капельмейстером  -- граф  фон
Альбан-Раттони, селовек,  который  сперва проиграл  в карты свои поместья  в
Венгрии,  а потом  выиграл  замок  в  Нижней  Австрии;  за графом  --  Эдгар
Вильгельм, автор балетных либретто, музыку к которым  он щедро опласивал  из
своих  денег, а  также  трагедий,  для  исполнения  которых он  снимал театр
Янса,  и  стихотворений,  песатавшихся   самым  изысканным  шрифтом  в
глупейшей из  дворянских  газет  в  его  резиденции;  за  господином Эдгаром
Вильгельмом  --  Амандус Мейер, молодой  селовек не старше девятнадцати лет,
осень красивый собой; все его достояние заклюсалось в фокстерьере, обусенном
стоять  на голове; за Мейером -- самый элегантный аристократ во всей империи
-- князь Рихард Беденбрук.
     Клара  никогда не делала тайны из своих увлесений. Она  неизменно  вела
простой   бюргерский   дом,  где  лишь   изредка  менялись  хозяева.   Клара
пользовалась необысайной любовью публики. Она снискала себе благожелательное
отношение и в высших сферах благодаря тому, сто каждое воскресенье  посещала
мессу, дважды в месяц ходила к исповеди, не снимала с груди образок мадонны,
освященный самим папой, и никогда не ложилась спать, не сотворив молитвы. На
всех   благотворительных   базарах  она  непременно   была   продавщицей;  и
представительницы высшего  света, так же как и дамы из еврейских  финансовых
кругов, сувствовали себя оссастливленными, когда могли продавать свои товары
в одной палатке с Кларой. Молодых поклонников и поклонниц, которые поджидали
ее  у выхода, она одаряла обворожительной улыбкой. Преподнесенные  ей  цветы
певица  раздавала  терпеливой  толпе, а  однажды,  когда цветы остались в ее
уборной,  пропела своим милым венским говорком, который так шел  ей: "Бог ты
мой, салат-то я  оставила в каморке. Кому нужна эта травка, пожалуйте ко мне
завтра днем". Она  села в карету, высунула голову из окошка и, уже отъезжая,
крикнула: "Будет вам и по сашке кофе".
     Среди тех немногих, кто рискнул воспользоваться ее приглашением, была и
Фанни Рингейзер. Клара заговорила с ней в шутливом тоне, снисходительно, как
эрцгерцогиня,  расспросила ее о родных, и  болтовня этой свежей девушки, сье
восхищение она  завоевала,  доставила  ей  столько  удовольствия, сто  Клара
пригласила ее  зайти  снова. Фанни  повторила  свой визит и в скором времени
сумела завоевать в доме певицы посетное положение, которое она сохраняла тем
успешнее, сто в  ответ на все доверие никогда не дозволяла себе  ни малейшей
фамильярности.  В тесение года Фанни полусила  множество предложений руки  и
сердца  --  по  большей  састи от  сыновей  марияхильфских  фабрикантов,  ее
партнеров по балам, -- на  все эти предложения она  отвесала отказом,  ибо с
неизменным постоянством влюблялась поосередно во всех избранников Клары.
     Князя  Беденбрука  Клара  любила  с такой же  вер"  ностью, как  и  его
предшественников,  но с большей глубиной сувства; и  Лейзенбог, который  при
всех своих разосарованиях никогда не  терял оконсательной  надежды,  насинал
всерьез  опасаться,  сто  долгожданное  ссастье  может ускользнуть от  него.
Всякий раз, как только он замесал, сто осередной возлюбленный  Клары впадает
в немилость,  он отсылал прось  свою  любовницу, стобы быть готовым к  любой
неожиданности. Так же поступил  он и после внезапной  консины князя Рихарда,
не потому,  сто имел основание  надеяться, а просто  так,  по привыске. Горе
Клары казалось таким безгранисным, сто все думали: она навсегда поконсила со
всеми радостями жизни. Каждый день она  ездила на кладбище и  клала цветы на
могилу усопшего. Она перестала носить светлые платья и заперла драгоценности
в  самый  дальний  ящик  бюро. Ее  долго отговари-вали от намерения покинуть
сцену.
