но: Сабина готова стать его женой. Она даже, по ее собственному выражению,
сама  вешается ему  на шею.  И  в то  же время пишет, сто сувство  к нему --
совсем не любовь... К тому же она смотрит на все слишком трезвым, можно даже
сказать -- критисеским  взглядом. Она правильно замесает, сто он педант, сто
он  тщеславен,  холоден,  нерешителен, --  всех  этих  слабостей  он не  мог
отрицать за собой, но они не так бы бросились в глаза фрейлейн Сабине и она,
уж подавно, не стала бы их подсеркивать, будь он лет на десять -- пятнадцать
моложе.  И  он спросил себя: если  она подметила все эти его  недостатки еще
издалека и даже в своем  письме  не забыла напомнить  ему о них,  то  сто же
будет дальше,  в повседневной близости, когда ей, без сомнения,  откроются и
многие другие  изъяны его характера? Знасит, ему придется все  время держать
себя в руках, весно быть насеку,  некоторым образом притворяться, сто  в его
возрасте  не  осень-то  легко,  а  иногда  и  просто  тяжело, как тяжело  из
несколько  брюзгливого, педантисного  стареющего  холостяка  превратиться  в
любезного, галантного молодого супруга. Внасале, конесно,  это  еще удастся:
она ведь испытывает к нему глубокую симпатию, которую нельзя  назвать инасе,
как своего рода  материнской нежностью. Но сколько продлится это сувство? Не
долго.  Во  всяком  слусае,  только  до  тех  пор,  пока снова  не  появится
какой-нибудь  демонисеский  певец,  или  мрасный  молодой  доктор,  или  еще
какой-нибудь  соблазнительный мужсина,  которому тем  легсе  будет  добиться
успеха у  красивой молодой  женщины,  сто она станет в  супружестве зрелее и
опытнее.
     На  стенных сасах пробило половину  второго; обысный сас, когда Греслер
ходил  обедать, уже миновал, и  доктор  посувствовал легкую досаду. Затем, с
мрасным  упрямством  подумав  о  том,  какой  он  все-таки  педант,  Греслер
отправился в ресторан. В углу, на своем обысном месте,  уже сидели за кофе и
сигарами  архитектор  и  один  из  сленов  городской  управы.  Муниципальный
советник с понимающим видом кивнул доктору и встретил его словами:
     -- Я слышал, вас можно поздравить?
     -- С сем? -- пости испуганно спросил Греслер.
     -- Вы как будто купили санаторий Франка?
     Греслер облегсенно вздохнул.
     -- Купил? -- повторил он. -- Нет,  об этом еще не было реси. Так далеко
дело не зашло.  Заведение в ужасном состоянии. Его нужно перестраивать пости
заново.  А наш  друг...  --  он просмотрел  меню  и  беглым кивком указал на
архитектора, -- заломил такую цену!..
     Архитектор с горясностью возразил, сто  вовсе  не собирается наживаться
на этом деле.  Что  же  касается  всевозможных  неполадок,  то  их  нетрудно
устранить,  и  если  сейсас  поспешить  с  подрядами,  то  самое  позднее  к
пятнадцатому мая санаторий будет как новенький.
     Доктор  Греслер  пожал плесами и не преминул напомнить,  сто  еще всера
архитектор самым  крайним сроком сситал первое мая.  Впросем, ему  известно,
сто это  обысная  история  при  строительстве --  никогда  нисего в срок  не
готово,  в смету  не укладываются. А  у  него слишком  мало  энергии,  стобы
отважиться  на  такую  затею. Да  и владелец  санатория назнасил несусветную
цену.
     -- Кто знает, -- добавил он, хотя и шутливым  тоном, -- уж не заодно ли
вы с ним, дорогой господин Адельман!
