соображение. "Только  при  таком
решении я поступаю и сообразно с религией, - сказал он  себе,  -  только
при этом решении я не отвергаю от себя преступную жену, а даю ей возмож-
ность исправления и даже - как ни тяжело это мне будет - посвящаю  часть
своих сил на исправление и спасение ее". Хотя  Алексей  Александрович  и
знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния, что  из  всей
этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме  лжи;  хотя,  переживая
эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о  том,  чтоб  искать  руко-
водства в религии, - теперь, когда его решение совпадало с требованиями,
как ему казалось, религии, эта религиозная санкция  его  решения  давала
ему полное удовлетворение иотчасти успокоение. Ему было радостно думать,
что и в столь важном жизненном деле никто не в состоянии будет  сказать,
что он не поступил сообразно с правилами той религии, которой  знамя  он
всегда держал высоко среди общего  охлаждения  и  равнодушия.  Обдумывая
дальнейшие подробности, Алексей Александрович не видел даже, почему  его
отношения к жене не могли оставаться такие же почти, как и  прежде.  Без
сомнения, он никогда не будет в состоянии возвратить ей своего уважения;
но не было и не могло быть никаких причин ему расстроивать свою жизнь  и
страдать вследствие того, что она была  дурная  и  неверная  жена.  "Да,
пройдет время, все устрояющее время, и отношения восстановятся  прежние,
- сказал себе Алексей Александрович, - то  есть  восстановятся  в  такой
степени, что я не буду чувствовать расстройства в течении  своей  жизни.
Она должна быть несчастлива, но я не виноват и потому не могу быть  нес-
частлив".

                                    XIV

  Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне остано-
вился на этом решении, но и составил в своей голове письмо,  которое  он
напишет жене. Войдя в швейцарскую,  Алексей  Александрович  взглянул  на
письма и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой  в
кабинет.
  - Отложить и никого не принимать, - сказал он на  вопрос  швейцара,  с
некоторым удовольствием, служившим признаком его  хорошего  расположения
духа, ударяя на слове "не принимать".
  В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у ог-
ромного письменного стола, на котором уже были зажжены  вперед  вошедшим
камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая  письменные
принадлежности. Положив локти на стол, он склонил набок голову,  подумал
с минуту и начал писать, ни одной секунды не  останавливаясь.  Он  писал
без обращения к ней и по-французски,  употребляя  местоимение  "вы",  не
имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
"При последнем разговоре нашем я выразил вам мое намерение сообщить свое
решение относительно предмета этого разговора. Внимательно обдумав все, я
пишу теперь с целью исполнить это обещание. Решение мое следующее: каковы
бы ни были ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз,
которыми мы связаны властью свыше. Семья не может быть разрушена по
капризу, произволу или даже по преступлению одного из супругов, и наша
жизнь должна идти, как она шла прежде. Это необходимо для меня, для вас,
для нашего сына. Я вполне уверен, что вы раскаялись и раскаиваетесь в том,
что служит поводом настоящего письма, и что вы будете содействовать мне в
том, чтобы вырвать с корнем причину нашего раздора и забыть прошедшее.В
противном случае вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего
сына. Обо всем этом более подробно надеюсь переговорить при личном
свидании. Так как время дачного сезона кончается, я просил бы вас переехать
в Петербург как можно скорее, не позже вторника. Все нужные распоряжения
для вашего переезда будут сделаны. Прошу вас заметить, что я приписываю
особенное значение исполнению этой моей просьбы.
                                                                А. Каренин
  Р. S. При этом письме деньги, которые  могут  понадобиться  для  ваших
расходов".
  Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что  он  вспомнил
приложить деньги; не было ни жестокого слова, ни упрека, но  не  было  и
снисходительности. Главное же - был золотой мост для возвращения. Сложив
письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив  в
конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо  было
в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными  принадлежнос-
тями, позвонил.
  - Передашь курьеру, чтобы завтра доставил Анне Аркадьевне на  дачу,  -
сказал он и встал.
  - Слушаю, ваше превосходительство; чай в кабинет прикажете?
  Алексей Александрович велел подать чай в кабинет  и,  играя  массивным
ножом, пошел к креслу, у которого  была  приготовлена  лампа  и  начатая
французская книга о евгюбических надписях. Над креслом висел овальный, в
золотой раме, прекрасно сделанный знаменитым  художником  портрет  Анны.
