ругую!
  Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака основания ее
ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее, что он
любит больше, чем прежде.
  - Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки.  В
лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом
звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу.
  И мгновенно отчаянная ревность Анны  перешла  в  отчаянную,  страстную
нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.

                                    XXV

  Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно  принялась
за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они  в  поне-
дельник, или во вторник, так как оба вчера уступали один  другому,  Анна
деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя  себя  теперь  совершенно
равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже.  Она  стояла  в
своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый,
раньше обыкновенного вошел к ней.
  - Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне деньги чрез Егорова.
И завтра я готов ехать, - сказал он.
  Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на дачу к мате-
ри кольнуло ее.
  - Нет, я и сама не успею, - сказала она и тотчас же  подумала:  "Стало
быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я  хотела".  -  Нет,
как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только  отоб-
рать эти ненужные вещи, - сказала она, передавая на руку Аннушки, на ко-
торой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
  Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.
  - Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, - сказала  она,  са-
дясь подле него к своему кофею.  -  Ничего  нет  ужаснее  этих  chambres
garnies. Нет выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины,  главное
обои - кошмар. Я думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты  не
отсылаешь еще лошадей?
  - Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?
  - Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти  платья.  Так  решительно
завтра? - сказала она веселым голосом; но вдруг лицо ее изменилось.
  Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму из  Петер-
бурга. Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он, как
бы желая скрыть что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете,  и  пос-
пешно обратился к ней.
  - Непременно завтра я все кончу.
  - От кого депеша? - спросила она, не слушая его.
  - От Стивы, - отвечал он неохотно.
  - Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть тайна между  Стивой
и мной?
  Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.
  - Я не хотел показывать потому, что Стива имеет  страсть  телеграфиро-
вать; что ж телеграфировать, когда ничто не решено?
  - О разводе?
  - Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На  днях  обещал  реши-
тельный ответ. Да вот прочти.
  Дрожащими руками Анна взяла депешу  и  прочла  то  самое,  что  сказал
Вронский. В конце еще было прибавлено: надежды мало,  но  я  сделаю  все
возможное и невозможное.
  - Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и даже
получу ли развод, - сказала она покраснев. - Не было никакой  надобности
скрывать от меня. "Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку
с женщинами", - подумала она.
  - А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, - сказал Вронский,  -
кажется, что он выиграл с Певцова все, и даже больше того, что тот может
заплатить, - около шестидесяти тысяч.
  - Нет, - сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой  пере-
меной разговора показывал ей, что она раздражена, - почему же  ты  дума-
ешь, что это известие так интересует меня, что  надо  даже  скрывать?  Я
сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим  так  же
мало интересовался, как и я.
  - Я интересуюсь потому, что люблю ясность, - сказал он.
  - Ясность не в форме, а в любви, - сказала  она,  все  более  и  более
раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он  го-
ворил. - Для чего ты желаешь этого?
  "Боже мой, опять о любви", - подумал он, морщась.
  - Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей, которые будут, - ска-
зал он.
  - Детей не будет.
  - Это очень жалко, - сказал он.
  - Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не думаешь?  -  сказала  она,
совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: "для тебя и для детей".
  Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший  ее.
Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что  он  не  дорожил  ее
красотой.
  - Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, -  морщась,  точно  от
боли, повторил он, - потому что я уверен, что бо'льшая доля твоего разд-
ражения происходит от неопределенности положения.
  "Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная не-
нависть ко мне", подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядыва-
ясь в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее,  смотрел  из
его глаз.
  - Причина не та, - сказала она, - и я даже не  понимаю,  как  причиной
