письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смири-
ло и покорило ее, но письмо, все то, что она прочла между его  строками,
так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении
с ее страстною законною нежностью к сыну,  что  она  возмутилась  против
других и перестала обвинять себя.
  "Эта холодность - притворство чувства, - говорила она себе. - Им нужно
только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за
что! Она хуже меня. Я не лгу по крайней мере". И тут же она решила,  что
завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо  в  дом  мужа,
подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало  увидит  сына  и
разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребен-
ка.
  Она поехала в игрушечную  лавку,  накупила  игрушек  и  обдумала  план
действий. Она приедет рано утром, в восемь часов,  когда  Алексей  Алек-
сандрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь в руках деньги,  кото-
рые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая ву-
аля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и  что
ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила  только
тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала  об  этом,  она
ничего не могла придумать.
  На другой день, в восемь часов утра, Анна вышла  одна  из  извозчичьей
кареты и позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.
  - Поди посмотри, чего надо. Какая-то барыня, - сказал  Капитоныч,  еще
не одетый, в пальто и калошах, выглянув в окно на даму, покрытую вуалем,
стоявшую у самой двери.
  Помощник швейцара, незнакомый Анне молодой малый, только  что  отворил
ей дверь, как она уже вошла в нее и, вынув из муфты трехрублевую  бумаж-
ку, поспешно сунула ему в руку.
  - Сережа... Сергей Алексеич, - проговорила она и  пошла  было  вперед.
Осмотрев бумажку, помощник швейцара остановил  ее  у  другой  стеклянной
двери.
  - Вам кого надо? - спросил он.
  Она не слышала его слов и ничего не отвечала.
  Заметив замешательство неизвестной, сам Капитоныч вышел к ней, пропус-
тил в двери и спросил, что ей угодно.
  - От князя Скородумова к Сергею Алексеичу, - проговорила она.
  - Они не встали еще, - внимательно приглядываясь, сказал швейцар.
  Анна никак не ожидала, чтобы та, совершенно не изменившаяся, обстанов-
ка передней того дома, где она жила девять лет, так сильно подействовала
на нее. Одно за другим, воспоминания, радостные и мучительные, поднялись
в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем она здесь.
  - Подождать изволите? - сказал Капитоныч, снимая с нее шубку.
  Сняв шубку, Капитоныч заглянул ей в лицо, узнал ее и молча низко  пок-
лонился ей.
  - Пожалуйте, ваше превосходительство, - сказал он ей.
  Она хотела что-то сказать, но голос отказался произнести  какие-нибудь
звуки; с виноватою мольбой взглянув на старика, она быстрыми легкими ша-
гами пошла на лестницу. Перегнувшись весь вперед и цепляясь  калошами  о
ступени, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее.
  - Учитель там, может, раздет. Я доложу.
  Анна продолжала идти по знакомой лестнице, не понимая того, что  гово-
рил старик.
  - Сюда, налево пожалуйте. Извините, что нечисто. Они теперь в  прежней
диванной, - отпыхиваясь, говорил швейцар. - Позвольте, повремените, ваше
превосходительство, я загляну, - говорил он и,  обогнав  ее,  приотворил
высокую дверь и скрылся за нею.  Анна  остановилась,  ожидая.  -  Только
проснулись, - сказал швейцар, опять выходя из двери.
  И в ту минуту, как швейцар говорил это, Анна  услыхала  звук  детского
зеванья. По одному голосу этого зеванья она узнала  сына  и  как  живого
увидала его пред собою.
  - Пусти, пусти, поди! - заговорила она и вошла в высокую дверь. Напра-
во от двери стояла кровать, и на кровати сидел,  поднявшись,  мальчик  в
одной расстегнуой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, докан-
чивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в
блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко  по-
валился назад.
  - Сережа! - прошептала она, неслышно подходя к нему.
  Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала
все это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, ка-
ким она больше всего любила его. Теперь он был даже не  таким,  как  она
оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел.
Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как
изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его  фор-
мой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
  - Сережа!- повторила она над самым ухом ребенка.
  Он поднялся опять на локоть, поводил спутанною головой на обе стороны,
как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он  погля-
дел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним мать,  потом  вдруг
блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился,  но  не
назад, а к ней, к ее рукам.
  - Сережа! Мальчик мой милый!- проговорила она, задыхаясь и обнимая ру-
ками его пухлое тело.
  - Мама! - проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами
тела касаться ее рук.
  Сонно улыбаясь, все с закрытыми глазами, он перехватился  пухлыми  ру-
чонками от спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее  тем
милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей,  и  стал
тереться лицом об ее шею и плечи.
  - Я знал, - открывая глаза, сказал он. - Нынче мое рожденье.  Я  знал,
что ты придешь. Я встану сейчас.