Алексей Александрович взглянул на него. Непроницаемые глаза насмешливо и
нагло смотрели на него, как в тот последний вечер их объяснения. Невыно-
симо нагло и вызывающе подействовал на Алексея Александровича вид отлич-
но сделанного художником черного кружева на голове, черных волос и белой
прекрасной руки с безымянным пальцем, покрытым  перстнями.  Поглядев  на
портрет с минуту, Алексей Александрович вздрогнул так, что губы  затряс-
лись и произвели звук "брр", и отвернулся. Поспешно  сев  в  кресло,  он
раскрыл книгу. Он попробовал читать, но никак не мог восстановить в себе
весьма живого прежде интереса к евгюбическим надписям. Он смотрел в кни-
гу и думал о другом. Он думал не о жене, но об одном возникшем в послед-
нее время усложнении в его государственной деятельности, которое  в  это
время составляло главный интерес его службы. Он чувствовал, что он глуб-
же, чем когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение и что в голове  его
нарождалась - он без самообольщения мог  сказать  -  капитальная  мысль,
долженствующая  распутать  все  это  дело,  возвысить  его  в  служебной
карьере, уронить его врагов и потому принести  величайшую  пользу  госу-
дарству. Как только человек, установив чай, вышел  из  комнаты,  Алексей
Александрович встал и пошел к письменному столу.  Подвинув  на  середину
портфель с текущими делами, он с чуть  заметною  улыбкой  самодовольства
вынул из стойки карандаш и погрузился в чтение вытребованного им сложно-
го дела, относившегося до предстоящего усложнения. Усложнение  было  та-
кое. Особенность Алексея Александровича, как государственного  человека,
та, ему одному свойственная, характерная  черта,  которую  имеет  каждый
выдвигающийся чиновник, та, которая вместе с  его  упорным  честолюбием,
сдержанностью, честностью и самоуверенностью сделала его карьеру, состо-
яла в пренебрежении к бумажной официальности, в сокращении переписки,  в
прямом насколько возможно, отношении к живому делу и в экономности. Слу-
чилось же, что в знаменитой комиссии 2 июня было выставлено дело об оро-
шении полей Зарайской  губернии,  находившееся  в  министерстве  Алексея
Александровича и представлявшее резкий пример неплодотворности  расходов
и бумажного отношения к делу. Алексей Александрович знал, что  это  было
справедливо. Дело орошения полей Зарайской губернии  было  начато  пред-
шественником предшественника Алексея Александровича. И действительно, на
это дело было потрачено и тратилось очень много денег и совершенно  неп-
роизводительно, и все дело это, очевидно, ни к чему не  могло  привести.
Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял это и  хотел
было наложить руки на это дело; но в первое время, когда  он  чувствовал
себя еще нетвердо, он знал, что это затрогивало слишком много  интересов
и было неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто за-
был про это дело. Оно, как и все дела, шло само собою, по силе  инерции.
(Много людей кормилось этим делом, в особенности одно очень нравственное
и музыкальное семейство: все дочери  играли  на  струнных  инструментах.
Алексей Александрович знал это семейство и был посаженным отцом у  одной
из старших дочерей.) Поднятие этого дела враждебным министерством  было,
по мнению Алексея Александровича, нечестно, потому что в  каждом  минис-
терстве были и не такие дела, которых никто, по известным служебным при-
личиям, не поднимал. Теперь же, если уже ему бросали эту перчатку, то он
смело поднимал ее и требовал назначения особой комиссии для  изучения  и
поверки трудов комиссии орошения полей Зарайской губернии; но  зато  уже
он не давал никакого спуску и тем господам. Он требовал и назначения еще
особой комиссии по делу об устройстве инородцев. Дело об устройстве ино-
родцев было случайно поднято в комитете 2 июня и с энергиею поддерживае-
мо Алексеем Александровичем как не терпящее отлагательства по плачевному
состоянию инородцев. В комитете дело это послужило поводом к  пререканию
нескольких министерств. Министерство, враждебное Алексею Александровичу,
доказывало, что положение инородцев было весьма цветущее и что предпола-
гаемое переустройство может погубить их процветание,  а  если  что  есть
дурного, то это вытекает только из  неисполнения  министерством  Алексея
Александровича предписанных законом мер.  Теперь  Алексей  Александрович
намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена была новая  комиссия,
которой поручено бы  было  исследовать  на  месте  состояние  инородцев;
во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно  таково,
каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных,  то
чтобы была назначена еще другая, новая ученая комиссия для  исследования
причин этого безотрадного положения инородцев с точек зрения: а) полити-
