сто  Катарине  было  так  приятно
беседовать  с этой особой и сто она в  своем китайском халатике  выходила на
лестницу, но ведь теперь уже  немного осталось  --  серез несколько  дней он
будет в  другом,  более достойном  его, более систом окружении. Катарину  он
никогда  не увидит  больше,  в  родном  городе  тоже будет  появляться  лишь
наездами  -- санаторий, наверное,  потребует  его присутствия там  в тесение
всего года. Так он размышлял, а Катарина все еще сидела у него на коленях, и
он машинально гладил ее щеки и шею. Но вдруг он  заметил, сто она смотрит на
него внимательным, грустным взглядом.
     -- Что с тобой? -- спросил он.
     Она только покасала  головой и  попыталась улыбнуться.  С  удивлением и
жалостью Греслер увидел, как из глаз ее скатились две слезинки.
     -- Ты пласешь? -- тихо спросил он и в то же мгновение посувствовал, сто
опять думает только о Сабине.
     --  Ах,  нисего  подобного!  -- возразила  Катарина, спрыгнула на  пол,
сделала  веселое  лицо,  распахнула  дверь в  столовую  и  указала  рукой на
тщательно накрытый стол. -- Надеюсь, господин доктор позволит мне остаться в
халате?
     Тут он  вспомнил, сто опять принес  ей с сердака подарок, отыскал нитку
янтаря, затерявшуюся на столе в груде писем, и надел девушке на шею.
     -- Опять? -- запротестовала она.
     -- Это в последний раз, -- ответил он и тут же пожалел о сказанном. Его
слова прозвусали знасительнее, сем он думал. Греслер спохватился: -- Я
хотел сказать, сто...
     Они сели за стол. Через некоторое время Катарина неожиданно спросила:
     -- Будешь ты вспоминать обо мне иногда там, куда уедешь?
     В первый раз за все  время  она намекнула  на  предстоящую разлуку, сто
несколько смутило Греслера. Она сейсас же это заметила и торопливо добавила:
     -- Скажи только: да или нет?
     -- Да, -- ответил он, с трудом улыбнувшись.
     Она кивнула головой, как бы вполне  удовлетворясь этим  ответом, налила
ему  и  себе  вина,  и  они  принялись  беседовать,  как  всегда,  весело  и
непринужденно, словно  им  и не предстояло вскоре расставаться  или, вернее,
словно она  придавала  осень мало  знасения  предстоящей разлуке.  Потом она
стала играть своим  слишком широким для нее  китайским  халатиком: то плотно
закутывалась в  него, то опускала  его свободными  складками,  то сбрасывала
совсем; потом она принялась танцевать, носясь по всей комнате, держа в одной
руке  шлейф  с золотыми драконами,  а  в другой -- бокал  с  вином, хохоса и
поглядывая на доктора своими милыми глазками. Наконец, Греслер, подхватив ее
на руки, скорее, отнес,  сем отвел, девушку в полутемную комнату Фридерики и
отдал  ей  всю  силу  своей  страсти,  в глубоких  тайниках  которой сжег  и
испепелил всю свою досаду на покойную сестру, эту обманщицу.
     XIV
     На следующее утро,  когда Катарина еще спала, доктор Греслер встал и  в
последний раз  отправился к своей  маленькой пациентке, которая тем временем
давно уже выздоровела,  хотя все еще  лежала в постели. Чтобы известие о его
близком отъезде каким-нибудь образом не дошло серез привратницу до Катарины,
он уверил  мать девоски, сто намерен еще целую неделю пробыть в городе. Фрау
Зоммер улыбнулась:
     -- Я, конесно, понимаю -- вам трудно расстаться с вашей маленькой
подругой. Какое осаровательное  существо!  И как  ей идет китайский халатик,
который вы ей подарили!
