е - страх и радость нового и неизвестного. И  те-
перь вот-вот ожидание, и неизвестность, и раскаяние в отречении от преж-
ней жизни - все кончится, и начнется новое. Это новое не могло  быть  не
страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно - оно уже  со-
вершилось еще шесть недель тому назад в ее душе; теперь же только  освя-
щалось то, что давно уже сделалось в ее душе.
  Повернувшись опять к  аналою,  священник  с  трудом  поймал  маленькое
кольцо Кити и, потребовав  руку  Левина,  надел  на  первый  сустав  его
пальца. "Обручается раб божий Константин рабе божией Екатерине". И,  на-
дев большое кольцо на розовый, маленький, жалкий своею  слабостью  палец
Кити, священник проговорил то же.
  Несколько раз обручаемые хотели догадаться, что надо сделать, и каждый
раз ошибались, и священник шепотом поправлял их.  Наконец,  сделав,  что
нужно было, перекрестив их кольцами, он опять передал  Кити  большое,  а
Левину маленькое; опять они запутались и два раза передавали  кольцо  из
руки в руку, и все-таки выходило не то, что требовалось.
  Долли, Чириков и Степан Аркадьич выступили вперед поправить их.  Прои-
зошло замешательство, шепот и улыбки, но торжественно-умиленное  выраже-
ние на лицах обручаемых не изменилось;  напротив,  путаясь  руками,  они
смотрели серьезнее и торжественнее, чем прежде, и улыбка, с которою Сте-
пан Аркадьич шепнул, чтобы теперь каждый надел свое кольцо, невольно за-
мерла у него на губах. Ему чувствовалось, что всякая улыбка оскорбит их.
  - "Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, - читал священник
вслед за переменой колец, - от тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в
восприятие рода человеча. Сам убо, господи боже наш, пославый истину  на
наследие твое и обетование твое, на рабы твоя отцы наша, в коемждо  роде
и роде, избранныя твоя: призри на раба твоего Константина и на рабу твою
Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и люб-
ви..."
  Левин чувствовал все более и более, что все его мысли о женитьбе,  его
мечты о том, как он устроит свою жизнь, - что все это было ребячество  и
что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь  еще  менее
понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его все  выше  и  выше
поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.

                                     V

  В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обруче-
ния, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек и
мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал  прилично-ти-
хий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как  жен-
щины были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда  затроги-
вающего их священнодействия.
  В кружке самом близком к невесте были ее две сестры: Долли и  старшая,
спокойная красавица Львова, приехавшая из-за границы.
  - Что же это Мари в лиловом, точно черное, на свадьбу? - говорила Кор-
сунская.
  - С ее светом лица одно спасенье... - отвечала Друбецкая. - Я  удивля-
юсь, зачем они вечером сделали свадьбу. Это купечество...
  - Красивее. Я тоже венчалась вечером, - отвечала Корсунская и вздохну-
ла, вспомнив о том, как мила она была в этот день, как смешно был  влюб-
лен ее муж и как теперь все другое.
  - Говорят, что кто больше десяти раз бывает шафером, тот не женится; я
хотел десятый быть, чтобы застраховать себя, но место было занято, - го-
ворил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела на него ви-
ды.
  Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела  на  Кити,  думая  о
том, как и когда она будет стоять с графом Синявиным в положении Кити  и
как она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку.
  Щербацкий говорил старой фрейлине Николаевой, что  он  намерен  надеть
венец на шиньон Кити, чтоб она была счастлива.
  - Не надо было надевать шиньона, - отвечала Николаева, давно решившая,
что если старый вдовец, которого она ловила, женится на ней, то  свадьба
будет самая простая. - Я не люблю этот фаст.
  Сергей Иванович говорил с Дарьей Дмитриевной, шутя уверяя ее, что обы-
чай уезжать после свадьбы распространяется потому, что новобрачным всег-
да бывает несколько совестно.