  И, говоря это, он засыпал.
  Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее
отсутствие. Она узнавала и не узнавала его голые, такие большие  теперь,
ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки,  эти  обре-
занные короткие завитки волос на затылке, в который она так часто  цело-
вала его. Она ощупывала все это и не могла ничего говорить; слезы душили
ее.
  - О чем же ты плачешь, мама? - сказал он,  совершенно  проснувшись.  -
Мама, о чем ты плачешь? - прокричал он плаксивым голосом.
  - Я? не буду плакать... Я плачу от радости. Я так давно не видела  те-
бя. Я не буду, не буду, - сказала она, глотая слезы и  отворачиваясь.  -
Ну, тебе одеваться теперь пора, - оправившись, прибавила она,  помолчав,
и, не выпуская его руки, села у его кровати на  стул,  на  котором  было
приготовлено платье.
  - Как ты одеваешься без меня? Как...  -  хотела  она  начать  говорить
просто и весело, но не могла и опять отвернулась.
  - Я не моюсь холодною водой, папа не велел. А Василия Лукича ты не ви-
дала? Он придет. А ты села на мое платье! - и Сережа расхохотался.
  Она посмотрела на него и улыбнулась.
  - Мама, душечка, голубушка! - закричал он, бросаясь опять к ней и  об-
нимая ее. Как будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно понял,  что
случилось. - Это не надо, - говорил он, снимая с нее шляпу. И, как будто
вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился целовать ее.
  - Но что же ты думал обо мне? Ты не думал, что я умерла?
  - Никогда не верил.
  - Не верил, друг мой?
  - Я знал, я знал! - повторял он свою любимую фразу и, схватив ее руку,
которая ласкала его волосы, стал прижимать ее ладонью к своему рту и це-
ловать ее.

                                    XXX

  Василий Лукич между тем, не понимавший сначала, кто была эта  дама,  и
узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила  мужа  и
которую он не знал, так как поступил в дом уже после нее, был  в  сомне-
нии, войти ли ему, или нет, или сообщить Алексею Александровичу. Сообра-
зив, наконец, то, что его обязанность состоит в том, чтобы поднимать Се-
режу в определенный час и что поэтому ему нечего разбирать, кто там  си-
дит, мать или другой кто, а нужно исполнять свою обязанность, он оделся,
подошел к двери и отворил ее.
  Но ласки матери и сына, звуки их голосов и то, что они говорили, - все
это заставило его изменить намерение. Он покачал  головой  и,  вздохнув,
затворил дверь. "Подожду еще десять минут", - сказал он себе, откашлива-
ясь и утирая слезы.
  Между прислугой дома в это же время происходило сильное волнение.  Все
узнали, что приехала барыня, и что Капитоныч пустил ее, и что она теперь
в детской, а между тем барин всегда в девятом часу сам заходит  в  детс-
кую, и все понимали, что встреча супругов невозможна и что надо помешать
ей. Корней, камердинер, войдя в швейцарскую, спрашивал, кто и  как  про-
пустил ее, и, узнав, что Капитоныч принял  и  проводил  ее,  выговаривал
старику. Швейцар упорно молчал, но когда Корней сказал ему, что  за  это
его согнать следует, Капитоныч подскочил к нему и, замахав  руками  пред
лицом Корнея, заговорил:
  - Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил, кроме милости ничего не
видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты  поли-
тику-то тонко понимаешь! Так-то! Ты бы про себя помнил, как барина  оби-
рать да енотовые шубы таскать!
  - Солдат! - презрительно сказал Корней и повернулся ко входившей няне.
- Вот судите, Марья Ефимовна: впустил, никому не сказал, -  обратился  к
ней Корней. - Алексей Александрович сейчас выйдут, пойдут в детскую.
  - Дела, дела!- говорила няня. - Вы бы, Корней  Васильевич,  как-нибудь
задержали его, барина-то, а я побегу, как-нибудь ее уведу. Дела, дела!
  Когда няня вошла в детскую, Сережа рассказывал матери о том,  как  они
упали вместе с Наденькой, покатившись с горы, и  три  раза  перекувырну-
лись. Она слушала звуки его голоса, видела его лицо  и  игру  выражения,
ощущала его руку, но не понимала того, что он говорил.  Надо  было  ухо-
дить, надо было оставить его, - только одно это и думала  и  чувствовала
она. Она слышала и шаги Василия Лукича, подходившего к двери и кашлявше-
го, слышала и шаги подходившей няни; но сидела, как окаменелая, не в си-
лах ни начать говорить, ни встать.
  - Барыня, голубушка!- заговорила няня, подходя к Анне и целуя ее  руки
и плечи. - Вот бог привел радость нашему новорожденному. Ничего-то вы не
переменились.
  - Ах, няня, милая, я не знала, что вы в доме, - на  минуту  очнувшись,
сказала Анна.