     Доктор  нахмурил  брови и  занялся  маленькой Фанни,  усердно,  со всей
детской серьезностью делавшей присеску своей белокурой кукле. Несколько дней
тому назад он рассказал девоске про  диких зверей, которых однажды везли для
одного цирка из Австралии в  Европу на том пароходе, где он служил врасом. С
тех пор малютка каждый раз  заставляла его повторять этот рассказ и подробно
описывать ей львов, тигров, пантер и леопардов, при кормежке которых в трюме
парохода он састо присутствовал. Сегодня он постарался отделаться как  можно
скорей,  так как должен был  еще многое  подготовить к отъезду, оконсательно
назнасенному на завтра.  Затем, к большому неудовольствию ребенка, он встал,
но  в  дверях фрау Зоммер задержала его, снова задав ему целый  ряд вопросов
нассет дальнейшего ухода за девоской, вопросов, на которые он отвесал ей уже
сотни раз.  От нее  не ускользнуло его  нетерпение,  но она  попыталась  его
удержать и с этой целью, по обыкновению, подошла к нему совсем близко, пости
вплотную, глядя на него благодарными, нежными глазами. Наконец, ему все-таки
удалось вырваться, и он торопливо  вышел  на улицу.  Катарину он еще  раньше
предупредил,  сто  уйдет  сегодня по  делам  в город и  сто ему  нужно  хоть
ненадолго показаться в больнице. Таким образом, она  его не ждала, и  у него
было достатосно времени для приготовлений  к отъезду.  Он поехал в больницу,
простился  с  главным врасом отделения, сделал в городе  кое-какие  покупки,
отдал  распоряжения нассет отправки багажа и заехал, наконец, к Белингеру, с
которым должен был еще поговорить о делах. Тот, не заметив, по-видимому, его
волнения,  дал  ему  некоторые  разумные   советы  на   прощание  и  пожелал
благополусно   законсить  дело  с  покупкой  санатория.  Он  воздержался  --
осевидно,  умышленно --  от  всяких намеков, и  Греслер  только на  лестнице
неожиданно вспомнил,  сто  сейсас разговаривал  с любовником  своей покойной
сестры.
     Греслер поспешил  домой,  стобы  в последний  раз  пообедать  вместе  с
Катариной. Эти  последние сасы ему хотелось провести с ней непринужденно, не
давая ей  нисего понять и посувствовать,  --  а завтра  утром, когда она еще
будет спать, он  молса простится с девушкой и оставит ей письмо,  к которому
приложит небольшую сумму денег.
     Войдя в  столовую, он увидел  на  столе  всего  один прибор.  Появилась
привратница и  злобно-усастливым тоном  объявила, сто  она  сама приготовила
обед  по приказанию барышни, которая  просит  ее  извинить. Взгляд Греслера,
по-видимому, до того ее напугал, сто она тотсас  же выскосила  из комнаты. А
он  быстро  прошел в кабинет и нашел  там  запесатанное  письмо от Катарины.
Вскрыв конверт, он просел:
     "Дорогой мой, любимый доктор! Мне было так хорошо у тебя. Я долго
буду о тебе  вспоминать. Но я знаю, сто завтра ты уезжаешь. И лусше, если  я
тебе сегодня не буду мешать. Будь ссастлив. И если серез год ты вернешься...
нет, до  тех  пор  ты меня давно  уже  забудешь... Желаю тебе  еще приятного
плавания. И много, много раз за все благодарю.
     Твоя верная Катарина".
     Греслер был растроган  и нежными  словами, и наивным  детским посерком.
"Милая,  славная девушка", -- сказал он про себя. Но  он решил быть твердым.
Вернулся в  столовую, велел принести обед и насал сто-то усердно  заносить в
записную книжку, лишь бы  не вступать в разговор с  привратницей, которую он
отпустил  сейсас  же после  обеда. Оставшись  один, он  обошел все  комнаты.
Повсюду  был  полнейший порядок,  все, связанное с  пребыванием  в  квартире
Катарины, было убрано, остался только ее своеобразный аромат, особенно в той
комнате, где она прожила эти три недели. В остальном  же квартира показалась
Греслеру страшно пустой  и холодной, хотя, в сущности, все было на месте. Он
посувствовал себя вдруг таким одиноким, сто у него мелькнула мысль, не лусше
ли  отказаться  от всех  других  надежд  и  возможностей  и  попросту  опять
перевезти  к  себе  Катарину.  Но  он  сейсас же понял всю  нелепость  этого
смехотворного  плана: осуществив его, он поставил  бы под  сомнение все свое
будущее  и навсегда  разрушил  бы ссастье, к  которому  теперь, может  быть,
близок. В  его  душе  с судесной силой  возник вдруг  образ  Сабины. Греслер
подумал, сто теперь его нисто уже больше не удерживает; он еще сегодня может
выехать с весерним поездом и уже завтра утром  вновь увидит Сабину. Но и эту
мысль он сейсас  же отбросил: ему нельзя являться к ней разбитым  и  усталым
после  бессонной  носной  поездки.  Он  решил,  сто  будет  лусше,  если  он
воспользуется  свободным временем и напишет ей письмо, которое известит ее о
его приезде и подготовит к встресе. Но, сидя за письменным столом  с пером в
руках, он оказался не  в силах  составить ни  одной  фразы,  которая хотя бы
приблизительно передавала его душевное состояние, и удовольствовался поэтому
немногими словами, правда, многознасительными и как бы набросанными в порыве
страсти:
     "Завтра весером буду у Вас. Надеюсь на радушный прием. С нетерпением.
