ом он поговорил с женой о московских делах с насмешливою  улыб-
кой спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел  преимущественно  об-
щий, о петербургских служебных и общественных делах. После обеда он про-
вел полчаса с гостями и, опять с улыбкой пожал руку жене, вышел и  уехал
в совет. Анна не поехала в этот раз ни к княгине Бетси  Тверской,  кото-
рая, узнав о ее приезде, звала ее вечером, ни в театр, где нынче была  у
нее ложа. Она не поехала преимущественно потому, что платье, на  которое
она рассчитывала, было не готово. Вообще, занявшись после отъезда гостей
своим туалетом, Анна была очень раздосадована. Пред  отъездом  в  Москву
она, вообще мастерица одеваться не очень дорого, отдала модистке для пе-
ределки три платья. Платье нужно было так переделать, чтоб их нельзя бы-
ло узнать и они должны были быть готовы уже три дня тому  назад.  Оказа-
лось, что два платья были совсем не готовы, а одно  переделано  не  так,
как того хотела Анна. Модистка приехала объясняться, утверждая, что  так
будет лучше, и Анна разгорячилась так, что ей потом совестно было  вспо-
минать. Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую и  весь  вечер
провела с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла его оде-
ялом. Она рада была, что не поехала никуда и так хорошо провела этот ве-
чер. Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что все, что  ей
на железной дороге представлялось столь значительным, был только один из
обычных ничтожных случаев светской жизни и что ей ни пред кем,  ни  пред
собой стыдиться нечего. Анна села у камина с английским романом и  ждала
мужа. Ровно в половине десятого послышался его звонок, и он вошел в ком-
нату.
  - Наконец-то ты!- сказала она, протягивая ему руку.
  Он поцеловал ее руку и подсел к ней.
  - Вообще я вижу, что поездка твоя удалась, - сказал он ей.
  - Да, очень, - отвечала она и стала рассказывать ему все сначала: свое
путешествие с Вронскою, свой приезд, случай на  железной  дороге.  Потом
рассказала свое впечатление жалости к брату сначала, потом к Долли.
  - Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека, хотя  он  и
твой брат, - сказал Алексей Александрович строго.
  Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это именно затем, чтобы по-
казать, что соображения родства не могут остановить его  в  высказывании
своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее.
  - Я рад, что все кончилось благополучно и что ты приехала, - продолжал
он. - Ну, что говорят там про новое положение, которое я провел в  сове-
те?
  Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она
так легко могла забыть о том, что для него было так важно.
  - Здесь, напротив, это наделало много шума,  -  сказал  он  с  самодо-
вольною улыбкой.
  Она видела, что Алексей Александрович хотел что-то сообщить ей  прият-
ное для себя об этом деле, и она вопросами навела его на рассказ.  Он  с
тою же самодовольною улыбкой рассказал об овациях, которые были  сделаны
ему вследствие этого проведенного положения.
  - Я очень, очень был рад. Это доказывает, что, наконец, у нас начинает
устанавливаться разумный и твердый взгляд на это дело.
  Допив со сливками и хлебом свой второй стакан чая, Алексей Александро-
вич встал и пошел в свой кабинет.
  - А ты никуда не поехала; тебе, верно, скучно было? - сказал он.
  - О нет!- отвечала она, встав за ним и провожая его чрез залу в  каби-
нет. - Что же ты читаешь теперь? - спросила она.
  - Теперь я читаю Duc de Lille, "Poesie des enfers", -  отвечал  он.  -
Очень замечательная книга.
  Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям  любимых  людей,  и,  положив
свою руку под его, проводила его до дверей кабинета. Она знала его  при-
вычку, сделавшуюся необходимостью, вечером читать. Она знала, что,  нес-
мотря на поглощавшие почти все время служебные  обязанности,  он  считал
своим долгом следить за всем замечательным,  появлявшимся  в  умственной
сфере. Она знала тоже, что действительно его интересовали книги  полити-
ческие, философские, богословские, что искусство было по его натуре  со-
вершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого,
Алексей Александрович не пропускал ничего того, что делало  шум  в  этой
области, и считал своим долгом все читать. Она знала, что в области  по-
литики, философии, богословия Алексей Александрович сомневался или отыс-
кивал; но в вопросах искусства и поэзии, в особенности музыки, понимания
которой он был совершенно лишен, у него были самые определенные и  твер-
дые мнения. Он любил говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене, о значении
новых школ поэзии и музыки, которые все были у него распределены с очень
ясною последовательностью.