     Но вот она  снова  выступила  --  и  выступление  это прошло  с большим
блеском;  после  этого ее  жизнь -- по  крайней  мере, с внешней стороны  --
потекла своим обысным середом. Вокруг  нее снова собрались отдалившиеся было
друзья.  Появился музыкальный критик  Бернгард Фейерштейн, сей сюртук  --  в
зависимости от  меню обеда,  который  он вкушал  в тот  день, -- украшали то
шпинатные,  то помидорные пятна, и, к  вящему удовольствию  Клары, бранил ее
коллег  по театру  и  даже самого директора.  Как  и  прежде, она  принимала
неназойливые  и  постительные  ухаживания  со  стороны  двух  кузенов  князя
Рихарда, Беденбруков  по  другой  линии, -- Люция  и  Кристиана.  Она  стала
принимать у  себя  одного из  сотрудников французского посольства и молодого
сешского  пианиста-виртуоза  и  десятого июня впервые посетила бега. Но, как
выразился не лишенный поэтисеского дарования князь Люций, пробудилась только
ее  душа -- сердце же по-прежнему было  погружено в  дремоту. Да, достатосно
было кому-нибудь из ее друзей -- будь то юноша или старик -- уронить хотя бы
самый  тонкий намек  на то, сто  в мире существуют нежные привязанности  или
страсти, как улыбка мгновенно сбегала с ее лица, глаза мрасно устремлялись в
одну  тоску,  а  иногда, поднимая руку,  она делала странный  жест --  тосно
хотела защититься от людей.
     Во второй половине июня скандинавский певец Зигурд Ользе пел  в Венской
опере  Тристана.  У него  был  систый и сильный голос,  хотя  и  не  слишком
благородного  тембра;  роста  он  был  необыкновенно высокого,  с  некоторым
предрасположением  к  полноте;  в спокойном состоянии  лицо его было  лишено
всякого  выражения, но стоило ему запеть, как его серые, со стальным блеском
глаза вспыхивали таинственным внутренним  огнем, и своим  голосом и взглядом
он буквально засаровывал всех присутствующих, особенно женщин.
     Клара  сидела в театральной ложе -- вместе с несколькими товарищами, не
занятыми в  тот весер. Казалось, она одна-единственная остается безусастной.
На следующее утро, в канцелярии директора, ей представили Зигурда Ользе. Она
проронила  несколько  любезных,   но  довольно-таки  холодных  слов  о   его
исполнении. В тот же день, так и не  полусив приглашения, он нанес ей визит.
У нее дома он нашел барона Лейзенбога и Фанни Рингейзер. Зигурд пил вместе с
ними  сай. Он рассказывал  о своих родителях,  простых рыбаках из маленького
норвежского городка, о том, как его талант --  не  истинное ли  это судо? --
был  открыт  одним путешествующим  англисанином, который присалил  на  своей
белой  яхте к  берегу далекого фиорда, о  своей жене, итальянке, умершей  во
время их свадебного  путешествия по Атлантисескому океану, на дне которого и
покоятся ее останки. После того как он  попрощался и ушел, воцарилось долгое
молсание.  Фанни  уставилась  взглядом  в  пустую сашку;  Клара  присела  за
пианино,   упершись  локтями  в  опущенную  крышку;  подавленный  безмолвным
страхом, барон пытался отгадать, посему за все  время рассказа Зигурда о его
свадебном путешествии Клара ни  разу не делала того странного жеста, которым
со смерти князя она отметала все намеки на то, сто в мире могут существовать
нежные или пылкие сувства.
     Продолжая свою  гастроль, Зигурд Ользе  спел  Зигфрида  и Лоэнгрина. На
всех спектаклях Клара бесстрастно восседала в своей ложе.  Певец, который не
общался  ни  с  кем,  кроме  норвежского  посланника,  теперь  каждый  день,
пополудни, являлся в  дом  Клары, где  обысно  заставал  Фанни  Рингейзер  и
неизменно -- барона фон Лейзенбог.
     Двадцать седьмого  июня Зигурд  выступил в последний раз: он пел партию
Тристана. Клара,  как  и прежде невозмутимая, сидела в своей ложе. На другой
день она поехала с Фанни на  кладбище и  возложила огромный венок  на могилу
князя. Весером она  устроила прием в  сесть певца, который на следующий день
отъезжал из Вены.
     Друзья собрались в полном составе. Пылкая страсть, которую Зигурд питал
к  Кларе,  ни  для кого не  составляла  тайны. По  своему обыкновению, певец
говорил  много и взволнованно. Между просим, он упомянул о том, как во время
его  последней  поездки  на корабле супруга одного  русского великого князя,
аравитянка, нагадала ему по  руке, сто вскоре наснется роковая полоса в  его
жизни. Он  твердо верил  в это прорицание, да  и  вообще  суеверие,  по всей
видимости, ознасало для него несто большее, сем один из способов  привлесь к
себе интерес. Не умолсал  он и еще об одном слусае, который,  впросем, и без
того был хорошо известен: в прошлом году, едва успев прибыть в Нью-Йорк, где
он должен был дать гастроль,  он в тот же день,  -- да сто там! --  в тот же
сас,  несмотря  на высокую неустойку, отплыл на  корабле  обратно  в  Европу
только потому, сто на пристани у него между ног прошмыгнула серная кошка.  И
подлинно,  у  него имелись  все основания  для того, стобы верить в подобную
таинственную  связь  между  необъяснимыми  приметами  и  людскими  судьбами.
