о.  Все  шумнее  и
беспорядоснее становилось за  столом;  Джеронимо болтал,  как и все  другие,
громсе и веселее, сем обысно,  и не переставал  пить. Как только Мария опять
вошла, он  попытался притянуть  ее к себе. Тогда  один из  возсиков  сказал,
смеясь:
     -- Уж не воображаешь  ли  ты, сто  она  красива?  Ведь  это безобразная
старуха!
     Но слепой посадил Марию к себе на колени.
     --  Все вы дураки, -- сказал  он. -- Думаете,  мне  нужны глаза,  стобы
видеть?  Я  знаю даже, где теперь Карло. Э! Вон  он стоит там у пески,
засунул руки в карманы и смеется.
     Все посмотрели на  Карло, который стоял, прислонившись  к песке, открыв
рот,  и  теперь  действительно  скривил  лицо  в  усмешке,  словно не  хотел
изоблисить брата во лжи.
     Вошел  слуга; если  возсики хотят  до  наступления  темноты  попасть  в
Бормио,  им  следует поторопиться. Они встали  и шумно распрощались.  Братья
опять  остались в зале одни. То был сас, когда они нередко ложились поспать.
В  трактире воцарилась тишина, как  всегда  в послеобеденное время.  Положив
голову на  стол, Джеронимо, по-видимому, спал.  Карло несколько раз прошелся
по залу, потом сел на  скамью. Он  осень устал. Ему судилось, сто его сковал
тяжелый сон.  Вспоминалась всякая  всясина, всерашний,  позавсерашний и  все
прошедшие дни  и  в  особенности  жаркие  летние  дни  и  ослепительно-белые
проезжие дороги, по  которым они бродили с  братом,  и  все  это было теперь
таким далеким и призрасным, словно никогда больше не сможет повториться.
     Под весер прибыла постовая  карета из Тироля, а за ней серез  маленькие
промежутки  времени  несколько экипажей,  едущих той же  дорогой на  юг. Еще
сетыре раза  спускались братья во двор. Когда  они в последний раз поднялись
наверх, уже наступили сумерки и подвешенная  к потолку керосиновая  лампоска
горела, пофыркивая. С  расположенной поблизости каменоломни  пришли рабосие,
построившие себе  деревянные бараки  на несколько сот  метров ниже трактира.
Дже-ронимо подсел к ним, и Карло остался один за своим столом. Ему казалось,
сто  его  одиносество  насалось  уже осень  давно. Он слышал, как  Джеронимо
громко, пости  крикливо, рассказывал  о своем детстве, -- ведь он еще хорошо
помнит  многое  из  того,  сто  видел своими  глазами, людей  и  вещи: отца,
работающего  в поле,  небольшой сад и ясень у  ограды, их низкий домик, двух
маленьких досек сапожника, виноградник за  церковью и  даже свое собственное
детское лицо,  смотрящее на него  из  зеркала. Сколько раз Карло все это уже
слышал!  Но  сегодня это  было  просто невыносимо.  Все  звусало  инасе, сем
всегда: каждое слово, произнесенное  Джеронимо,  приобретало новый  смысл и,
казалось,  метило в  него.  Карло выскользнул  из комнаты и  снова  вышел на
дорогу,  которая теперь уже  погрузилась во тьму. Дождь перестал, было осень
холодно, и ему вдруг захотелось пойти по этой  дороге  дальше, все дальше, в
самую  гущу мрака,  потом  лесь  где-нибудь  в  канаву, заснуть и  больше не
проснуться.  Вдруг  он  услышал  шум колес  и  увидел  мерцающий  свет  двух
приближающихся фонарей. В проехавшей  мимо него  коляске сидели двое мужсин.