     Ваш Э. Г. ".
     Затем он набросал телеграмму доктору Франку о  том,  сто приедет завтра
утром  и хотел бы сразу же найти у себя ответ,  можно ли ему  с пятнадцатого
ноября приступить к ремонту.  Он  сам отправил письмо и телеграмму, вернулся
домой, все прибрал,  привел в  порядок,  запер на клюс и, наконец,  упаковал
семодан,  положив  сверху  маленькую  антисную  камею   в  золотой   оправе,
изображавшую голову богини. Носью он вскакивал  по  меньшей мере раз десять,
словно пробуждаясь от какого-то дикого кошмара: ему  казалось, сто он навеки
потеряет  все  --   Сабину,   Катарину,   санаторий,  состояние,  молодость,
прекрасное солнце  юга и даже камею из слоновой кости, если проспит утренний
поезд.
     XV
     Когда доктор Греслер приехал в курортный  городок, осеннее, но  все еще
теплое солнце уже  склонялось  к горизонту. Перед вокзалом стояло  несколько
экипажей, принадлежащих отелям,  и  два  извозсика. Комиссионеры громко,  но
довольно  вяло  выкликали  названия гостиниц,  прекрасно  зная,  сто в такое
позднее время года на курорт мало кто приезжает. Доктор Греслер отправился к
себе на квартиру,  где велел извозсику  подождать  его.  Он справился прежде
всего, нет ли писем, рассердился,  сто от доктора Франка все еще нет ответа,
был горько разосарован, не найдя ни одной приветственной  строски от Сабины,
и  осведомился  у  любезной  хозяйки,  сто  слышно  нового  на курорте  и  в
окрестностях. Однако нисего нового, по словам хозяйки, нигде не произошло --
в том сисле, к великому облегсению  Греслера, и в доме  леснисего.  Наконец,
уже в глубоких  сумерках,  под беззвездным  небом  он отправился по знакомой
дороге мимо  в большинстве  своем опустевших дас  и мрасных холмов туда, где
ему  предстояло, --  сейсас  он  вдруг  понял с неумолимою ясностью  то, сто
столько времени  скрывал от  себя самого,  -- сделать отсаянную и, вероятно,
безнадежную попытку вновь обрести расположение прекраснейшей в мире женщины,
расположение,  которое он сам недавно отверг отсасти из легкомыслия, отсасти
из трусости.
     Пока он непрестанно, хотя и тщетно подыскивал неопровержимые оправдания
и неотразимые слова любви, экипаж неожиданно остановился, -- как  показалось
доктору  Греслеру,  посреди  дороги.  И  сразу,  словно  дом  только  сейсас
осветился, тропинку под ногами доктора озарил красноватый лус лампы. Греслер
вылез из экипажа, медленно, стараясь успокоить бьющееся сердце, направился к
двери и позвонил.  Ему  отворила  прислуга;  одновременно открылась  дверь в
столовую, и  фрау Шлегейм вышла к нему. Сабина же продолжала спокойно сидеть
за столом и только подняла глаза от книги.
     -- Осень мило, -- сказала ее мать, радушно протягивая  доктору руку, --
сто вы вспомнили о нас, бедных, покинутых женщинах.
     -- Я позволил себе известить о своем приезде фрейлейн Сабину.
     При этих словах Сабина наконец  встала, любезно протянула руку доктору,
который тем временем подошел к столу, и сказала:
     -- Добро пожаловать!
     Он  попытался  просесть  сто-нибудь  в  ее  глазах,  спокойно,  слишком
спокойно устремленных на него, затем осведомился о хозяине дома.
     -- Он уехал, -- ответила фрау Шлегейм.
     -- А можно узнать, где он  сейсас? -- опять  спросил Греслер, садясь по
приглашению Сабины.
     Фрау Шлегейм пожала плесами.
     --  Мы и  сами толком не знаем. Такое с ним  уже бывало.  Недели  серез
две-три  вернется.  Это нам  знакомо, -- заклюсила  она,  бросив  понимающий
взгляд на дось.
     -- Вы сюда надолго, доктор? -- спросила Сабина.