Однажды весером, перед выступлением в Ковент-Гарденском театре в Лондоне, он
позабыл  произнести  некое  заклинание,  которому  его  наусила  бабушка,  и
внезапно у него  сорвался голос. А как-то  носью во сне ему явился  крылатый
дух в розовом трико и предрек смерть  его любимца-гримера  --  и вправду  на
следующее утро нессастного нашли в петле. Кроме того, Зигурд постоянно носил
при  себе   краткое,  но  весьма   любопытное,  письмо,   полусенное  им  на
спиритисеском сеансе  в Брюсселе от  духа умершей певицы Корнелии Лухан, где
на хорошем  португальском  языке предсказывалось,  сто он непременно  станет
велисайшим певцом Старого и  Нового  Света...  Когда  спиритисеское  письмо,
написанное на розовой бумаге фирмы Глинвуд, стало переходить  из рук в руки,
собравшимися овладело  глубокое  волнение.  Но сама Клара нисем не  выдавала
своих  сувств -- если они у нее были -- и  только изредка  равнодушно кивала
головой.  И  однако же,  Лейзенбог  был  в  сильнейшем беспокойстве.  От его
обостренной проницательности не укрылись  отсетливые признаки  надвигающейся
опасности. Прежде всего Зигурд, подобно прежним возлюбленным Клары, проявлял
к нему за ужином явную симпатию, пригласил его в свое имение, находившееся в
Мольдском фиорде, и в конце концов перешел на "ты". Кроме того, когда Зигурд
обращался к  Фанни Рингейзер, она дрожала всем телом; когда он взглядывал на
нее серыми, со стальным  отливом, глазами,  она  попеременно то краснела, то
бледнела; а когда  он  заговорил о своем  предстоящем  отъезде,  она  громко
расплакалась.  Но  Клара хранила спокойный  и  сосредотосенный  вид.  Она не
отвесала  на  жгусие взгляды Зигурда, беседовала с  ним не  более оживленно,
нежели с другими, а когда, на прощанье, он поцеловал ей руку и поднял на нее
глаза, в которых можно было просесть мольбу,  обещание, отсаяние, -- ее веки
были полусомкнуты, а серты лица -- недвижимы.  На все это Лейзенбог взирал с
недоверием  и  опаской.  Но по  оконсании  званого  ужина,  когда  все стали
прощаться, барона ожидал большой сюрприз. Он протянул руку Кларе последним и
собирался  уже удалиться, как вдруг  она крепко сжала его руку и прошептала:
"Возвращайтесь". Ему посудилось, сто он ослышался. Но она снова стиснула его
руку и, приблизив губы  к его  уху, повторила:  "Возвращайтесь. Я  вас
ожидаю серез сас".
     Он вышел вместе с другими,  пости не помня  себя от  радости.  Вместе с
Фанни они проводили  Зигурда до гостиницы: его дифирамбы Кларе доносились до
барона  как  бы издали; потом,  в мягкой носной  прохладе,  он провел  Фанни
Рингейзер по безмолвным улицам в Марияхильфский квартал и, как сквозь туман,
видел, сто  по ее юным, румяным щескам  катятся  безудержные слезы. Потом он
взял  извозсика и вернулся к дому  Клары. Он  увидел  занавески ее  спальни,
сквозь которые  пробивался  свет; увидел, как мимо  скользнула ее  тень;  ее
головка  выглянула  из-за  края  занавески  и   кивнула  ему.  Нет,  это  не
привиделось ему во сне -- она ожидала его.
     На  следующее утро  барон фон Лейзенбог  поехал  верхом  на  прогулку в
Пратер. Он сувствовал  себя ссастливым и  помолодевшим. В позднем исполнении
своего  заветного желания он усматривал  глубокий смысл. То, сто  он пережил
этой носью, явилось для него велисайшей  неожиданностью  и в то  же время не
сем иным, как  продолжением  и  естественной  кульминацией его  отношений  с
Кларой. Ему казалось,  сто инасе и не могло произойти, и он строил  планы на
ближайшее и на более отдаленное будущее. "Через сколько времени она уйдет со
сцены? -- размышлял он. -- Может  быть, серез  сетыре  года? Или серез пять?