моего, как ты называешь, раздражения может быть то, что я  нахожусь  со-
вершенно в твоей власти. Какая же тут неопределенность положения? Напро-
тив.
  - Очень жалею, что ты не хочешь понять, - перебил он ее,  с  упорством
желая высказать свою мысль, - неопределенность состоит в том,  что  тебе
кажется, что я свободен.
  - Насчет этого ты можешь быть совершенно спокоен, - сказала она и, от-
вернувшись от него, стала пить кофей.
  Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту. Отпив  нес-
колько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно поня-
ла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она  производила
губами.
  - Мне совершенно все равно, что думает твоя мать и как она  хочет  же-
нить тебя, - сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.
  - Но мы не об этом говорим.
  - Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца,  будь
она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна,  и  я  ее
знать не хочу.
  - Анна, я прошу тебя не говорить неуважительно о моей матери.
  - Женшина, которая не угадала сердцем, в чем лежат счастье и честь  ее
сына, у той нет сердца.
  - Я повторяю свою просьбу не говорить неуважительно о матери,  которую
я уважаю, - сказал он, возвышая голос и строго глядя на нее.
  Она не отвечала. Пристально глядя на него,  на  его  лицо,  руки,  она
вспоминала со всеми подробностями  сцену  вчерашнего  примирения  и  его
страстные ласки. "Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и  хочет
расточать другим женщинам!" - думала она.
  - Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы!- с ненавистью глядя
на него, сказала она.
  - А если так, то надо...
  - Надо решиться, и я решилась, - сказала она и хотела уйти, но  в  это
время в комнату вошел Яшвин.
  Анна поздоровалась с ним и остановилась.
  Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала,  что  стоит  на
повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в  эту
минуту надо было притворяться пред чужим  человеком,  который  рано  или
поздно узнает же все, - она не знала; но, тотчас же смирив в себе  внут-
реннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
  - Ну, что ваше дело? получили долг? - спросила она Яшвина.
  - Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу надо ехать.  А
вы когда? - сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского  и,  очевидно,
догадываясь о происшедшей ссоре.
  - Кажется, послезавтра, - сказал Вронский.
  - Вы, впрочем, уже давно собираетесь.
  - Но теперь уже решительно, - сказала Анна, глядя прямо в глаза Вронс-
кому таким взглядом, который говорил ему, чтобы он и не думал о  возмож-
ности примирения.
  - Неужели же вам не жалко этого несчастного Певцова? - продолжала  она
разговор с Яшвиным.
  - Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь
мое все состояние тут, - он показал на боковой карман, -и теперь я бога-
тый человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим.  Ведь  кто
со мной садится - тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его.  Ну,  и
мы боремся, и в этом-то удовольствие.
  - Ну, а если бы вы были женаты, - сказала Анна, - каково бы вашей  же-
не?
  Яшвин засмеялся.
  - Затем, видно, и не женился и никогда не собирался.
  - А Гельсингфорс? - сказал Вронский, вступая в разговор, и взглянул на
улыбнувшуюся Анну.
  Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг приняло  холодно-строгое  выраже-
ние, как будто она говорила ему: "Не забыто. Все то же".
  - Неужели вы были влюблены? - сказала она Яшвину.
  - О господи! сколько раз! Но, понимаете, одному можно сесть за  карты,
но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. А мне можно
заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я  и
устраиваю.
  - Нет, я не про то спрашиваю, а про настоящее. -  Она  хотела  сказать
Гельсингфорс; но не хотела сказать слово, сказанное Вронским.
  Приехал Войтов, покупавший жеребца; Анна встала и вышла из комнаты.
  Пред тем как уезжать из дома, Вронский вошел к ней. Она хотела притво-
риться, что ищет что-нибудь на столе, но, устыдившись притворства, прямо
взглянула ему в лицо холодным взглядом.
  - Что вам надо? - cпросила она его по-французски.
  - Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, - сказал он  таким  тоном,
который выражал яснее слов: "Объясняться мне некогда, и ни к чему не по-
ведет".
  "Я ни в чем не виноват пред нею, - думал он. - Если она хочет себя на-
казывать, tant pis pour elle". Но, выходя, ему показалось, что она  ска-
зала что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
  - Что, Анна? - спросил он.
  - Я ничего, - отвечала она так же холодно и спокойно.
  "А ничего, так tant pis", - подумал он, опять похолодев, повернулся  и
пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами.
Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли
его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день  он
провел вне дома, и когда приехал поздно вечером,  девушка  сказала  ему,
что у Анны Аркадьевны болит голова и она просила не входить к ней.