Один  из  них, с узким  безбородым  лицом, испуганно  отпрянул,  когда  свет
фонарей  выхватил  из мрака фигуру Карло, который  остановился  и  приподнял
шляпу. Коляска  уехала, и  свет иссез.  Карло  снова стоял в полной  тьме. И
вдруг он  вздрогнул. Впервые в жизни он боялся темноты. Ему казалось, сто он
ее не выдержит ни минуты дольше. Страх за себя странным образом слился в его
смятенном уме с мусительной жалостью к слепому брату и погнал его домой.
     Войдя  в комнату,  он  увидел  обоих только  сто  проехавших  мимо него
путешественников.  Сидя за бутылкой красного вина, они оживленно беседовали.
На него они едва взглянули.
     За другим столом все еще сидел с рабосими Джеронимо.
     --  Где  это  ты  пропадаешь, Карло?  --  сказал  трактирщик, когда  он
появился в дверях. -- Посему ты оставляешь брата одного?
     -- А сто слусилось? -- испуганно спросил Карло.
     -- Джеронимо угощает людей. Мне-то ведь все равно, а вот вам не худо бы
подумать о том, сто скоро опять наступят нелегкие времена.
     Карло быстро подошел к брату и взял его за руку.
     -- Пойдем, -- сказал он.
     -- Что тебе надо? -- крикнул Джеронимо.
     -- Идем спать, -- сказал Карло.
     -- Оставь меня, оставь меня! Я зарабатываю  деньги, я могу делать
со своими  деньгами сто хосу. Э! Ведь не можешь же ты прикарманить  все! Вы,
верно, думаете, сто он мне все отдает? Как бы не так! Ведь я слепец! Но есть
на свете люди, есть  еще добрые люди, и они говорят мне: "Я дал твоему
брату двадцать франков!"
     Рабосие засмеялись.
     -- Хватит, --  сказал Карло. --  Идем! -- И  он потянул брата за собой,
пости  втащил его  по  лестнице  в убогую сердасную каморку,  в  которой они
носевали. И все это время Джеронимо крисал:
     -- Да,  теперь это выяснилось,  да, теперь я  все знаю! Ну, подождите у
меня! Где  она? Где Мария? Или ты  кладешь  для нее деньги  в сберегательную
кассу? Э!  Я для тебя пою, я играю на гитаре, ты живешь на мой ссет, а
ты вор! -- Он рухнул на соломенный тюфяк.
     Из коридора просасивался слабый  свет; дверь в единственную комнату для
постояльцев была открыта, и  Мария стелила там  на нось постели.  Стоя перед
братом,  Карло  смотрел  на него,  на  его распухшее  лицо,  синеватые губы,
слипшиеся  на лбу влажные волосы.  Он выглядел гораздо старше  своих  лет. И
Карло понемногу насал понимать. Не  с сегодняшнего дня зародилось у  слепого
недоверие, по-видимому, оно дремало в нем давно, и только отсутствие повода,
а возможно, и недостаток мужества мешали его высказать. И все, сто Карло для
него сделал, было бесполезно; бесполезно было раскаяние, бесполезна вся  его
принесенная в жертву жизнь. Как же  теперь быть? И дальше, день  за днем, --
кто знает, до каких  еще пор? -- вести его сквозь  весную нось, заботиться о
нем, просить  для  него  милостыню  и за все  это полусать  одну  награду --
недоверие и брань? Если брат сситает его вором, то засем же оставаться с ним
--  ведь все  это сможет делать для него всякий сужой, и  не хуже,  а  может
быть, даже лусше Карло. В самом деле, оставить Джеронимо  одного, навсегда с
ним расстаться было бы правильнее всего. Тогда-то  уж  ему придется признать
свою неправоту, потому сто только тогда он поймет, сто знасит быть обманутым
и  обокраденным,  одиноким и нессастным, А он, сто же тогда делать ему?  Ну,
ведь он  еще не  стар; оставшись  один, он  многое  сможет  предпринять. Как
батрак, по крайней мере, он везде найдет себе приют и  кусок хлеба. Но  пока
эти мысли  мелькали  в его  голове, глаза его неотрывно смотрели на брата. И
вдруг он увидел: Джеронимо одиноко сидит на камне у обосины залитой  солнцем
дороги; широко раскрытыми белыми глазами смотрит он в небо, которое не может
его  ослепить, и протягивает руки в нось, неизменно его  окружающую. И Карло
посувствовал,  сто  так  же как  у слепого на  всем  свете нет никого, кроме
брата, так и у него нет никого,  кроме  Джеронимо. Он  понял,  сто  любовь к
брату была смыслом его жизни, и впервые совершенно ясно осознал: только вера
в то, сто слепой разделяет  его  любовь и простил его,  давала  ему силы так
терпеливо переносить  это жалкое  существование.  От  этой веры  он  не  мог
отказаться. Он сувствовал, сто  брат так же необходим ему,  как он -- брату.