  - Брат ваш может гордиться. Она чудо как мила. Я думаю, вам завидно?
  - Я уже это пережил, Дарья Дмитриевна, - отвечал он, и лицо его неожи-
данно приняло грустное и серьезное выражение.
  Степан Аркадьич рассказывал свояченице свой каламбур о разводе.
  - Надо поправить венок, - отвечала она, не слушая его.
  - Как жаль, что она так подурнела, - говорила графиня  Нордстон  Льво-
вой. - А все-таки он не сто'ит ее пальца. Не правда ли?
  - Нет, он мне очень нравится. Не оттого,  что  он  будущий  beaufrere,
-отвечала Львова. - И как он хорошо себя держит! А это так  трудно  дер-
жать себя хорошо в этом положении - не быть смешным. А он не смешон,  не
натянут, он видно, что тронут.
  - Кажется, вы ждали этого?
  - Почти. Она всегда его любила.
  - Ну, будем смотреть, кто из них прежде станет на ковер. Я  советовала
Кити.
  - Все равно, - отвечала Львова, - мы все покорные жены, это  у  нас  в
породе.
  - А я так нарочно первая стала с Васильем. А вы, Долли?
  Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала. Она была растрога-
на. Слезы стояли у ней в глазах, и она не могла бы  ничего  сказать,  не
расплакавшись.Она радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью к сво-
ей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала  все
настоящее и помнила только свою первую невинную любовь.  Она  вспоминала
не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них
в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Ки-
ти, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце,  отрекаясь
от прошедшего и вступая в таинственное будущее.В числе этих всех невест,
которые приходили ей на память, она вспомнила и свою милую Анну, подроб-
ности о предполагаемом разводе которой она недавно слышала. И она также,
чистая, стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что?
  - Ужасно странно, - проговорила она.
  Не одни сестры, приятельницы и родные следили за  всеми  подробностями
священнодействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением,  захва-
тывающим дыхание, следили, боясь упустить каждое движение, выражение ли-
ца жениха и невесты и с досадой не отвечали и  часто  не  слыхали  речей
равнодушных мужчин, делавших шутливые или посторонние замечания.
  - Что же так заплакана? Или поневоле идет?
  - Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?
  - А это сестра в белом атласе? Ну, слушай, как рявкнет дьякон: "Да бо-
ится своего мужа".
  - Чудовские?
  - Синодальные.
  - Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе  в  вотчину.  Богат
страсть, говорят. Затем и выдали.
  - Нет, парочка хороша.
  - А вот вы спорили, Марья Власьевна,  что  карналины  в  отлет  носят.
Глянь-ка у той в пюсовом, посланница, говорят, с каким подбором...  Так,
и опять этак.
  - Экая милочка невеста-то, как овечка убранная!  А  как  ни  говорите,
жалко нашу сестру.
Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви.

                                     VI

  Когда обряд обручения окончился, церковнослужитель постлал пред анало-
ем в середине церкви кусок розовой шелковой ткани, хор запел искусный  и
сложный псалом, в котором бас и тенор перекликались между собой, и  свя-
щенник, оборотившись, указал обрученным на  разостланный  розовый  кусок
ткани. Как ни часто и много слушали оба о примете, что кто первый ступит
на ковер, тот будет главой в семье, ни Левин, ни Кити не могли  об  этом
вспомнить, когда они сделали эти несколько шагов. Они не слышали и гром-
ких замечаний и споров о том, что, по наблюдению одних, он стал  прежде,
по мнению других, оба вместе.
  После обычных вопросов о желании их вступить в брак, и не обещались ли
они другим, и их странно для них самих звучавших ответов началась  новая
служба. Кити слушала слова молитвы, желая понять их смысл, но не  могла.
Чувство торжества и светлой радости по мере совершения обряда все больше
и больше переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.