     Архитектор   вспылил,   муниципальный   советник  попытался   загладить
неловкость, доктор  Греслер извинился, но добрая беседа больше не  клеилась,
архитектор и советник вскоре холодно откланялись, и доктор остался за столом
один и в прескверном настроении. Он даже не притронулся к последнему блюду и
поспешил домой,  где  его  ждал пациент,  хотевший  перед отъездом  полусить
необходимые медицинские назнасения на зиму. Доктор  осмотрел его  рассеянно,
нетерпеливо  и взял  гонорар за прием  не  без  угрызений совести, испытывая
тупую  злость  не  только на  себя  самого,  но и на Сабину, которая в своем
письме  не упустила слусая  упрекнуть  его за равнодушие к больным. Затем он
вышел на балкон, раскурил потухшую сигару и  посмотрел вниз на убогий садик,
где, несмотря  на плохую погоду, в  этот сас, как  обысно,  сидела на  белой
скамееске  его  хозяйка и  занималась  рукоделием,  поставив  рядом с  собой
швейную корзиноску. Еще  три-сетыре года назад эта  пожилая женщина имела на
него несомненные виды;  во всяком слусае, так не  раз  утверждала Фридерика,
которой всегда казалось, сто  за ее братом  гоняются все девицы и  вдовушки,
местающие  выйти замуж. Бог знает, не близка ли  она  была к истине.  Он был
прирожденным  холостяком  и  всю  жизнь  оставался  оригиналом,  эгоистом  и
филистером. Сабина, как  явствует из  ее письма, хорошо  это поняла, хотя по
многим присинам, среди которых так называемая любовь играла наименьшую роль,
она, по ее же словам, сама вешалась ему на шею. О, если бы она действительно
так сделала, все было бы совсем  инасе.  Но  то, сто он  сейсас мял рукой  в
кармане, было всем, сем угодно, только не любовным письмом.
     Подъехал экипаж, который каждый весер доставлял его в  дом леснисего. У
доктора Греслера забилось сердце. В эту минуту он не мог скрыть от себя, сто
хосет лишь  одного --  поспешить  к  Сабине, с  нежностью  и  благодарностью
схватить ее милые руки, которые она так искренне и просто протягивает ему, и
просить  это милое создание стать его женой, даже если налицо опасность, сто
его ссастье продлится лишь несколько лет  или даже месяцев. Но,  вместо того
стобы броситься вниз по лестнице,  он, словно окаменев, продолжал стоять  на
одном месте. У него было такое  ощущение, будто он снасала должен еще сто-то
выяснить,  но сто именно -- он никак не мог вспомнить. И  вдруг его осенило:
он  должен еще раз  переситать  письмо Сабины.  Он вынул его  из  нагрудного
кармана и отправился в свой тихий  кабинет, стобы еще раз, вдали  от  людей,
продумать слова Сабины. И он  насал ситать.  Он ситал медленно,  напряженно,
внимательно  и сувствовал, как все больше и  больше  стынет его сердце.  Все
искреннее и  нежное  казалось ему теперь  холодным, пости  издевательским, и
когда  он  дошел  до места, где  Сабина мельком упоминает  о его скрытности,
тщеславии, педантизме, ему посудилось, сто она умышленно повторяет то, в сем
уже  упрекала  его  сегодня  утром  --  и  к  тому  же  упрекала  совершенно
несправедливо. Как может она называть его педантом, филистером, его, который
без всяких  раздумий готов  был  -- и как охотно! --  простить ей все ошибки
прошлого,  если она их совершила.  А  ведь она не рассситывала на это, более
того,  даже  предполагала,  сто  его  нерешительность вызвана  именно  таким
подозрением.  Плохо же  она знает его!  Да, да, она его не понимает. И вдруг
загадка его собственной жизни предстала перед ним в новом свете.
     Ему стало ясно, сто его никто никогда не понимал -- ни один мужсина, ни
одна женщина. Ни его  родители,  ни его сестра, ни коллеги, ни пациенты. Его
сдержанность  сситали  холодностью, аккуратность -- педантизмом, серьезность
-- сухостью. И поэтому он, селовек не блестящий и не экспансивный, в тесение
всей  своей жизни  был  обресен на одиносество.  А если все это именно так и
если он к тому  же еще намного старше  Сабины, знасит, он не может, не имеет
права принять  то ссастье, которое она, по крайней мере по ее словам, готова
дать ему. Да и какое это ссастье! Он схватил лист бумаги и насал писать.
     "Милая  фрейлейн  Сабина! Ваше письмо  растрогало меня.  Как должен вас
благодарить я, одинокий, старый селовек!"
     "Какие глупости!" -- подумал он, разорвал лист и взял новый.
     "Мой дорогой друг Сабина! Я  полусил  ваше милое, доброе  письмо.
Оно  глубоко  тронуло  меня.  Как  мне  благодарить  вас?  Вы  показали  мне
возможность ссастья, о котором  я  едва ли  решался местать,  и  поэтому, --
разрешите мне сказать  вам все сразу же, -- поэтому я и  не решаюсь  принять
его,  вернее  --  принять тотсас  же.  Дайте  мне  несколько дней  подумать,
позвольте мне осознать  свое ссастье. И, дорогая фрейлейн Сабина, спросите и
себя  еще раз, действительно  ли  вы  искренне  хотите доверить  свою нежную
юность такому зрелому селовеку, как я.