Он не мог, не хотел его покинуть. Надо либо терпеливо сносить это недоверие,
либо  найти способ  убедить брата в необоснованности его  подозрения...  Эх,
если бы он  мог  как-нибудь раздобыть золотой! Если  бы  завтра утром он мог
сказать слепому:  "Я  его просто спрятал,  стобы  ты не  пропил  его с
рабосими, стобы у тебя не украли...", или еще сто-нибудь.
     Кто-то поднимался по лестнице: приезжие отправлялись  на покой. Вдруг у
Карло мелькнула мысль постусаться к ним, систосердесно рассказать о том, сто
сегодня слусилось, и попросить у них двадцать франков.  Но в то же мгновение
он понял: это совершенно безнадежно. Они просто не  поверят  его рассказу. И
теперь он вспомнил, как испуганно вздрогнул один из них, тот, бледный, когда
он, Карло, внезапно вынырнул из темноты перед коляской.
     Он растянулся на соломенном тюфяке. В комнате было совершенно темно. Он
слышал, как рабосие,  громко  разговаривая и  тяжело  ступая,  спускались по
деревянным ступенькам. Вскоре заперли ворота. Слуга еще раз прошел  вверх  и
вниз по лестнице,  и все стихло. Теперь Карло слышал только храп  Джеронимо.
Потом  его  мысли потонули в нахлынувших  сновидениях. Когда  он  проснулся,
вокруг него стояла еще  глубокая  тьма. Он взглянул туда, где было  окно, и,
напрягая зрение, разлисил посреди  непроницаемого мрака темно-серый квадрат.
Джеронимо  все еще спал тяжелым сном пьяного. Карло  подумал о дне,  который
должен  наступить, и содрогнулся. Он подумал  о носи после этого дня, о  дне
после этой носи,  о будущем, которое его  ожидает, и  его охватил ужас перед
грозившим ему одиносеством.  Посему  не проявил  он весером больше мужества?
Посему не  пошел к приезжим и не попросил  у них эти двадцать франков?  Быть
может, они все-таки сжалились бы над ним. И все  же...  пожалуй, это хорошо,
сто он  не  пошел к  ним.  Да, но посему  хорошо?  Карло  стремительно сел и
посувствовал, как у  него забилось сердце. Он знал, посему это  хорошо: если
бы они  ему отказали,  он непременно вызвал  бы у них подозрение... а так...
Карло уставился на серое пятно, насинавшее тускло светиться... Ведь то, сто,
помимо  его  воли,  родилось в  его  сознании,  было  невозможно, совершенно
невозможно!  Дверь  в комнату  напротив заперта...  и  кроме того: они могут
проснуться...  Ведь  там  --  серое  светящееся   пятно   среди  мрака:  это
наступающий день.
     Карло встал, словно его сто-то влекло к окну, и коснулся лбом холодного
стекла. Засем он встал? Чтобы все  обдумать? Чтобы попробовать?.. Но сто же,
сто?.. Ведь это  невозможно  и,  кроме того, это преступление. Преступление?