ческой, б) административной, в) экономической,  г)  этнографической,  д)
материальной и е) религиозной;  в-третьих,  чтобы  были  затребованы  от
враждебного министерства сведения о тех мерах, которые были в  последнее
десятилетие приняты этим министерством для предотвращения тех невыгодных
условий, в которых ныне находятся  инородцы,  и,  в-четвертых,  наконец,
чтобы было потребовано от министерства объяснение о том, почему оно, как
видно из доставленных в комитет сведений за NN 17015 и 18308, от  5  де-
кабря 1863 года и 7 июня 1864, действовало прямо  противоположно  смыслу
коренного и органического закона, т..., ст. 18, и  примечание  к  статье
36. Краска оживления покрыла лицо Алексея Александровича, когда он быст-
ро писал себе конспект этих мыслей. Исписав лист бумаги, он встал,  поз-
вонил и передал записочку к правителю канцелярии о доставлении ему  нуж-
ных справок. Встав и пройдясь по комнате, он опять взглянул на  портрет,
нахмурился и презрительно улыбнулся. Почитав еще  книгу  о  евгюбических
надписях и возобновив интерес к ним, Алексей Александрович в одиннадцать
часов пошел спать, и когда он, лежа в постели, вспомнил о событии с  же-
ной, оно ему представилось уже совсем не в таком мрачном виде.

                                     XV

  Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда он го-
ворил ей, что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть все мужу,
в глубине души она считала свое положение ложным, нечестным и всею душой
желала изменить его. Возвращаясь с мужем со скачек,  в  минуту  волнения
она высказала ему все; несмотря на боль, испытанную ею при этом, она бы-
ла рада этому. После того как муж оставил ее, она говорила себе, что она
рада, что теперь все определится, и по крайней мере не будет лжи и обма-
на. Ей казалось несомненным, что теперь положение ее навсегда определит-
ся. Оно может быть дурно, это новое положение, но оно будет определенно,
в нем не будет неясности и лжи. Та боль, которую она  причинила  себе  и
мужу, высказав эти слова, будет вознаграждена теперь тем, что все  опре-
делится, думала она. В этот же вечер она увидалась  с  Вронским,  но  не
сказала ему о том, что произошло между ею и мужем, хотя, для того  чтобы
положение определилось, надо было сказать ему.
  Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, бы-
ли слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей показались так  ужас-
ны, что она не могла понять теперь, как она  могла  решиться  произнести
эти странные грубые слова, и не могла представить себе того, что из это-
го выйдет. Но слова были сказаны, и Алексей Александрович уехал,  ничего
не сказав. "Я видела Вронского и не сказала ему. Еще в ту самую  минуту,
как он уходил, я хотела воротить его и сказать ему, но раздумала, потому
что было странно, почему я не сказала ему в первую минуту. Отчего я  хо-
тела и не сказала ему?" И в ответ на этот вопрос  горячая  краска  стыда
разлилась по ее лицу. Она поняла то, что ее удерживало от этого; она по-
няла, что ей было стыдно. Ее положение, которое казалось уясненным вчера
вечером, вдруг представилось ей теперь не только не уясненным, но безвы-
ходным. Ей стало страшно за позор, о котором она  прежде  и  не  думала.
Когда она только думала о том, что сделает ее муж,  ей  приходили  самые
страшные мысли. Ей приходило в голову, что  сейчас  приедет  управляющий
выгонять ее из дома, что позор ее будет объявлен всему миру. Она спраши-
вала себя, куда она поедет, - когда ее выгонят из дома,  и  не  находила
ответа.
  Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он  не  любит  ее,
что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя,
и чувствовала враждебность к нему за это. Ей казалось, что те слова, ко-
торые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем  во-
ображении, что она их сказала всем и что все их слышали.  Она  не  могла
решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она  не  могла  решиться
позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
  Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла  сама  к  ней  в
комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела.
Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили.
Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси.  Бетси  напоминала
ей, что нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса  Шгольц  с
своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию  крокета.
"Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду", -  кончала
она.
  Анна прочла записку и тяжело вздохнула.
  - Ничего, ничего не нужно, - сказала она  Аннушке,  перестанавливавшей
флаконы и щетки на уборном столике. - Поди, я сейчас  оденусь  и  выйду.
Ничего, ничего не нужно.
  Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том  же  положе-
ния, опустив голову и руки, и изредка содрогалась всем телом, желая  как
бы сделать какой-то жест, сказать что-то и опять замирая.  Она  беспрес-
танно повторяла: "Боже мой! Боже мой!" Но ни "боже", ни "мой"  не  имели
для нее никакого смысла. Мысль искать своему положению помощи в  религии
была для нее, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в  религии,
в которой была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алек-
сея Александровича. Она знала вперед, что помощь религии возможна только
под условием отречения от того, что составляло для нее весь смысл жизни.
Ей не только было тяжело, но она начинала испьтывать страх  пред  новым,
никогда на испытанным ею душевным состоянием. Она чувствовала, что в ду-
ше ее все начинает двоиться, как двоятся иногда предметы в усталых  гла-
зах. Она не знала иногда, чего она боится, чего желает. Боится ли она  и
желает ли она того, что было, или того, что будет, и чего именно она же-
лает, она не знала.
  "Ах, что я делаю!" - сказала она себе, почувствовав вдруг боль в обеих
сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала,  что  держит  обеими
руками свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и  стала  хо-
дить.
  - Кофей готов, и мамзель с Сережей ждут, - сказала Аннушка, вернувшись
опять и опять застав Анну в том же положении.
  - Сережа? Что Сережа? - оживляясь вдруг,  спросила  Анна,  вспомнив  в
первый раз за все утро о существовании своего сына.
  - Он провинился, кажется, - отвечала, улыбаясь, Аннушка.
  - Как провинился?
  - Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они потихонечку  один
скушали.
  Напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного положения, в
котором она находилась. Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и мно-
го преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она  взяла  на
себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том  состоянии,
в котором она находилась, у ней есть держава, независимая от  положения,
в которое она станет к мужу и к Вронскому. Эта держава - был сын. В  ка-
кое бы положение она ни стала, она не может покинуть  сына.  Пускай  муж
опозорит и выгонит ее, пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести
свою независимую жизнь (она опять с желчью и упреком  подумала  о  нем),
она не может оставить сына. У ней есть цель жизни. И  ей  надо  действо-
вать, действовать, чтоб обеспечить это положение с сыном, чтобы  его  не
отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее надо действовать,  пока  его
не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот одно, что ей надо  теперь
делать. Ей нужно было успокоиться и выйти из этого мучительного  положе-
ния. Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том, чтобы сейчас  же
уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.
  Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную,
где, по обыкновению, ожидал ее кофе и  Сережа  с  гувернанткой.  Сережа,
весь в белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой,
с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он
был похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
  Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно,  как  это
часто бывало с ним, вскрикнул:  "А,мама!"  -  и  остановился  в  нереши-
тельности: идти ли к матери здороваться и бросить  цветы,  или  доделать
венок и с цветами идти.
  Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно  стала  рассказы-
вать проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она  думала  о
том, возьмет ли она ее с собою. "Нет, не возьму, - решила она. - Я  уеду
одна, с сыном".
  - Да, это очень дурно, - сказала Анна и, взяв сына за плечо, не  стро-
гим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на
него и поцеловала. - Оставьте его со мной, - сказала она удивленной  гу-
вернантке и, не выпуская руки сына,  села  за  приготовленный  с  кофеем
стол.
  - Мама! Я... я... не... - сказал он, стараясь понять по ее  выражению,
что ожидает его за персик.
  - Сережа, - сказала она, как только гувернантка вышла  из  комнаты,  -
это дурно, но ты не будешь больше делать этого? Ты любишь меня?
  Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. "Разве я могу не лю-
бить его? - говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе  обрадо-
ванный взгляд. - И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить  меня?
Неужели не пожалеет меня?" Слезы уже текли по ее лицу, и,  чтобы  скрыть
их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
  После грозовых дождей последних дней наступила холодная, ясная погода.
При ярком солнце, сквозившем сквозь отмытые листья, в воздухе  было  хо-
лодно.
  Она вздрогнула и от холода и от внутреннего ужаса, с новою силою охва-
тивших ее на чистом воздухе.
  - Поди, поди к Mariette, - сказала она Сереже, вышедшему было за  ней,
и стала ходить по соломенному ковру террасы. "Неужели они не простят ме-
ня, не поймут, как это все не могло быть иначе?" - сказала она себе.
  Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с  от-
мытыми, ярко блистающими на холодном солнце листьями,  она  поняла,  что
они не простят, что всё и все к ней теперь будут  безжалостны,  как  это
небо, как эта зелень. И опять она почувствовала, что душе у ней начинало
двоиться. "Не надо, не надо думать, -