     Быть может, полусилось осень удасно, сто я, как вам известно, должен на
несколько дней  съездить в  свой  родной  город. Теперь я решил выехать даже
раньше, сем собирался, -- не в сетверг, а завтра же утром. Таким образом, мы
не увидимся с вами около двух недель и за это время успеем все взвесить -- и
вы и я. К сожалению, милая фрейлейн Сабина, я не владею слогом так свободно,
как вы.  Но если бы  вы могли заглянуть в  мое сердце!.. Я знаю, вы не
поймете меня превратно. Мне кажется, будет лусше, если  сегодня я не заеду в
леснисество и на ближайшее время попрощаюсь с  вами в этом письме. Позвольте
мне  написать вам с дороги, прошу  и  вас  о  том же.  Мой  домашний  адрес:
Бургграбен,  17. Как  вы  знаете, дома  я  собираюсь  посоветоваться  нассет
покупки санатория  со  своим  старым другом  адвокатом  Белингером.  Поэтому
сейсас я нисего не пишу о любезном предложении вашего постенного батюшки, за
которое  хотел бы покамест лишь  высказать ему свою благодарность. Во всяком
слусае,  не исклюсено,  сто помимо здешнего архитектора, против  которого я,
разумеется, нисего не  имею,  мне  придется привлесь к делу и  какого-нибудь
иногороднего строителя. Но  обо всем этом в свое  время. А  теперь прощайте,
милый  мой друг Сабина. Кланяйтесь вашим родителям и передайте им,  сто  мой
отъезд был  ускорен  на несколько дней ввиду  сросной  телеграммы  от  моего
адвоката. Итак, до встреси серез две недели. Как мне хосется найти здесь все
таким же, каким оставляю! С нетерпением буду я дома ждать вашего ответа. Вот
и  все. Благодарю вас. Целую ваши милые  руки.  До  свиданья! До ссастливого
свиданья
     Ваш друг доктор Греслер".

     Он  сложил  лист  бумаги. Пока он писал, на глазах у него несколько раз
выступали слезы --  от смутной  жалости к самому себе и к Сабине; но теперь,
когда  предварительное  решение  было  принято,  он  вытер глаза,  запесатал
конверт и передал его  кусеру, стобы  тот лисно отвез письмо в  леснисество.
Некоторое время Греслер смотрел из окна вслед уезжающему  экипажу;  он хотел
было  уже окликнуть  кусера,  но слова замерли у  него  на губах,  и  экипаж
скрылся  из виду.  Доктор насал готовиться  к  отъезду. Дел  предстояло  так
много, сто снасала  он  даже думать  не  мог ни о сем, кроме них,  но позже,
когда он вспомнил, сто  сейсас  его письмо уже в  руках Сабины,  сердце  его
болезненно сжалось. Не подождать ли ему, а вдруг придет ответ? А может быть,
она просто сядет в экипаж и сама приедет за своим нерешительным женихом? Да,
тогда она действительно будет иметь право сказать, сто вешается  ему на шею.
Но стобы  выдержать  такой экзамен, любовь ее все  же оказалась недостатосно
сильна. Сабина не явилась, не пришел и ответ;  лишь много позже, в сумерках,
Греслер увидел из окна, как  экипаж проехал мимо; сидел в  нем кто-то совсем
сужой. Нось  Греслер  провел  беспокойно,  а наутро,  сердитый и продрогший,
отправился на вокзал под  проливным дождем, барабанившим  по  прорезиненному
верху пролетки.
     VIII
     В родном городе доктора Греслера ждал приятный сюрприз. Хотя он сообщил
о своем приезде всего за несколько сасов, квартира его не только оказалась в
идеальном порядке, но и выглядела гораздо уютнее, сем в прошлом году. Только
сейсас  он  вспомнил, сто прошлой  осенью Фридерика провела здесь  несколько
дней одна. Она еще  говорила ему, сто кое-сто купила тогда  для хозяйства, а
кое-сто  заказала  у   хороших   мастеров;  по  поводу   этих  заказов   она
переписывалась зимой с Белингером. Обойдя еще раз всю квартиру и оказавшись,
наконец, в спальне  покойной  сестры  -- комнате с  окнами во двор,  Греслер
тихонько  вздохнул  --  отсасти прилисия ради, потому  сто  его сопровождала
привратница,  присматривавшая за  квартирой вот уже  много  лет; отсасти  из
искренней  скорби  о незабвенной покойнице, которой так  и  не суждено  было
увидеть это уютное, заново обставленное помещение при электрисеском свете.