  Молились "о еже податися им целомудрию и плоду чрева на пользу, о  еже
возвеселитися им видением сынов и дщерей". Упоминалось о  том,  что  бог
сотворил жену из ребра Адама, и "сего ради оставит человек отца и матерь
и прилепится к жене, будет два в плоть едину", и что "тайна  сия  велика
есть"; просили, чтобы бог дал им плодородие и благословение, как  Исааку
и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих.
"Все это было прекрасно, - думала Кити, слушая эти слова, - все это и не
может быть иначе", - и улыбка радости, сообщавшаяся невольно всем  смот-
ревшим на нее, сияла на ее просветлевшем лице.
  - Наденьте совсем! - послышались советы, когда священник надел на  них
венцы и Щербацкий, дрожа рукою в трехпуговичной перчатке, держал  высоко
венец над ее головой.
  - Наденьте!- прошептала она улыбаясь.
  Левин оглянулся на нее и был поражен тем  радостным  сиянием,  которое
было на ее лице; и чувство это невольно сообщилось ему. Ему  стало,  так
же как и ей, светло и весело.
  Им весело было слушать чтение послания апостольского и  раскат  голоса
протодьякона при последнем стихе, ожидаемый с таким  нетерпением  посто-
роннею публикой. Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино  с
водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и взяв их  обе
руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего "Исаие ликуй",  вок-
руг аналоя. Щербацкий и Чириков, поддерживавшие венцы, путаясь в  шлейфе
невесты, тоже улыбаясь и радуясь чему-то, то отставали, то натыкались на
венчаемых при остановках священника. Искра радости, зажегшаяся  в  Кити,
казалось, сообщилась всем бывшим в церкви. Левину казалось, что  и  свя-
щеннику и дьякону, так же как и ему, хотелось улыбаться.
  Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и  поздравил
молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор та-
кою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое  было  на  ее
лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он  не  знал,  кончилось
ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и
тихо сказал:
  - Поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа, - и взял у них из рук свечи.
  Левин поцеловал с осторожностью ее улыбавшиеся губы, подал ей руку  и,
ощущая новую, странную близость, пошел из церкви. Он не  верил,  не  мог
верить, что это была правда. Только когда встречались  их  удивленные  и
робкие взгляды, он верил этому, потому что чувствовал, что они уже  были
одно.
  После ужина в ту же ночь молодые уехали в деревню.

                                    VII

  Вронский с Анною три месяца уже путешествовали вместе по  Европе.  Они
объездили Венецию, Рим,  Неаполь  и  только  что  приехали  в  небольшой
итальянский город, где хотели поселиться на некоторое время.
  Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором в густых  напома-
женных волосах, во фраке и с широкою белою батистовою грудью рубашки, со
связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки в карманы,  презри-
тельно прищурившись, строго отвечал  что-то  остановившемуся  господину.
Услыхав  с  другой  стороны  подъезда  шаги,  всходившие  на   лестницу,
обер-кельнер обернулся и, увидав русского графа, занимавшего у них  луч-
шие комнаты, почтительно вынул руки из карманов и, наклонившись,  объяс-
нил, что курьер был и что дело с наймом палаццо состоялось. Главный  уп-
равляющий готов подписать условие.
  - А! Я очень рад, -сказал Вронский. - А госпожа дома или нет?
  - Они выходили гулять, но теперь вернулись, - отвечал кельнер.
  Вронский снял с своей головы мягкую с большими  полями  шляпу  и  отер
платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные  на-
зад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего  еще  и
приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти.
  - Господин этот русский и спрашивал про вас, - сказал обер-кельнер.
  Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и  же-
лания найти хоть какое-нибудь развлечение  от  однообразия  своей  жизни
Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина;  и
в одно и то же время у обоих просветлели глаза.
  - Голенищев!
  - Вронский!
  Действительно, это был Голенищев, товарищ Вронского по Пажескому  кор-
пусу. Голенищев в корпусе принадлежал к либеральной партии,  из  корпуса
вышел гражданским чином и нигде не служил. Товарищи совсем разошлись  по
выходе из корпуса и встретились после только один раз.