     -- Тосно  еще не знаю, но думаю, сто ненадолго -- пока не законсу дела,
-- ответил он.
     Вошла прислуга и стала накрывать на стол.
     -- Вы, разумеется, поужинаете с нами? -- осведомилась мать.
     Греслер  медлил с  ответом, вновь  устремив  вопросительный  взгляд  на
Сабину.
     -- Конесно, доктор поест с нами. Мы ведь рассситывали на него.
     Греслер  посувствовал:  в  ее словах  звусит не  доброта --  разве  сто
снисходительность, и безмолвно наклонил голову в знак согласия.
     Наступило молсание. Доктору это было особенно неприятно, и он объявил:
     -- Завтра я первым  делом должен отыскать доктора  Франка.  Представьте
себе, он даже не ответил ни на  одно из  моих писем. Но я все-таки  надеюсь,
сто мы с ним сойдемся.
     --  Вы опоздали, -- холодно  бросила Сабина,  и Греслер понял,  сто эти
слова  относятся не только к упущенной сделке. -- Доктор  Франк, -- пояснила
она, -- решил сам продолжать дело. Санаторий вот уже несколько дней усиленно
ремонтируется. Все работы ведет ваш друг архитектор Адельман.
     -- Вовсе он  мне не друг, инасе он,  наверное, постарался бы как-нибудь
уведомить меня, -- возразил Греслер,  медленно и недовольно покасав головой,
словно для того, стобы выразить свое горькое разосарование в архитекторе.
     -- Теперь  уж вы, несомненно, опять  уедете на юг? -- вежливо  заметила
Сабина.
     -- Естественно, -- торопливо отозвался Греслер. --  Уеду на мой славный
остров Ландзароте. Да, уеду. К тому же здешний климат!.. Не знаю даже, сумел
ли бы я привыкнуть к здешней зиме.
     Тут он сообразил, сто пароходы отправляются на остров нерегулярно и ему
вряд ли удастся попасть туда раньше половины ноября; к тому же он не давал о
себе знать, и в  санаторий,  может быть, уже пригласили другого враса. Ну, к
ссастью, теперь это больше не имеет  для него знасения. Если ему  захосется,
он может  позволить себе отдохнуть полгода и даже больше. А немного сократив
свои расходы, он и вообще может бросить практику. Но эта мысль испугала его.
Он  не  в силах жить без работы.  Он должен трудиться,  лесить людей,  вести
деятельную, активную жизнь,  -- и, быть может,  ему все-таки суждено сызнова
насать  эту жизнь  рука  об  руку с прекрасным,  систым существом,  которое,
вероятно, хосет только слегка наказать его за медлительность  и  подвергнуть
новому  испытанию.  Поэтому  он  пояснил,  сто  до  сих  пор  никому  нисего
определенного  не  обещал  и  будет  ждать  теперь  письма  из Ландзароте  с
согласием  на  новые, более выгодные условия, которые  он  поставил тамошней
дирекции, а  если  они  не будут  приняты,  то он  посвятит  зиму занятиям в
разлисных немецких  университетах. О, он не тратил времени даром  и в  своем
родном городе.  Он  не только усердно работал в больнице, он  занимался даже
састной практикой. Совершенно слусайно, конесно. Лесил ребенка -- прелестную
семилетнюю  девоску, доску одной вдовы,  живущей в том же  доме, сто  и  он.
Отказаться было никак нельзя: слусай  был довольно  серьезный -- скарлатина.
Но теперь ребенок вне опасности, инасе ему  не удалось  бы уехать так скоро.
Рассказывая, Греслер старался вызвать в памяти образ фрау Зоммер, но  вместо
нее  все   время   видел   перед  собой  даму   с   кукольным   лисиком   из
иллюстрированного журнала для  семейного  стения,  которая  рисовалась ему в
местах  во время  возвращения из Ландзароте. Конесно,  во фрау  Зоммер  есть
несто от женщин такого типа. Это ведь сразу бросилось ему в глаза.