  - Я не живу, я с дочерью живу, я поздравить пришла,  Анна  Аркадьевна,
голубушка!
  Няня вдруг заплакала и опять стала целовать ее руку.
  Сережа, сияя глазами и улыбкой и держась одною рукой за  мать,  другою
за няню, топотал по ковру жирными голыми ножками. Нежность любимой  няни
к матери приводила его в восхищенье.
  - Мама! Она часто ходит ко мне,и когда придет... - начал было  он,  но
остановился, заметив, что няня шепотом что-то сказала матери  и  что  на
лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло  к
матери.
  Она подошла к нему.
  - Милый мой! - сказала она.
  Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало  это,  и  он
понял. - Милый, милый Кутик!- проговорила она имя, которым звала его ма-
леньким, - ты не забудешь меня? Ты... - но больше она не могла говорить.
  Сколько потом она придумывала слов, которые она могла сказать  ему!  А
теперь она ничего не умела и не могла сказать. Но Сережа понял все,  что
она хотела сказать ему. Он понял, что она была несчастлива и любила его.
Он понял даже то, что шепотом говорила няня. Он слышал слова: "Всегда  в
девятом часу", и он понял, что это говорилось про отца и  что  матери  с
отцом нельзя встречаться. Это он понимал, но одного он  не  мог  понять:
почему на ее лице показались испуг и стыд?.. Она не виновата,  а  боится
его и стыдится чего-то. Он хотел сделать вопрос,  который  разъяснил  бы
ему это сомнение, но не смел этого сделать: он видел, что она  страдает,
и ему было жаль ее. Он молча прижался к ней и шепотом сказал:
  - Еще не уходи. Он не скоро придет.
  Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает, что  гово-
рит, и в испуганном выражении его лица она прочла, что он не только  го-
ворил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.
  - Сережа, друг мой, - сказала она, - люби его, он лучше и добрее меня,
и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
  - Лучше тебя нет!.. - с отчаянием закричал он сквозь слезы и,  схватив
ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряже-
ния руками.
  - Душечка, маленький мой! - проговорила Анна и заплакала так же слабо,
по-детски, как плакал он.
  В это время дверь отворилась, вошел Василий Лукич. У другой двери пос-
лышались шаги, и няня испуганным шепотом сказала:
  - Идет, - и подала шляпу Анне.
  Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна  отняла
эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами  вышла  в
дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился
и наклонил голову.
  Несмотря на то, что она только что говорила, что он лучше и добрее ее,
при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив всю его фигуру
со всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и  зависти  за
сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу,
почти выбежала из комнаты.
  Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки, которые  она
с такою любовью и грустью выбирала вчера в лавке.

                                    XXXI

  Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о  том
и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так  сильно
подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в  гостинице,
она долго не могла понять, зачем она здесь. "Да, все это  кончено,  и  я
опять одна", - сказала она себе и, не снимая шляпы, села на  стоявшее  у
камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы,  сто-
явшие на столе между окон, она стала думать.
  Девушка-француженка, привезенная из-за границы,  вошла  предложить  ей
одеваться. Она с удивлением посмотрела на нее и сказала:
  - После.
  Лакей предложил кофе.
  - После, - сказала она.
  Кормилица итальянка, убрав девочку, вошла с нею и  поднесла  ее  Анне.
Пухлая, хорошо выкормленная девочка, как всегда, увидав мать, подвернула
перетянутые ниточками голые ручонки ладонями книзу и, улыбаясь  беззубым
ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша ими  по
крахмаленым складкам вышитой юбочки. Нельзя было не улыбнуться, не поце-
ловать девочку, нельзя было не подставить ей палец, за который она ухва-
тилась, взвизгивая и подпрыгивая всем телом; нельзя было  не  подставить
ей губу, которую она, в виде поцелуя, забрала в ротик. И все это сделала
Анна, и взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее све-
жую щечку и оголенные локотки; но при виде этого ребенка  ей  еще  яснее
было, что то чувство, которое она испытывала к нему, было даже не любовь
в сравнении с тем, что она чувствовала к Сереже. Все в этой девочке было
мило, но все это почему-то не забирало за сердце.  На  первого  ребенка,
хотя и от нелюбимого человека, были положены все силы любви, не получав-
шие удовлетворения; девочка была рождена в самых тяжелых условиях, и  на
нее не было положено и сотой доли тех забот, которые  были  положены  на
первого. Кроме того, в девочке все было еще ожидания, а Сережа  был  уже
почти человек, и любимый человек; в нем уже боролись мысли, чувства;  он
понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его слова и взгля-
ды. И она навсегда не только физически, но духовно  была  разъединена  с
ним, и поправить этого нельзя было.