                                    XXVI

  Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый  раз.  И
это была не ссора. Это было очевидное признание в  совершенном  охлажде-
нии. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда  вхо-
дил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть,  что  сердце  ее
разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным  ли-
цом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее,  потому  что  любил
другую женщину, - это было ясно.
  И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна придумыва-
ла еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все бо-
лее и более раздражалась.
  "Я вас не держу, - мог сказать он. - Вы можете идти куда хотите. Вы не
хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы вернуться к нему. Вер-
нитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей?"
  Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он  ска-
зал ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он  действи-
тельно сказал их.
  "А разве не вчера только он клялся в любви, он,  правдивый  и  честный
человек? Разве я не отчаивалась напрасно уж много раз?" - вслед  за  тем
говорила она себе.
  Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее
два часа, Анна провела в сомнениях о том, все ли кончено, или  есть  на-
дежда примирения, и надо ли ей сейчас уехать, или еще раз  увидать  его.
Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою коммату, приказав пере-
дать ему, что у нее голова болит, загадала себе: "Если он  придет,  нес-
мотря на слова горничной, то, значит, он еще любит.  Если  же  нет,  то,
значит, все кончено, и тогда я решу, что мне делать!.."
  Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его  звонок,  его
шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали,  не  хотел
больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, все было кончено.
  И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к
ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в
ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
  Теперь было все равно: ехать или не ехать  в  Воздвиженское,  получить
или не получить от мужа развод - все было ненужно. Нужно было одно - на-
казать его.
  Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стои-
ло только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко
и просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он  будет
мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет  поздно.  Она
лежала в постели с открытыми глазами, глядя при свете  одной  догоравшей
свечи на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от шир-
мы, и живо представляла себе, что он будет чувствовать, когда ее уже  не
будет и она будет для него только одно воспоминание. "Как мог я  сказать
ей эти жестокие слова? - будет говорить он. - Как мог я выйти из  комна-
ты, не сказав ей ничего? Но теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от  нас.
Она там..." Вдруг тень ширмы заколебалась, захватила весь  карниз,  весь
потолок, другие тени с другой стороны рванулись ей навстречу; на мгнове-
ние тени сбежали, но потом с новой быстротой надвинулись,  поколебались,
слились, и все стало темно.. "Смерть!" - подумала она. И такой ужас  на-
шел на нее, что она долго не могла понять, где она,  и  долго  не  могла
дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той,  которая
догорела и потухла. "Нет, все - только жить! Ведь я люблю его.  Ведь  он
любит меня! Это было и пройдет", - говорила она, чувствуя, что слезы ра-
дости возвращения к жизни текли по ее щекам. И, чтобы спастись от своего
страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.
  Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и, сверху  освещая
его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она любила  его
так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала, что
если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим  свою
правоту взглядом, и что, прежде чем говорить  ему  о  своей  любви,  она
должна бы была доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбу-
див его, вернулась к себе и после второго приема опиума к  утру  заснула
тяжелым, неполным  сном,  во  все  время  которого  она  не  переставала
чувствовать себя.
  Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся  ей  в  сновидениях
еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с
взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая
бессмысленные французские слова, и она, как и всегда  при  этом  кошмаре
(что и составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает на
нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над  нею.  И
она проснулась в холодном поту.
  Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний день.
  "Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я сказала,  что  у
меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть его и го-
товиться к отъезду", - сказала она себе. И, узнав, что  он  в  кабинете,
она пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда  ос-
тановился экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовы-
валась молодая девушка в лиловой шляпке,  что-то  приказывая  звонившему
лакею. После переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с  гос-
тиной послышались шаги Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице.
Анна опять подошла к окну. Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к
карете. Молодая девушка в лиловой шляпке передала ему  пакет.  Вронский,
улыбаясь, сказал ей что-то. Карета отъехала; он быстро взбежал назад  по
лестнице.
  Туман, застилавший все в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с
новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как она
могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме.  Она
вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
  - Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги  и  бумаги  от
maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова, лучше? - сказал он спо-
койно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного выражения ее
лица.
  Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он взгля-
нул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо.  Она  по-
вернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог  вернуть  ее,  но  она
дошла до двери, он все молчал, и слышен был только звук  шуршания  пере-
вертываемого листа бумаги.
  - Да, кстати, - сказал он в то время, как она была  уже  в  дверях,  -
завтра мы едем решительно? Не правда ли?
  - Вы, но не я, - сказала она, оборачиваясь к нему.
  - Анна, эдак невозможно жить...
  - Вы, но не я, - повторила она.
  - Это становится невыносимо!
  - Вы... вы раскаетесь в этом, - сказала она и вышла.
  Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова,
он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел  и,  крепко
сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил,  угроза  чего-то
раздражила его. "Я пробовал все, - подумал он, - остается одно - не  об-
ращать внимания", и он стал собираться ехать в город и опять  к  матери,
от которой надо было получить подпись на доверенности.
  Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У гостиной он  ос-
тановился. Но он не повернул к ней, он только отдал  приказание  о  том,
чтоб отпустили без него Войтову жеребца. Потом она слышала,  как  подали
коляску, как отворилась дверь, и он вышел опять. Но вот он опять вошел в
сени, и кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми перчат-
ками. Она подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тро-
нув рукой спину кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя  в  окна,  он
сел в свою обычную позу в коляске, заложив ногу на ногу, и, надевая пер-
чатку, скрылся за углом.

                                   XXVII

  "Уехал! Кончено!" - сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на  этот
вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь  в
одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.
  "Нет, это не может быть!" - вскрикнула она и, перейдя комнату,  крепко
позвонила. Ей так страшно теперь было оставаться одной, что, не  дожида-
ясь прихода человека, она пошла навстречу ему.
  - Узнайте, куда поехал граф, - сказала она.
  Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.
  - Они приказали доложить, что если вам угодно выехать, то коляска сей-
час вернется.
  - Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите Михайлу с  запис-
кой в конюшни. Поскорее.
  Она села и написала:
  "Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога приезжай,  мне
страшно".
  Она запечатала и отдала человеку.
  Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком вышла из  ком-
наты и пошла в детскую.
  "Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза,  милая  и  робкая
улыбка?" - была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую,  румяную
девочку с черными вьющимися волосами, вместо Сережи, которого  она,  при
запутанности своих мыслей, ожидала видеть в  детской.  Девочка,  сидя  у
стола, упорно и крепко хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела  на
мать двумя смородинами - черными глазами. Ответив  англичанке,  что  она
совсем здорова и что завтра уезжает в деревню, Анна подсела к девочке  и
стала пред нею вертеть пробку с графина. Но громкий, звонкий смех ребен-
ка и движение, которое она сделала бровью, так живо ей напомнили  Вронс-
кого, что, удерживая рыдания, она поспешно встала и вышла. "Неужели  все
кончено? Нет, это не может быть, - думала она. - Он вернется. Но как  он
об