  - Ну, и бог с тобой, - сказала она у двери кабинета, где уже были при-
готовлены ему абажур на свече и графин воды у кресла. -  А  я  напишу  в
Москву.
  Он пожал ей руку и опять поцеловал ее.
  "Все-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в сво-
ей сфере, - говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его
пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить. - Но  что
это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?"
  Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом,  допи-
сывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей  Алек-
сандрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой, подошел к ней.
  - Пора, пора, - сказал он, особенно улыбаясь, и прошел в спальню.
  "И какое право имел он так смотреть на него?" - подумала Анна, вспоми-
ная взгляд Вронского на Алексея Александровича.
  Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не было  того
оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из  ее  глаз  и
улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то дале-
ко припрятанным.

                                   XXXIV

  Уезжая из Петербурга, Вронский оставил свою большую квартиру на  Морс-
кой приятелю и любимому товарищу Петрицкому.
  Петрицкий был молодой поручик, не особенно знатный и не только не  бо-
гатый, но кругом в долгах, к вечеру всегда пьяный и часто  за  разные  и
смешные и грязные истории попадавший на гауптвахту, но любимый и товари-
щами и начальством. Подъезжая в двенадцатом часу  с  железной  дороги  к
своей квартире, Вронский увидал у подъезда знакомую ему извозчичью каре-
ту. Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женс-
кого голоса и крик Петрицкого: "Если кто из  злодеев,  то  не  пускать!"
Вронский не велел денщику говорить о себе и потихоньку  вошел  в  первую
комнату. Баронесса Шильтон, приятельница Петрицкого, блестя лиловым  ат-
ласом платья и румяным белокурым личиком и, как канарейка, наполняя  всю
комнату своим парижским говором, сидела пред круглым столом, варя  кофе.
Петрицкий в пальто и ротмистр Камеровский в полной  форме,  вероятно  со
службы, сидели вокруг нее.
  - Браво! Вронский!- закричал Петрицкий, вскакивая и  гремя  стулом.  -
Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот не ждали!  На-
деюсь, ты доволен украшением твоего кабинета, - сказал он,  указывая  на
баронессу. - Вы ведь знакомы?
  - Еще бы!- сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую  ручку
баронессы. - Как же! старый друг.
  - Вы домой с дороги, - сказала баронесса, - так я бегу. Ах, я уеду сию
минуту, если я мешаю.
  - Вы дома там, где вы, баронесса, - сказал Вронский. - Здравствуй, Ка-
меровский, - прибавил он, холодно пожимая руку Камеровского.
  - Вот вы никогда не умеете говорить такие хорошенькие вещи, -  обрати-
лась баронесса к Петрицкому.
  - Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.
  - Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею,  идите  умывай-
тесь и убирайтесь, - сказала баронесса, опять садясь и заботливо повора-
чивая винтик в новом кофейнике. - Пьер, дайте кофе, - обратилась  она  к
Петрицкому, которого она называла Пьер, по  его  фамилии  Петрицкий,  не
скрывая своих отношений с ним. - Я прибавлю.
  - Испортите.
  - Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? - сказала вдруг баронесса, переби-
вая разговор Вронского с товарищем. - Мы здесь женили вас. Привезли вашу
жену?
  - Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыганом.
  - Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.
  И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рассказывать,  пересыпая
шутками, свои последние планы жизни и спрашивать его совета.,
  - Он все не хочет давать мне развода! Ну что мне делать? (Он  был  муж
ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне  посоветуете?  Камеровс-
кий, смотрите, же за кофеем - ушел; вы видите, я занята делами!  Я  хочу
процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете  ли  эту  глу-
пость, что я ему будто бы неверна, - с презрением сказала она,  -  и  от
этого он хочет пользоваться моим имением.
  Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой  женщи-
ны, поддакивал ей, давал полушутливые советы и вообще тотчас  же  принял
свой привычный тон обращения с этого рода женщинами. В его петербургском
мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта.  Один
низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые  веруют  в
то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан,  что
девушке надо быть невинною,  женщине  стыдливою,  мужчине  мужественным,
воздержанным и твердым, что надо воспитывать  детей,  зарабатывать  свой
хлеб, платить долги, - и разные тому подобные глупости. Это был сорт лю-
дей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к  кото-
рому они все принадлежали, в котором  надо  быть,  главное,  элегантным,
красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться  всякой  страсти  не
краснея и над всем остальным смеяться.
  Вронский только в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем
другого мира, привезенных им из Москвы, но тотчас же, как  будто  всунул
ноги в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир.
  Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и  произвел  именно  то
самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил  доро-
гой ковер и платье баронессы.
  - Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей  совести
будет главное преступление порядочного человека,  нечистоплотность.  Так
вы советуете нож к горлу?
  - Непременно, и так, чтобы ваша ручка была поближе от его губ. Он  по-
целует вашу ручку, и все кончится благополучно, - отвечал Вронский.
  - Так нынче во Французском!- И, зашумев платьем, она исчезла.
  Камеровский поднялся тоже, а Вронский, не дожидаясь его  ухода,  подал
ему руку и отправился в уборную. Пока он умывался, Петрицкий описал  ему
в кратких чертах свое положение, насколько оно изменилось после  отъезда
Вронского. Денег нет ничего. Отец сказал, что не даст и не заплатит дол-
гов. Портной хочет посадить, и другой тоже непременно  грозит  посадить.
Полковой командир объявил, что если эти скандалы не прекратятся, то надо
выходить. Баронесса надоела, как горькая редька, особенно тем,  что  все
хочет давать деньги; а есть одна, он ее покажет  Вронскому,  чудо,  пре-
лесть, в восточном строгом стиле, "genre рабыни Ребекки,  понимаешь".  С
Беркошевым тоже вчера разбранился, и он хотел прислать секундантов,  но,
разумеется, ничего не выйдет. Вообще же все  превосходно  и  чрезвычайно
весело. И, не давая товарищу углубляться в подробности своего положения,
Петрицкий пустился рассказывать ему все интересные новости. Слушая столь
знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке своей  трехлет-
ней квартиры, Вронский испытывал приятное чувство возвращения к  привыч-
ной и беззаботной петербургской жизни.
  - Не может быть! - закричал он, отпустив педаль  умывальника,  которым
он обливал свою красную здоровую шею. - Не может быть!- закричал он  при
известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. - И он
все так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?
  - Ах, с Бузулуковым была история - прелесть! - закричал Петрицкий..  -
Ведь его страсть - балы, и он ни одного придворного бала не  пропускает.
Отправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски?  Очень
хороши, легче. Только стоит он... Нет, ты слушай.
  - Да я слушаю, - растираясь мохнатым полотенцем, отвечал Вронский.
  - Проходит великая княгиня с каким-то послом, на его беду зашел у  них
разговор о новых касках. Великая княгиня и хотела  показать  новую  кас-
ку... Видят, наш голубчик стоит. (Петрицкий представил, как он  стоит  с
каской.) Великая княгиня попросила подать себе каску, - он не дает.  Что
такое? Только ему мигают, кивают, хмурятся. Подай. Не дает.  Замер.  Мо-
жешь себе представить... Только этот... как его... хочет уже взять у не-
го каску... не дает!.. Он вырвал, подает великой княгине. "Вот  это  но-
вая", - говорит великая княгиня. Повернула каску, и можешь себе предста-
вить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта конфет!.. Он это набрал, го-
лубчик!
  Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о другом, зака-
тывался он своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные  зубы,
когда вспоминал о каске.
   Узнав все  новости, Вронский с помощью лакея оделся в мундир и поехал
являться. Явившись,  он намерен был съездить к брату,  к Бетси и сделать
несколько визитов  с тем, чтоб  начать ездить в тот свет,  где бы он мог
встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге,  он выехал из дома с тем,
чтобы не возвращаться до поздней ночи.


                                ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                                     I


  В конце зимы в доме Щербацких происходил  консилиум,  долженствовавший
решить, в каком положении находится здоровье Кити и что  нужно  предпри-
нять для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с  приб-
лижением весны здоровье ее становилось хуже. Домашний  доктор  давал  ей
рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то,  ни  другое,  ни
третье не помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то
приглашен был знаменитый  доктор.  Знаменитый  доктор,  не  старый  еще,
весьма красивый мужчина, потребовал осмотра больной. Он с особенным удо-
вольствием, казалось, настаивал на том,  что  девичья  стыдливость  есть
только остаток варварства и что нет ничего естественнее,  как  то,  чтоб
еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную  девушку.  Он  находил
это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего  не
чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому  стыдливость
в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением се-
бе.
  Надо было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились
в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на
то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был  дурной  док-
тор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот  зна-
менитый доктор один знает что-то особенное и  один  может  спасти  Кити.
После внимательного осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от
стыда больной знаменитый доктор, старательно вымыв свои  руки,  стоял  в
гостиной и говорил с князем Князь хмурился, покашливая, слушая  доктора.