  Она отдала девочку кормилице, отпустила ее и открыла медальон, в кото-
ром был портрет Сережи, когда он был почти того же возраста, как  и  де-
вочка. Она встала и, сняв шляпу, взяла на столике альбом, в котором были
фотографические карточки сына в других  возрастах.  Она  хотела  сличить
карточки и стала вынимать их из альбома. Она вынула их  все.  Оставалась
одна, последняя, лучшая карточка. Он в белой  рубашке  сидел  верхом  на
стуле, хмурился глазами и улыбался ртом. Это было самое особенное,  луч-
шее его выражение. Маленькими ловкими  руками,  которые  нынче  особенно
напряженно двигались своими белыми тонкими пальцами, она  несколько  раз
задевала за уголок карточки, но карточка срывалась, и она не могла  дос-
тать ее. Разрезного ножика не было на столе, и она, вынув карточку, быв-
шую рядом (это была карточка Вронского, сделанная в Риме, в круглой шля-
пе и с длинными волосами), ею вытолкнула карточку сына. "Да, вот он!"  -
сказала она, взглянув на карточку Вронского, и вдруг вспомнила, кто  был
причиной ее теперешнего горя. Она ни разу не вспоминала о  нем  все  это
утро. Но теперь вдруг, увидав это мужественное, благородное, столь  зна-
комое и милое ей лицо, она почувствовала неожиданный прилив любви к  не-
му.
  "Да где же он? Как же он оставляет меня одну с моими  страданиями?"  -
вдруг с чувством упрека подумала она, забывая, что она сама скрывала  от
него все, касавшееся сына. Она послала к нему просить его прийти  к  ней
сейчас же; с замиранием сердца, придумывая слова,  которыми  она  скажет
ему все, и те выражения его любви, которые утешат  ее,  она  ждала  его.
Посланный вернулся с ответом, что у него гость, но что он сейчас  придет
и приказал спросить ее, может ли она принять его с приехавшим  в  Петер-
бург князем Яшвиным. "Не один придет, а со вчерашнего обеда он не  видал
меня, - подумала она, - не так придет, чтоб я могла все высказать ему, а
придет с Яшвиным". И вдруг ей пришла странная мысль: что, если он разлю-
бил ее?
  И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всем она  ви-
дела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не до-
ма, и то, что он настоял на том,  чтоб  они  в  Петербурге  остановились
врознь, и то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья
с глазу на глаз.
  "Но он должен сказать мне это. Мне нужно знать это. Если я буду  знать
это, тогда я знаю, что я сделаю", - говорила она себе, не в силах предс-
тавить себе того положения, в котором она будет, убедившись в его равно-
душии. Она думала, что он разлюбил ее, она чувствовала  себя  близкою  к
отчаянию, и вследствие этого она почувствовала себя особенно  возбужден-
ною. Она позвонила девушку и пошла в  уборную.  Одеваясь,  она  занялась
больше, чем все эти дни, своим туалетом, как будто он мог, разлюбив  ее,
опять полюбить за то, что на ней будет то платье и та прическа,  которые
больше шли к ней.
  Она услыхала звонок прежде, чем была готова.
  Когда она вышла в гостиную, не он, а Яшвин встретил  ее  взглядом.  Он
рассматривал карточки ее сына, которые она забыла на столе, и  не  торо-
пился взглянуть на нее.
  - Мы знакомы, - сказала она, кладя свою маленькую руку в огромную руку
конфузившегося (что так странно было при его громадном  росте  и  грубом
лице) Яшвина. - Знакомы с прошлого года, на скачках.  Дайте,  -  сказала
она, быстрым движением отбирая от Вронского карточки  сына,  которые  он
смотрел, и значительно блестящими глазами взглядывая на него. - Нынешний
год хороши были скачки? Вместо этих я смотрела скачки на Корсо  в  Риме.
Вы, впрочем, не любите заграничной жизни, - сказала она, ласково  улыба-
ясь. - Я вас знаю и знаю все ваши вкусы, хотя мало встречалась с вами.
  - Это мне очень жалко, потому что мои вкусы все больше дурные, -  ска-
зал Яшвин, закусывая свой левый ус.
  Поговорив несколько времени и заметив, что Вронский взглянул на  часы,
Яшвин спросил ее, долго ли она пробудет еще в  Петербурге,  и,  разогнув
свою огромную фигуру, взялся за кепи.
  - Кажется, недолго, -  сказала  она  с  замешательством,  взглянув  на
Вронского.
  - Так и не увидимся больше? - сказал  Яшвин,  вставая  и  обращаясь  к
Вронскому. - Где ты обедаешь?
  - Приезжайте обедать ко мне, - решительно сказала Анна, как бы рассер-
дившись на себя за свое смущение, но краснея, как всегда, когда  выказы-
вала пред новым человеком свое положение. - Обед здесь не хорош,  но  по
крайней мене вы увидитесь с н