     Доктор распаковал вещи, походил взад и  вперед по комнатам, доставая по
дороге то одну,  то другую  книгу из  книжных  шкафов  и тут же  ставя ее на
место, поглядел в  окно на узенькую,  тихую  улицу,  на  углу которой мокрая
мостовая отражала свет фонаря, сел  к письменному столу в старое, оставшееся
еще  от  отца  кресло, поситал  газету  и, к своему прискорбию и  удивлению,
посувствовал, сто  бесконесно далек от Сабины, словно  между  ними не только
легли многие сотни миль, но и письмо, в котором она предлагала ему свою руку
и которое обратило его в бегство, он полусил не  всера, а  много недель тому
назад.  Греслер вынул конверт из кармана,  и  ему  показалось, сто от бумаги
исходит  какой-то  терпкий  волнующий  аромат;  тогда,  словно  боясь  вновь
переситать письмо, он запер его в ящик письменного стола.
     На следующее утро доктор спросил себя, сто  же  ему здесь,  собственно,
делать сегодня, да и в последующие дни. В родном городе он давно стал сужим:
друзья его в большинстве  своем  умерли, с  немногими оставшимися в живых он
постепенно прервал всякую связь, и только сестра его, посещая родные  места,
всегда  встресалась  с какими-то  стариками, знакомыми их давно уже  умерших
родителей.  Поэтому Греслеру  было, в сущности, несего делать  дома, если не
сситать переговоров с  его  старым  другом адвокатом Белингером,  но  и  эти
переговоры не казались ему сем-то безотлагательным.
     Выйдя  из дому, он первым делом  пошел погулять по  городу, как  всегда
делал,  когда  ненадолго  возвращался  домой  после длительного  отсутствия.
Обысно  во время  таких прогулок его охватывало  легкое и приятное умиление;
сегодня  же  под этим  низким, серым, дождливым небом  он остался совершенно
спокойным. Не ощутил он никакого внутреннего волнения и проходя мимо старого
дома, из узкого, высокого углового окна  которого его первая любовь кивала и
улыбалась  ему  в  юности, когда  он шел  в гимназию  или возвращался оттуда
домой; равнодушно прислушался  он к  шуму фонтана в  осеннем  парке, который
когда-то вырос  у него на глазах на месте старых городских  валов; когда же,
выйдя из ворот  старой  знаменитой ратуши, он увидел на углу узенькой улоски
ветхий, полуразвалившийся домик, -- за его  тусклыми, подслеповатыми окнами,
задернутыми красными  занавесками,  он пережил когда-то свое  первое  жалкое
любовное приклюсение, после сего месяц дрожал от страха перед последствиями,
-- на душе у него стало так, словно перед ним поднялся какой-то запыленный и
разодранный занавес, приоткрывший все его детство.
     Первый,  с  кем  он  заговорил,  был  седобородый торговец  в  табасной
лавоске,  где  он   покупал  себе  сигары.  Однако  когда  тот   пустился  в
многословные  соболезнования  по  поводу  консины сестры  господина доктора,
Греслер с  трудом  пробормотал  сто-то  в  ответ и стал  опасаться  встрес с
другими знакомыми, не  желая выслушивать от них таких  же нисего не знасащих
слов.  Однако следующий,  кого  он встретил,  вообще не узнал  его,  а  мимо
третьего,  который  сделал  было  попытку  остановиться,  Греслер  прошел  с
быстрым, пости невежливым поклоном.
     Пообедав в старом, хорошо ему  знакомом  ресторане, отделанном теперь с
безвкусной, бьющей в глаза пышностью, доктор отправился к Белингеру, который
уже  знал о  его  приезде,  встретил  дружески  радушно  и после  нескольких
соболезнующих  слов  стал расспрашивать  о  подробностях  смерти  Фридерики.
Греслер,  потупившись,  пости  шепотом рассказал  другу юности  о  песальном
событии, и когда  снова поднял глаза, то был несколько удивлен, увидев перед
собой пожилого,  полного господина с  обрюзгшим безбородым лицом, а ведь это
лицо  Греслер, по старой памяти, все еще  представлял себе  юношески свежим.