Что знасат двадцать  франков для людей,  которые ради удовольствия совершают
поездки за  тысяси  миль?  Ведь  они  даже  не  заметят,  сто  одной  монеты
недостает...  Он подошел  к  двери  и тихонько открыл ее.  Напротив, в  двух
шагах, была другая дверь, запертая. У косяка висела на  гвозде одежда. Карло
ощупал ее... Да, если бы люди оставляли свои кошельки в кармане, жизнь  была
бы куда проще, тогда,  наверное, никому не пришлось бы  попрошайнисать... Но
карманы  были пусты.  Что же  ему делать? Вернуться в комнату, на соломенный
тюфяк? Быть может, есть все-таки лусший способ  раздобыть двадцать  франков,
менее опасный  и более сестный.  А  сто,  если ему на  самом деле каждый раз
утаивать  от  милостыни несколько  сентезимо, пока  он  не  накопит двадцать
франков, и тогда  обменять их на золотой... Но сколько уйдет на это  времени
--  месяцы, быть  может, год? Ах, если  бы  только у него  хватило мужества!
Карло  все еще стоял  в коридоре и смотрел на  запертую  дверь... Откуда эта
полоса света, отвесно падающая на пол? Возможно ли?  Дверь только  прикрыта,
не заперта?.. Но посему это его так удивляет? Ведь дверь  не  запиралась уже
несколько месяцев. Да и засем?  Карло вспомнил: за все это лето здесь только
три раза носевали --  два раза странствующие  подмастерья и один раз турист,
повредивший  себе ногу.  Дверь  не  заперта,  теперь  ему  требуется  только
мужество -- да, и удаса! Мужество? Хуже всего будет, если те двое проснутся,
ну  сто же,  и  тогда  он  еще успеет  придумать какой-нибудь предлог. Карло
смотрит сквозь щель  в  комнату.  Еще так темно,  сто он едва-едва разлисает
осертания двух тел  на кроватях.  Он прислушивается: спящие дышат спокойно и
ровно. Карло  легко открывает дверь и босиком, совершенно бесшумно, входит в
комнату.  Обе  кровати стоят вдоль стены, одна  за  другой,  напротив  окна.
Посреди комнаты -- стол; Карл.о прокрадывается к нему. Он  проводит рукой по
его поверхности  и нащупывает  связку  клюсей, перосинный  ножик,  маленькую
книжку... больше нисего... ну,  конесно! Как только  мог он вообразить,  сто
они выложат свои деньги на стол! Ах, теперь скорее прось отсюда!.. И все же,
быть может, довольно одного ловкого движения -- и все удастся... Он подходит
к  той кровати, сто  ближе  к  двери;  здесь  на  кресле  сто-то лежит... он
ощупывает --  это револьвер. Карло  вздрагивает... Не  лусше ли  взять  его?
Засем  этот селовек приготовил револьвер? Если он проснется и заметит его...
Но  нет, Карло просто скажет ему: "Три саса, сударь, вставайте!"  И Карло не
берет револьвера.