Он, как поживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину  и
в душе злился на всю эту комедию, тем более что едва ли не он один впол-
не понимал причину болезни Кити. "То-то пустобрех", - думал он, применяя
в мыслях это название из охотничьего словаря  к  знаменитому  доктору  и
слушая его болтовню о признаках болезни дочери. Доктор между тем с  тру-
дом удерживал выражение презрения к этому  старому  баричу  и  с  трудом
спускался до низменности его понимания. Он понимал, что с стариком гово-
рить нечего и что глава в этом доме - мать. Пред нею-то  он  намеревался
рассыпать свой бисер. В это время княгиня вошла в  гостиную  с  домашним
доктором. Князь отошел, стараясь не дать заметить, как ему  смешна  была
вся эта комедия. Княгиня была растеряна и  не  знала,  что  делать.  Она
чувствовал себя виноватою пред Кити.
  - Ну, доктор, решайте нашу судьбу, - сказала княгиня. -  Говорите  мне
всё. - "Есть ли надежда?" - хотела она сказать, но губы ее задрожали,  и
она не могла выговорить этот вопрос. - Ну что, доктор?..
  - Сейчас, княгиня, переговорю с коллегой и тогда буду иметь честь  до-
ложить вам свое мнение.
  - Так нам вас оставить?
  - Как вам будет угодно.
  Княгиня, вздохнув, вышла.
  Когда доктора остались одни, домашний врач робко  стал  излагать  свое
мнение, состоящее в том, что есть начало туберкулезного процесса,  но...
и т. д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи посмотрел  на
свои крупные золотые часы.
  - Так, - сказал он. - Но...
  Домашний врач замолк почтительно на середине речи
  - Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не  мо-
жем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы мо-
жем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и прочее. Воп-
рос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать,
чтобы поддержать питание?
  - Но, ведь вы знаете, тут  всегда  скрываются  нравственные,  духовные
причины, - с тонкою улыбкой позволил себе вставить домашний доктор.
  - Да, это само собой разумеется, - отвечал  знаменитый  доктор,  опять
взглянув на часы. - Виноват; что, поставлен ли Яузский  мост,  или  надо
все еще кругом объезжать? - спросил он. - А! поставлен. Да, ну так  я  в
двадцать минут могу быть. Так мы говорили,  что  вопрос  так  поставлен:
поддержать питание и исправить  нервы.  Одно  в  связи  с  другим,  надо
действовать на обе стороны круга.
  - Но поездка за границу? - спросил домашний доктор.
  - Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если есть  начало  ту-
беркулезного процесса, чего мы знать не можем, то поездка за границу  не
поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не
вредило.
  И знаменитый доктор изложил свой план лечения водами  Соденскими,  при
назначении которых главная цель, очевидно, состояла в том, что они  пов-
редить не могут.
  Домашний доктор внимательно и почтительно выслушал.
  - Но в пользу поездки за границу я бы выставил перемену привычек, уда-
ление от условий, вызывающих воспоминания. И  потом  матери  хочется,  -
сказал он.
  - А! Ну, в этом случае, что ж, пускай едут; только повредят эти немец-
кие шарлатаны... Надо, чтобы слушались... Ну, так пускай едут.
  Он опять взглянул на часы.
  - О! уже пора, - и пошел к двери.
  Знаменитый доктор объявил княгине (чувство приличия  подсказало  это),
что ему нужно видеть еще раз больную.
  - Как! еще раз осматривать!- с ужасом воскликнула мать.
  - О нет, мне некоторые подробности, княгиня.
  - Милости просим.
  И мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную к Кити. Исхудавшая  и
румяная, с особенным блеском в глазах  вследствие  перенесенного  стыда,
Кити стояла посреди комнаты. Когда доктор вошел, она вспыхнула, и  глаза
ее наполнились слезами. Вся ее болезнь и леченье представлялись ей такою
глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же  смеш-
ным, как составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было  разбито.  Что
же они хотят лечить ее пилюлями и порошками? Но нельзя  было  оскорблять
мать, тем более что мать считала себя виноватою.
  - Потрудитесь присесть, княжна, - сказал знаменитый доктор.
  Он с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять  стал  делать  скучные
вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала.
  - Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему не поведет. Вы у ме-
ня по три раза то же самое спрашиваете.
  Знаменитый доктор не обиделся.
  - Болезненное раздражение, - сказал он княгине  когда  Кити  вышла.  -
Впрочем, я кончил...
  И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною женщиной,  научно
определил положение княжны и заключил наставлением о том,  как  пить  те
воды, которые были не нужны. На вопрос,