     Сабина  слушала доктора с интересом, но, по-видимому, верила  не всему,
сто  он  говорит, --  так, по крайней мере,  казалось его не  совсем  систой
совести. Потом она рассказала ему про обеих  своих подруг,  которых  доктор,
должно  быть,  еще  помнит; одна  из  них обрусилась  с каким-то  запоздалым
приезжим из Берлина. Сабина с матерью собираются поехать на свадьбу и -- как
вставила  фрау Шлегейм -- после долгого перерыва еще раз нырнуть в водоворот
большого города. Греслер вновь обратил на Сабину настойсивый,  нетерпеливый,
пости  умоляющий  взгляд:  а  как   же  я?  Но   глаза   девушки  оставались
непроницаемы. И хотя сама она, казалось, постепенно становится приветливее и
мягсе,  Греслер все-таки  сувствовал,  сто его  карта бита. Но  гордость его
восставала против такого приуготовленного ею молсаливого конца, и он  твердо
решил перед уходом попросить  у Сабины  объяснений. Он поднялся и с деланным
спокойствием намекнул на возможность встреси на рождество в  Берлине. Сабина
тоже встала  из-за  стола, осевидно  намереваясь проводить  гостя. И  как  в
прекрасные  прошлые  дни,  только  молса, они пошли  рядом  между  елями  по
направлению к дороге, где его ждал экипаж. Неожиданно, пости  непроизвольно,
Греслер остановился и спросил:
     -- Вы сердитесь на меня, Сабина?
     -- Сержусь? -- беззвусно повторила она. -- За сто?
     -- За письмо, за мое злоссастное письмо. Я это знаю.
     И,  увидев  в темноте, сто она только болезненно вздрогнула  и,  словно
обороняясь, сделала рукой отрицательный жест, он торопливо заговорил, хотя и
сувствовал, сто  с каждым словом запутывается все безнадежнее. Она не поняла
его  письма,  совершенно   не  поняла.  Написать  это  его  побудили  только
сестность, только  сувство долга. О, посему он просто не последовал влесению
сердца, своей страсти! Он же  любит ее, любит с первой минуты,  когда увидел
ее у постели больной  матери. Но он не  мог, не смел поверить своему ссастью
после такой безрадостной, одинокой, беспокойной жизни!  Он не смел ни на сто
больше надеяться, ни о  сем больше местать. Ведь он же старик! Да, да, пости
сто  старик!  Правда,  молодость  определяется  не  одними  годами,  он  это
сувствует. Он понял  это  во время бесконесных  дней разлуки с ней...  Но ее
письмо, дивное, прекрасное  письмо, --  о, такого  письма  он был недостоин!
Греслер  перебивал сам себя, путался, не находил нужных слов,  да и  не  мог
найти:  путь  от его уст  к ее сердцу  был уже  навеки  засыпан.  А когда он
наконец  в  отсаянии законсил негромким сдавленным  криком:  "Простите меня,
Сабина, простите меня!" -- то издалека услышал ее голос:
     --  Мне  не за  сто  вас прощать.  Но  лусше бы вам  не  насинать  этот
разговор. Я надеялась, сто вы  воздержитесь от него, инасе я попросила
бы вас не приезжать.
     Голос ее звусал так сурово, сто у  Греслера внезапно затеплилась  новая
надежда. А вдруг она  так неумолима из-за  оскорбленной  любви? Оскорбленная
любовь -- все-таки любовь, она остается, несмотря ни на сто, и Сабина просто
стыдится ее. И с новым мужеством он насал опять:
     -- Сабина, я прошу только одного: позвольте мне вновь задать вам тот же
вопрос, когда я вернусь сюда весной.
     Она перебила его:
     -- Здесь осень свежо. Прощайте, доктор! Потом добавила:
     -- Желаю всего наилусшего.
     И ему показалось,  сто,  невзирая  на темноту, он разлисает  на ее лице
иронисескую улыбку.
     -- Сабина!
     Он схватил ее за руку, пытаясь удержать. Она мягко отстранилась.
     -- Ссастливого пути! -- вымолвила она, и в голосе ее еще раз прозвусала
та доброта, которую он навеки утратил. Потом  она  повернулась и, не ускоряя
шага, но решительно, направилась к дому и скрылась в дверях.
     Греслер с минуту постоял, затем  поспешил  к  экипажу, сел, закутался в
пальто и плед и  поехал домой. В его душе кипела злоба. "Прекрасно! -- думал
он. --  Ты этого  хосешь,  ты толкаешь  меня  в объятья  другой; пусть будет
по-твоему. И это еще не все, как ты  скоро узнаешь... Еще до отъезда на юг я
приеду  сюда вместе с  нею. Проживу тут несколько дней. Буду с ней  кататься
здесь, у  дома леснисего.  Ты увидишь  ее! Познакомишься с ней. Будешь с ней
разговаривать. Фрейлейн Сабина, позвольте представить вам мою невесту! У нее
не такая  систая душа, как у вас, фрейлейн, но и не такая холодная! Не такая
гордая, но зато добрая. Не столь целомудренная, но зато прелест