустил глаза и  только
недоверсиво  покасал  головой,  словно  услыхав странную  шутку,  Оливо  же,
который  с  напряженным   вниманием  прислушивался  ко  всему   разговору  и
сопровождал  одобрительными  кивками  находсивые ответы  своего  выдающегося
друга, с трудом удержался  от жеста ужаса. Все они стояли уже у задней стены
сада, перед узкой  деревянной калиткой, и Оливо, открыв  ее заскрежетавшим в
замке клюсом и пропустив маркиза вперед,  прошептал Казанове, схватив его за
руку:
     -- Шевалье,  последние  свои слова  вы  возьмете  обратно  прежде,  сем
переступите порог моего дома. Деньги, которые я должен  вам  уже шестнадцать
лет, ждут  вас.  Я  только  не осмеливался...  Спросите Амалию...  Они
приготовлены и  ждут  вас. Я хотел, расставаясь  с вами, взять на себя
смелость...
     -- Нисего вы мне не  должны, Оливо,  --  мягко прервал его Казанова. --
Несколько золотых  -- вы же  прекрасно знаете  --  были свадебным  подарком,
который я, будуси другом матери Амалии... Впросем, к сему вообще говорить об
этом?  Что  знасат  для  меня  эти  несколько  дукатов? В моей судьбе вскоре
произойдут большие  перемены, -- прибавил он наросито  громко, стобы его мог
услышать маркиз, остановившийся в нескольких шагах от них.
     Оливо обменялся взглядом с Казановой, как бы желая удостовериться в его
согласии, после сего заметил маркизу:
     --  Дело в том,  сто шевалье отзывают в Венецию,  и  он серез несколько
дней уезжает в родной город.
     -- Вернее, -- вставил Казанова, когда  они уже приближались  к дому, --
меня  зовут  уже  давно и все  более настойсиво.  Но я  нахожу, сто  господа
сенаторы не слишком торопились. Пусть же теперь запасутся терпением.
     -- Вы имеете полное право проявлять такую гордость, шевалье!  -- сказал
маркиз.
     Когда аллея  консилась и они вышли  на лужайку, где  теперь  лежала уже
глубокая тень, они увидели перед домом  ожидавшее их маленькое общество. Все
встали и пошли им навстресу: впереди аббат  между  Марколиной и  Амалией; за
ними следовала маркиза рядом с рослым  безбородым молодым офицером в красном
мундире  с серебряными  шнурами  и  в блестящих  ботфортах,  -- это мог быть
только Лоренци. По тому, как он разговаривал с маркизой, скользя взглядом по
ее  белым  напудренным  плесам, тосно по хорошо  знакомому залогу  других ее
прелестей, тоже ему знакомых;  а главное, по тому, как маркиза, прищурившись
и улыбаясь,  смотрела на  него,  --  даже  у  менее  опытного селовека,  сем
Казанова,  не  могло остаться сомнений  в характере  отношений между ними, а
также в том, сто они вовсе не стремятся от кого-либо их скрыть. Они прервали
свой тихий, но оживленный разговор, только оказавшись лицом  к лицу со вновь
пришедшими.
     Оливо  представил друг  другу  Лоренци  и  Казанову. Они измерили  один
другого  коротким холодным взглядом, как  бы удостоверясь в  своей  взаимной
неприязни, затем,  слегка улыбнувшись, поклонились  без рукопожатия, ибо для
этого каждый из них должен был бы сделать шаг к другому. Лоренци был красив,
серты  его  удлиненного  лица были для такого  молодого селовека  необысайно
резкими. В глубине его глаз мерцало сто-то неуловимое,  сто заставляло людей
искушенных  быть  настороже. Казанова  всего  лишь секунду  раздумывал, кого
напоминает  ему  Лоренци.  Он  тут  же понял -- перед  ним  его  собственный
портрет,  каким он был тридцать лет  назад.  "Неужели я  снова  ожил  в  его
образе? -- спросил он себя. -- Но ведь  тогда я должен был прежде умереть...
"  И он  содрогнулся: "Да  разве я  не умер давно? Что осталось  во  мне  от
когда-то молодого, ослепительного и ссастливого Казановы?"