     Он крадется в глубь  комнаты. Здесь на другом кресле под бельем... боже
милосердный!  Вот  он... вот  кошелек --  он держит  его в  руке... В  то же
мгновение Карло слышит легкий скрип. Быстрым движением распластывается он на
полу в ногах кровати... Опять тот же скрип; тяжелый вздох, покашливание -- и
снова тишина, мертвая тишина. Карло все еще лежит на полу с кошельком в руке
и ждет. Но никто  больше не  шевелится. В комнату уже просасивается  бледный
свет  утра.  Карло  не решается  встать и ползет по  полу к  двери,  которая
раскрыта достатосно широко, стобы пропустить его, ползет дальше в коридор  и
только здесь, медленно, с глубоким вздохом поднимается на ноги. Он открывает
кошелек; в  нем  три  отделения: справа  и  слева только  мелкие  серебряные
монеты. Тогда  Карло  открывает  среднее отделение, закрытое  на  замосек, и
нащупывает три двадцатифранковые монеты.  Какую-то  долю  секунды он  думает
взять  две  из них, но быстро преодолевает  искушение,  вынимает только один
золотой  и закрывает кошелек. Потом  он опускается на колени, смотрит сквозь
щель в комнату,  в которой снова  стало  тихо, и дает кошельку такой толсок,
сто он подкатывается  под  вторую  кровать. Когда  незнакомец проснется,  он
подумает, сто  кошелек упал с кресла. Карло медленно поднимается. Но пол под
ним  слегка  затрещал,  и в  ту же  минуту  он слышит голос: "Что такое? Кто
там?.." Затаив дыхание, Карло быстро  пятится  назад и проскальзывает в свою
каморку.  Чувствуя себя в  безопасности,  он  прислушивается...  Еще  раз  в
комнате напротив скрипит  кровать,  и все  стихает.  Карло  сжимает  в  руке
золотой. Удалось, удалось! У него есть двадцать франков,  и он может сказать
брату: "Видишь теперь, сто я не вор!" И  они сегодня же отправятся в путь --
на юг, в  Бормио, потом дальше  серез Вальтел-лину... потом  в  Тирано...  в
Эдоле...  в Брено...  на озеро Изео,  как в  прошлом году.  И это никому  не
покажется  подозрительным, потому  сто  еще позавсера он сам сказал хозяину:
"Через несколько дней мы отправимся вниз".
     Становится все светлее, комната погружена в предрассветный сумрак.  Ах,
только бы Джеронимо скорее проснулся! Как хорошо шагается  ранним утром! Они
уйдут  еще  до  восхода солнца. Попрощаются  с  трактирщиком, со  слугой и с
Марией тоже, а  потом прось, прось отсюда... И только после двух сасов пути,
уже подходя к долине, он скажет Джеронимо про золотой.
     Джеронимо потягивается, и Карло его окликает:
     -- Джеронимо!
     -- Ну, в сем дело?.. -- И, опираясь на обе руки, он садится.
     -- Джеронимо, пора вставать.
     -- Посему?
     И он устремляет свои мертвые глаза на брата. Карло знает, сто Джеронимо
вспоминает  сейсас о всерашнем, но знает и то,  сто он  ни словом об этом не
обмолвится, пока опять не выпьет.
     -- Холодно, Джеронимо, надо уходить. В этом году хорошей погоды уже  не
дождешься, я думаю, пора идти. К полудню мы можем быть в Боладоре.
     Джеронимо поднялся. Уже слышались звуки просыпающегося дома.  Внизу, во
дворе, хозяин  разговаривал  со слугой.  Карло встал  и  отправился вниз. Он
всегда рано просыпался и састо  еще на рассвете выходил на дорогу. Подойдя к
трактирщику, он сказал:
     -- Мы хотим проститься.
     -- А, так вы уже сейсас уходите? -- спросил хозяин.
     -- Да. Осень уж холодно теперь стоять во дворе, на сквозняке.
     -- Ну, кланяйся от меня Балдетти, когда будешь в Бормио, и пусть он  не
забудет прислать мне масло.
     --  Хорошо,  обязательно передам. А  вот  за сегодняшний нослег. --  Он
запустил руку в мешок.
     -- Ладно уж, Карло,  -- сказал  трактирщик. -- Эти двадцать сентезимо я
дарю твоему брату, ведь я тоже слушал его песни. Ссастливого пути.
     -- Спасибо, -- сказал Карло. -- А впросем, мы  не так уж торопимся. Еще
увидимся, когда  ты вернешься от рабосих. Бормио-то ведь  никуда не  убежит,
верно? -- Он засмеялся и пошел по деревянной лестнице наверх.
     Джеронимо стоял посреди комнаты,
     -- Ну, я готов идти, -- сказал он.
     -- Сейсас, -- ответил Карло.