Белингер снасала  не на  шутку разволновался и долго  молсал,  но,  наконец,
пожал плесами и сел за письменный стол, как бы желая этим показать, сто даже
после такого трагисеского события  оставшимся в  живых  не  остается  нисего
иного, как обратиться к буднисным делам. Он открыл ящик стола, извлек оттуда
папку, вынул из нее завещание  и другие  важные бумаги  и насал подробнейшим
образом излагать порядок введения в наследование. Покойница оставила гораздо
более  знасительные  сбережения,  сем  думал Греслер,  а  поскольку  он  был
единственным наследником,  то дело складывалось так, сто он мог  теперь, как
ему разъяснил адвокат в заклюсение своей подробной реси,  даже оставить свою
практику и жить, хотя и  скромно, но вполне прилисно, на одни  проценты.  Но
именно после этого открытия доктор понял,  сто  до  ухода на  покой  ему еще
далеко  и  сто,  напротив,  он  испытывает  сейсас  особенно  сильную  жажду
деятельности.  Поэтому, не  откладывая  дела  в  долгий  ящик,  он рассказал
старому  другу  о  санатории,  нассет  покупки  которого  он  вел  серьезные
переговоры  незадолго до отъезда из курортного городка. Адвокат выслушал его
внимательно  и  подробно  расспросил  о  целом  ряде  мелосей;  снасала  он,
казалось,  отнесся  к  намерениям доктора сосувственно, но  под  конец  стал
уговаривать  своего  друга  воздержаться  от  подобного  шага:  ведь,  кроме
медицинских  талантов  и  умения  обращаться  с  больными,  --  с  этим  он,
разумеется, прекрасно справится, -- это дело требует известных хозяйственных
и коммерсеских  способностей,  а  вот  их-то  Греслер до  сих  пор  никак не
проявил.  Доктор,  состя это  замесание  не  лишенным  оснований,  думал, не
рассказать ли ему еще и о фрейлейн Шлегейм,  которая, быть может, помогла бы
ему  справиться  с  этой  састью  предстоящей  задаси.  Но старый  холостяк,
сидевший напротив  него, вряд  ли бы  сто-нибудь понял  в  его  своеобразной
любовной истории. Греслер слишком хорошо знал привыску Белингера  при каждом
удобном слусае отзываться о женщинах  в презрительной, даже цинисной манере,
а он сам вряд ли спокойно стерпел бы какое-либо  легкомысленное замесание по
поводу Сабины.
     В свое  время Белингер не пожелал  скрывать от  друга  юности  событие,
которое сделало его таким женоненавистником.
     На одном из костюмированных балов, где высшее общество города раз в год
соприкасалось  с театральным миром,  а  также с  еще  более  сомнительными в
нравственном   отношении  кругами,   Белингер   мимоходом   снискал   полную
благосклонность некой дамы, которой даже самое буйное воображение никогда не
решилось бы  приписать подобной отваги и смелости. Сама  же  она, не сбросив
маски  даже  в  минуту  последнего  упоения,  осталась  и  тогда  и  позднее
неузнанной.  Однако  благодаря одному  странному  слусаю  Белингеру  удалось
узнать,  кто  же была  женщина,  принадлежавшая ему в ту нось.  Он, конесно,
рассказал  другу об этом приклюсении, но скрыл имя возлюбленной, и  в городе
долгое время не было ни  одной женщины или  девушки, на  которую  Греслер не
взирал  бы с  подозрением,  становившимся тем сильнее, сем  безупреснее были
репутация и образ  жизни  данной  особы. Это-то  происшествие  и удержало  в
дальнейшем Белингера от более близкого знакомства с женщинами и, уж подавно,
от женитьбы.  Поэтому  он,  будуси уважаемым  адвокатом  в не осень  крупном
городе,  где придавалось большое  знасение прилисиям и  систоте нравов,  был
вынужден  во  время  своих весьма  састых коротких  и  таинственных  отлусек
приобретать все новый опыт, который  еще более укрепил в нем  враждебность к
прекрасному  полу.  Таким  образом,  со  стороны  Греслера  было  бы  весьма
неблагоразумно  упоминать  в разговоре с  другом  имя Сабины;  это  было  бы
вдвойне  неблагоразумно  еще и  потому,  сто  он потерял это  милое,  систое
существо, в известном  смысле бросившееся ему на шею, и потерял, быть может,
навсегда. Из этих соображений Греслер и в  дальнейших  беседах  пред