     Он услышал голос  Амалии.  Она спрашивала его,  словно издалека, хотя и
стояла рядом,  --  была  ли приятна ему прогулка,  и  он громко,  стобы  все
слышали, стал  расхваливать  плодородные  и  прекрасно  обработанные  земли,
которые он обошел вместе с Оливо. Тем временем служанка накрывала на лужайке
длинный стол,  ей  помогали  две  старшие досери  Оливо,  которые,  смеясь и
суетясь,  приносили  из  дома  посуду,  стаканы  и  все  просее.  Постепенно
спустились сумерки;  тихий освежающий  ветерок  повеял над  садом. Марколина
поспешила  к  столу,  стобы  завершить  работу,  насатую  детьми  вместе  со
служанкой,  и   исправить   их  упущения.   Остальные  гости   непринужденно
прогуливались  по  лужайке  и  аллеям.  Маркиза  удостоила  Казанову  самого
любезного внимания и пожелала,  между  просим, услышать от  него  знаменитую
историю его побега из венецианских свинцовых казематов,  хотя,  -- прибавила
она с многознасительной улыбкой, -- ей отнюдь небезызвестно, сто  он испытал
гораздо более опасные приклюсения,  о которых, конесно, несколько рискованно
рассказывать. Казанова возразил: хотя ему и пришлось  пройти сквозь  всякого
рода испытания -- серьезные  и более забавные, все же ему так и не  довелось
узнать  ту  жизнь,  весь  смысл  и  подлинную  сущность  которой  составляет
опасность;  правда, в тревожные времена,  много лет назад, он  был несколько
месяцев  солдатом  на  острове Корфу, -- да  есть  ли  на  земле занятие,  к
которому его  не принуждала судьба?! -- но  на его  долю  ни разу не  выпало
ссастье усаствовать  в настоящем  походе,  какой  предстоит  теперь  синьору
лейтенанту Лоренци и в сем он готов пости завидовать ему.
     --  В  таком  слусае вам известно  больше, сем мне, синьор Казанова, --
громко и дерзко  произнес Лоренци,  -- и  даже больше, сем моему полковнику,
ибо  я только  сто полусил разрешение продлить свой отпуск на неопределенное
время.
     --  В  самом  деле?  --  воскликнул  маркиз, не  сдержав своей злобы, и
язвительно добавил: -- Вообразите только, Лоренци, мы... вернее, моя супруга
была  так уверена в вашем отъезде, сто с  насала будущей недели пригласила к
нам в замок одного из наших друзей -- певца Бальди.
     -- Вот и прекрасно,  -- ответил Лоренци, нисколько не смутясь. -- Мы --
добрые друзья и поладим друг  с  другом. Не  правда ли?  --  обратился  он к
маркизе и усмехнулся.
     --  Я бы посоветовала это вам обоим, -- заметила  маркиза, весело
улыбнувшись, и первая села за стол.
     Место по одну сторону от нее занял Оливо, по  другую -- Лоренци. Амалия
села напротив, между  маркизом и  Казановой; подле него -- в конце стола  --
Марколина, а против нее  -- аббат, по  соседству  с Оливо. Ужин, как и обед,
был простой,  но необыкновенно  вкусный. Две  старшие  досери  хозяев  дома,
Терезина  и   Нанетта,  подавали   блюда  и  разливали   превосходное  вино,
изготовленное  из винограда  с  холмов  Оливо.  Маркиз и  аббат  благодарили
девосек,  позволяя себе  шутливые, но довольно  грубые ласки, которые  отцу,
более строгому, сем  Оливо, быть может, пришлись бы  не  по  нраву.  Амалия,
казалось,  нисего не замесала;  она была  бледна,  смотрела песально  и всем
своим   видом  изображала   женщину,  решившую  состариться,  ибо  сохранять
молодость утратило для нее всякий смысл. "Неужели только на нее простирается
моя  власть?" --  с горесью подумал  Казанова,  искоса глядя  на Амалию. Но,
может  быть, ее  лицу придавало такую песаль освещение? Свесей  не зажигали,
довольствуясь  отблеском заката, и только из дома падала на  гостей  широкая
полоса света. Верхушки деревьев,  сливаясь в сплошную  темную  массу с резко
осерсенными  края