  При этой встрече Вронский понял, что Голенищев избрал какую-то высоко-
умную либеральную деятельность и вследствие этого хотел  презирать  дея-
тельность и звание Вронского. Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым
дал ему тот холодный и гордый отпор, который  он  умел  давать  людям  и
смысл которого был таков: "Вам может нравиться или не нравиться мой  об-
раз жизни, но мне это совершенно все равно: вы должны уважать меня, если
хотите меня знать". Голенищев же  был  презрительно  равнодушен  к  тону
Вронского. Эта встреча, казалось бы, еще больше  должна  была  разобщить
их. Теперь же они просияли и вскрикнули от радости,  узнав  друг  друга.
Вронский никак не ожидал, что он так обрадуется Голенищеву, но,  вероят-
но, он сам не знал, как ему было скучно. Он забыл неприятное впечатление
последней встречи и с открытым радостным лицом протянул руку бывшему то-
варищу. Такое же выражение радости заменило прежнее тревожное  выражение
лица Голенищева.
  - Как я рад тебя встретить! - сказал Вронский,  выставляя  дружелюбною
улыбкой свои крепкие белые зубы.
  - А я слышу: Вронский, но который - не знал. Очень, очень рад!
  - Войдем же. Ну, что ты делаешь?
  - Я уже второй год живу здесь. Работаю.
  - А! - с участием сказал Вронский. - Войдем же.
  И по обычной привычке русских, вместо того чтоб именно по-русски  ска-
зать то, что он хотел скрыть от слуг, заговорил по-французски.
  - Ты знаком с Карениной? Мы  вместе  путешествуем.  Я  к  ней  иду,  -
по-французски сказал он, внимательно вглядываясь в лицо Голенищева.
  - А! Я и не знал (хотя он и знал), - равнодушно отвечал  Голенищев.  -
Ты давно приехал? - прибавил он.
  - Я? Четвертый день, -ответил Вронский, еще раз внимательно  вглядыва-
ясь в лицо товарища.
  "Да, он порядочный человек и смотрит на дело как должно, - сказал себе
Вронский, поняв значение выражения лица Голенищева и перемены разговора.
- Можно познакомить его с Анной, он смотрит как должно".
  Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, схо-
дясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос о том,  как  это  новое
лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в муж-
чинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, ко-
торые понимали "как должно", в чем состояло это понимание, и  он  и  они
были бы в большом затруднении.
  В сущности понимавшие, по мнению Вронского, "как должно" никак не  по-
нимали этого, а держали себя вообще, как  держат  себя  благовоспитанные
люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со  всех  сторон
окружающих жизнь, - держали себя прилично, избегая намеков и  неприятных
вопросов. Они делали вид, что вполне понимают значение и  смысл  положе-
ния, признают и даже одобряют его, но считают неуместным и лишним объяс-
нять все это.
  Вронский сейчас же догадался, что Голенищев был один из таких, и пото-
му вдвойне был рад ему. Действительно, Голенищев держал себя  с  Карени-
ной, когда был введен к ней, так, как только Вронский мог желать  этого.
Он, очевидно, без малейшего усилия избегал всех разговоров, которые мог-
ли бы повести к неловкости.
  Он не знал прежде Анны и был поражен ее красотой и еще более тою прос-
тотой, с которою она принимала свое  положение.  Она  покраснела,  когда
Вронский ввел Голенищева, и эта детская краска, покрывшая ее открытое  и
красивое лицо, чрезвычайно понравилась ему. Но особенно понравилось  ему
то, что она тотчас же, как бы нарочно, чтобы не могло быть недоразумений
при чужом человеке, назвала Вронского просто Алексеем и сказала, что они
переезжают с ним во вновь нанятый дом, который здесь  называют  палаццо.