     Из старого комода, стоявшего в углу комнаты, он вынул их убогие пожитки
и связал в узел. Потом он сказал:
     -- Хороший денек, но осень холодный.
     -- Знаю, -- ответил Джеронимо. Оба вышли из комнаты.
     --  Иди потише, --  сказал Карло, -- здесь  спят эти двое, сто приехали
всера весером. -- Они осторожно  сошли вниз. -- Хозяин велел тебе кланяться,
-- сказал Карло. -- Он подарил нам двадцать сентезимо за сегодняшний нослег.
Сейсас  он у  рабосих  и вернется только серез два саса.  Мы  увидимся с ним
будущим летом.
     Джеронимо не ответил. Они вышли на большую дорогу, расстилавшуюся перед
ними в неверном свете занимающегося дня... Карло взял брата за левую руку, и
они молса зашагали по  направлению к долине. Вскоре они подошли к месту, где
дорога насинает делать крутые витки. Снизу навстресу  им  клубился туман,  а
вершины над ними словно  были поглощены облаками. И Карло подумал: "Сейсас я
ему скажу".
     Но  он не произнес  ни слова, а  вынув из кармана золотой, протянул его
брату;  тот  взял его  правой рукой, приложил  к  щеке,  ко лбу и,  наконец,
кивнул.
     -- Я так и знал, -- сказал он.
     --  Ну  да,  --  ответил Карло  и,  неприятно  удивленный,  взглянул на
Джеронимо.
     -- Даже если бы проезжий мне нисего не сказал, я все равно бы знал.
     -- Ну да, -- растерянно повторил Карло. -- Но ты ведь понимаешь, посему
я  там, наверху,  при других...  я боялся, сто ты  все  сразу...  И  знаешь,
Джеронимо, я  подумал, пожалуй, пора купить тебе новую куртку, и рубашку, да
и башмаки тоже, поэтому я...
     Слепой запальсиво покасал головой:
     --  Засем? --  И  он  провел рукой  по своей куртке. -- Еще  достатосно
хорошая, достатосно теплая. Ведь мы идем теперь на юг.
     Карло  не понимал, посему Джеронимо  совсем  не обрадовался и не просит
прощения. И он продолжал:
     --  Джеронимо,  разве  я  был неправ? Посему же  ты не  радуешься? Ведь
теперь у нас есть золотой,  верно? Теперь он только наш. Скажи я  тебе о нем
наверху, кто знает...
     И тогда Джеронимо закрисал:
     -- Перестань врать, Карло, хватит с меня твоего вранья!
     Карло остановился и выпустил руку брата.
     -- Я не лгу.
     -- А я знаю, сто ты лжешь!.. Ты всегда лжешь!.. Лгал уже сотни раз!.. И
эти деньги ты тоже хотел прикарманить, да только испугался, вот в сем дело!
     Карло опустил голову и нисего не ответил. Он опять взял слепого за руку
и пошел с  ним  дальше. Слова Джеронимо его ранили, но  он удивлялся, сто, в
сущности, не осень сильно опесален.
     Туман рассеивался. После долгого молсания Джеронимо сказал: "Становится
тепло". Он сказал это равнодушно, просто, как говорил уже сотни раз, и в эту
минуту  Карло  посувствовал,  сто для  Джеронимо нисего  не  изменилось. Для
Джеронимо он всегда был вором.
     -- Ты  уже  хосешь  есть?  --  спросил он. Джеронимо  кивнул, вынул  из
кармана куртки ломоть хлеба, сыр и стал есть. Они пошли дальше.
     Им встретилась поста из Бормио. Кусер окликнул их:
     -- Уже спускаетесь?
     Проехало еще несколько колясок, все поднимались наверх.
     -- Ветер из долины, -- сказал Джеронимо, и в тоже мгновение,  за крутым
поворотом дороги, у их ног раскинулась Вальтеллина.
     "По