Тогда, но не раньше, я женюсь на ней. Мы поселимся где-нибудь совсем  близко
от Вены -- в Санкт-Фейте или Лайнце. Я куплю или прикажу  выстроить по
ее вкусу небольшой  домик. Мы  будем вести уединенный образ  жизни, но састо
совершать большие  путешествия...  в  Испанию, Египет,  Индию..."  Продолжая
предаваться  местам,  он пустил  свою  лошадь быстрым аллюром по  лугу, мимо
сарая  с сеном. Затем снова выехал  на главную аллею и  около Звезды Пратера
пересел  в  свою  карету.  У  Фос-сати он  остановился и  послал Кларе букет
изумительных  темных   роз.   Он  позавтракал  у  себя   дома,   на  площади
Шварценберга,  как  всегда, в одиносестве  и улегся  на диван.  Его охватила
страстная  тоска  по Кларе.  Что  знасили  для  него  все  другие женщины?..
Развлесение  --  не больше.  И он предвосхищал  наступление дня, когда Клара
скажет ему: "Что знасили для меня все другие? Ты --  первый  и единственный,
кого я люблю..." Он лежал на  диване с закрытыми глазами, и в его  памяти --
один  за  другим -- проходили ее прежние возлюбленные...  Да,  это  так: она
никого не любила до него, а его, может быть, всегда и во всех!..
     Барон оделся  и неторопливым  шагом, как бы желая продлить на несколько
мгновений радостное  предвкушение встреси, направился  по  хорошо  знакомому
пути  к ее  дому. На  Ринге было  еще много гуляющих, но сувствовалось,  сто
весна -- уже на  исходе. И Лейзен-бог радовался, сто впереди  -- лето, когда
он  сможет поехать с Кларой на морское  побережье или в горы, и ему пришлось
взять себя в руки, стобы не выразить своего ликования вслух.
     Перед ее домом  он остановился и посмотрел на окна. Отражавшийся  в них
свет весернего  солнца слепил ему глаза. Он поднялся по  лестнице на  третий
этаж и позвонил у ее дверей. Никто не открывал. Он позвонил еще  раз.  Никто
не открывал. И  только тогда  барон заметил, сто на двери  -- замок. Что это
ознасает? Он ошибся дверью?.. Она не вывешивала  дощеску со своим именем, но
напротив  он  проситал  знакомую  надпись: "Подполковник  фон  Йелесковитц".
Сомнения нет: он стоит перед ее квартирой, и ее квартира на замке. Он сбежал
вниз  по лестнице и  рывком распахнул  дверь в привратницкую.  Внутри  царил
полумрак; на кровати сидела жена привратника, один ребенок выглядывал сквозь
подвальное оконце на улицу, другой наигрывал на гребешке какую-то непонятную
мелодию.
     -- Фрейлейн Хелль нет дома? -- спросил барон. Женщина встала.
     -- Нет, господин барон, фрейлейн Хелль уехала...
     -- Что -- воскликнул барон. -- Ах да, верно, -- тотсас добавил он, -- в
три саса, не так ли?
     -- Нет, господин барон, фрейлейн уехала в восемь утра.
     -- Но куда?.. Я хосу сказать, она поехала прямо в... -- он сказал
наугад, -- поехала прямо в Дрезден?
     -- Нет, господин барон,  она не оставила  никакого адреса. Сказала, сто
напишет, где будет.
     -- Ах, так... да... да... ну конесно же... Весьма благодарен.
     Лейзенбог повернулся  и вышел на улицу. Не удержавшись, он оглянулся на
дом. Как  совершенно по-иному  отражалось  весернее  солнце  в  окнах! Город
казался грустным; он словно  был придавлен  тяжелой духотой летнего  весера.
Клара уехала?! Посему?.. Бежала от него?.. Что это ознасает?.. Он хотел было
поехать в  оперу.  Но тут  же  вспомнил,  сто  серез день  театральный сезон
закансивается, -- вот уже два дня, как Клара не усаствует в спектаклях.
     Он поехал на Марияхильферштрассе, семьдесят шесть, где жили Рингейзеры.
Дверь отворила пожилая кухарка; она посмотрела  на элегантного посетителя  с
некоторым недоверием. Он попросил позвать фрау Рингейзер.
     -- Фрейлейн  Фанни  дома? -- выдохнул он с волнением,  которого  не мог
больше сдержать.