Это прямое и простое отношение к своему положению понравилось  Голенище-
ву. Глядя на добродушно-веселую энергическую манеру Анны,  зная  Алексея
Александровича и Вронского, Голенищеву казалось, что он вполне  понимает
ее. Ему казалось, что он понимает то, чего она никак не понимала: именно
того, как она могла, сделав несчастие мужа, бросив его и сына и  потеряв
добрую славу, чувствовать себя энергически-веселою и счастливою.
  - Он в гиде есть, - сказал Голенищев про тот палаццо, который  нанимал
Вронский. - Там прекрасный Тинторетто есть. Из его последней эпохи.
  - Знаете что? Погода прекрасная, пойдемте туда, еще  раз  взглянем,  -
сказал Вронский, обращаясь к Анне.
  - Очень рада, я сейчас пойду надену шляпу. Вы говорите, что  жарко?  -
сказала она, остановившись у двери и вопросительно глядя на Вронского. И
опять яркая краска покрыла ее лицо.
  Вронский понял по ее взгляду, что она не знала, в каких отношениях  он
хочет быть с Голенищевым, и что она боится, так ли она вела себя, как он
бы хотел.
  Он посмотрел на нее нежным, продолжительным взглядом.
  - Нет, не очень, - сказал он.
  И ей показалось, что она все поняла, главное то, что он доволен ею; и,
улыбнувшись ему, она быстрою походкой вышла из двери.
  Приятели взглянули друг на друга, и в лицах  обоих  произошло  замеша-
тельство, как будто Голенищев, очевидно любовавшийся ею,  хотел  что-ни-
будь сказать о ней и не находил что, а Вронский желал и боялся того же.
  - Так вот как, - начал Вронский, чтобы начать какой-нибудь разговор. -
Так ты поселился здесь? Так ты все занимаешься тем же? -  продолжал  он,
вспоминая, что ему говорили, что Голенищев писал что-то...
  - Да, я пишу вторую часть "Двух начал", - сказал  Голенищев,  вспыхнув
от удовольствия при этом вопросе, - то есть, чтобы быть точным, я не пи-
шу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее  и
захватит почти все вопросы. У нас, в России, не  хотят  понять,  что  мы
наследники Византии, - начал он длинное, горячее объяснение.
  Вронскому было сначала неловко за то, что он не знал и первой статьи о
"Двух началах", про которую ему говорил автор как про что-то  известное.
Но потом, когда Голенищев стал излагать свои мысли и Вронский  мог  сле-
дить за ним, то, и не зная "Двух начал", он не без интереса слушал  его,
так как Голенищев говорил хорошо. Но Вронского удивляло  и  огорчало  то
раздраженное волнение, с которым  Голенищев  говорил  о  занимавшем  его
предмете. Чем дальше он говорил, тем больше у  него  разгорались  глаза,
тем поспешнее он возражал мнимым противникам и тем тревожнее  и  оскорб-
леннее становилось выражение его лица. Вспоминая  Голенищева  худеньким,
живым, добродушным и благородным мальчиком,  всегда  первым  учеником  в
корпусе, Вронский никак не мог понять причины  этого  раздражения  и  не
одобрял его. В особенности ему не нравилось то, что  Голенищев,  человек
хорошего круга, становился на одну доску с какими-то  писаками,  которые
его раздражали, и сердился на них. Стоило ли это того? Это не  нравилось
Вронскому, но, несмотря на то, он чувствовал, что Голенищев  несчастлив,
и ему жалко было его. Несчастие, почти умопомешательство, видно  было  в
этом подвижном, довольно красивом лице в то время, как  он,  не  замечая
даже выхода Анны, продолжал торопливо и горячо высказывать свои мысли.
  Когда Анна вышла в шляпе и накидке и, быстрым движением красивой  руки
играя зонтиком, остановилась подле него, Вронский с чувством  облегчения
оторвался от пристально устремленных на него жалующихся глаз  Голенищева