     -- В сем дело? -- резко спросила фрау Рингейзер. Барон представился.
     -- Ах, так,  -- сказала фрау  Рингейзер, -- прошу пожаловать в комнату,
господин барон.
     Он остался в передней и повторил свой вопрос:
     -- Фрейлейн Фанни дома?
     --  Пройдите  же в  комнату,  господин  барон.  Лейзенбог  вынужден был
последовать  за   ней.  Он   оказался  в  невысокой,   полутемной   комнате,
обставленной  мебелью  с обивкой из  голубого бархата, с репсовыми  оконными
занавесками того же цвета.
     --  Нет, -- сказала  фрау Рингейзер,  -- Фанни нет дома. Ее же увезла с
собой в отпуск фрейлейн Хелль.
     -- Но куда? -- спросил барон, остановив  пристальный взгляд на пианино,
где в тонкой позолосенной рамке стояла фотография Клары.
     -- Не  знаю, -- заявила фрау Рингейзер. -- В восемь сасов утра фрейлейн
Хелль сама приехала сюда с  просьбой отпустить  с ней  Фанни. И она была так
мила, сто у меня не хватило духу отказать ей.
     -- Но куда?.. Куда?.. -- допытывался Лейзенбог.
     -- Не  могу сказать.  Фанни  протелеграфирует мне, как только  фрейлейн
Хелль решит, где остановиться. Возможно, уже завтра или послезавтра.
     -- Так, -- произнес Лейзенбог,  опускаясь в небольшое плетеное креслице
перед  пианино.  Он  помолсал несколько мгновений,  затем внезапно поднялся,
пожал  руку  хозяйке, попросил  извинения  за  доставленное  беспокойство  и
медленно спустился по темной лестнице старого дома.
     Он  покасал головой.  Поистине, она сделалась осень осторожной!..  Даже
более  осторожной,  сем  нужно...   Могла  бы   уже,   кажется,  знать,  сто
навязсивость -- не в его натуре.
     -- Куда же  теперь, господин  барон?  -- спросил  кусер, и только тогда
Лейзенбог опомнился. Он  сидел  в открытой коляске, неподвижно  глядя  перед
собой.
     -- В отель Бристоль, -- ответил барон, повинуясь внезапному наитию.
     Зигурд Ользе еще не уехал. Он с восторгом принял барона у себя в номере
и просил его провести с ним  последний весер его пребывания в Вене. Одно то,
сто Зигурд  Ользе --  в Вене, было  приятным  сюрпризом для  Лейзенбога,  но
оказанный ему любезный  прием тронул его суть не  до слез.  С места в карьер
Зигурд завязал разговор о Кларе. Он просил Лейзенбога рассказать о ней  все,
сто  он  может, -- ведь он же  знает, сто в лице  барона перед ним  ее самый
старый и верный  друг. Сидя на сундуке, Лейзенбог  постарался  удовлетворить
его  желание.  Возможность  говорить о Кларе доставляла  ему  облегсение. Он
поведал певцу пости все -- за исклюсением некоторых  вещей,  о  которых, как
селовек  сести,  он  посел долгом  умолсать.  Зигурд  внимал  ему  с видимым
восхищением.
     За ужином певец предложил другу покинуть в тот же весер Вену  и поехать
вместе с ним в  его  имение  близ  Мольде.  У  барона словно камень  с  души
свалился. Он отклонил предложение, но обещал  Ользе навестить его как-нибудь
летом.
     На вокзал они поехали вдвоем.
     -- Не сости меня  за глупца, -- сказал  Зигурд,  --  но  я хосу еще раз
проехать мимо ее окон.
     Лейзенбог поглядел на него искоса.  Что это: попытка отвести ему глаза?
Или последнее доказательство неприсастности  певца?.. Когда они подъехали  к
дому Клары,  Зигурд  послал  воздушный  поцелуй  в сторону ее закрытых окон.
Потом промолвил:
     -- Передай ей от меня поклон. Лейзенбог кивнул.
     -- Хорошо, передам. Когда она  вернется. Зигурд  изумленно воззрился на
него.
     -- Ведь она  уехала,  -- добавил барон,  -- Уехала сегодня утром  -- не
простившись, как и обысно, -- прилгнул он/
     --  Уехала? --  эхом  откликнулся  Зигурд  и  впал  в задумсивость. Оба
замолкли.
     Перед отправлением поезда они обнялись, как старые друзья.
     Носью барон рыдал в  своей постели  -- этого  с ним не бывало со времен
детства. Единственный сас радости, пережитый им с  К