ывал бы  человек,  любо-
вавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того  как  он
бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы  сидеть  ровно,
не качаясь, - надо еще соображаться,  ни  на  минуту  не  забывая,  куда
плыть, что под ногами вода  и  надо  грести,  и  что  непривычным  рукам
больно, что только смотреть на это легко, а что делать это хотя и  очень
радостно, но очень трудно.
  Бывало, холостым, глядя на чужую супружескую жизнь, на мелочные  забо-
ты, ссоры, ревность, он только презрительно улыбался в душе. В его буду-
щей супружеской жизни не только не могло быть, по его убеждению,  ничего
подобного, но даже все внешние формы, казалось ему, должны были быть  во
всем совершенно не похожи на жизнь других. И вдруг  вместо  этого  жизнь
его с женою не только не сложилась особенно, а, напротив, вся  сложилась
из тех самых ничтожных мелочей, которые он так презирал прежде, но кото-
рые теперь против его воли получали необыкновенную и неопровержимую зна-
чительность. И Левин видел, что устройство всех этих мелочей  совсем  не
так легко было, как ему казалось прежде. Несмотря на то, что Левин пола-
гал, что он имеет самые точные понятия о семейной жизни, он, как  и  все
мужчины, представлял себе невольно семейную жизнь только как наслаждение
любви, которой ничто не должно было препятствовать и от которой не долж-
ны были отвлекать мелкие заботы. Он должен был, по его понятию, работать
свою работу и отдыхать от нее в счастии любви. Она должна была быть  лю-
бима, и только. Но он, как и все мужчины, забывал, что и ей  надо  рабо-
тать. И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в
первые же не только недели, в первые дни семейной жизни думать,  помнить
и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках для приезжих, о подносе,  о
поваре, обеде и т. п. Еще бывши женихом, он был поражен  тою  определен-
ностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать  в
деревню, как будто она знала что-то такое, что  нужно,  и,  кроме  своей
любви, могла еще думать о постороннем. Это оскорбило его тогда, и теперь
несколько раз ее мелочные хлопоты и заботы оскорбляли его. Но он  видел,
что это ей необходимо. И он, любя ее, хотя и не понимал  зачем,  хотя  и
посмеивался над этими заботами, не мог не любоваться ими. Он посмеивался
над тем, как она расставляла мебель, привезенную из Москвы, как  убирала
по-новому свою и его комнату, как вешала гардины, как распределяла буду-
щее помещение для гостей, для Долли, как устраивала помещение своей  но-
вой девушке, как заказывала обед старику повару, как входила в  препира-
ния с Агафьей Михайловной, отстраняя ее от провизии. Он видел, что  ста-
рик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные  прика-
зания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала голо-
вой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой; видел, что Кити бы-
ла необыкновенно мила, когда она,  смеясь  и  плача,  приходила  к  нему
объявить, что девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее ник-
то не слушает. Ему это казалось мило, но странно, и он думал, что  лучше
бы было без этого.
  Он не знал того чувства перемены, которое она испытывала  после  того,
как ей дома иногда хотелось капусты с квасом или конфет, и ни  того,  ни
другого нельзя было иметь, а теперь она могла заказать, что хотела,  ку-
пить груды конфет, издержать сколько хотела денег и заказать какое хоте-
ла пирожное.
  Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в  особенности
потому, что она для детей будет заказывать любимое  каждым  пирожное,  а
Долли оценит все ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для че-
го, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно
чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила,  как
умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и  учиться,  как
это делать.
  Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная  идеалу  Левина
возвышенного счастия первого времени, было одно из разочарований; и  эта
милая озабоченность, которой смысла он не понимал, но не мог не  любить,
было одно из новых очарований.
  Другое разочарование и очарование были ссоры. Левин никогда не мог се-
бе представить, чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кро-
ме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссори-
лись, так что она сказала ему, что он не любит ее,  любит  себя  одного,
заплакала и замахала руками.
  Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый  хутор
и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заб-
лудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о своем счастье,
и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к  ней.  Он
вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким  он
приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его  встретило  мрачное,
никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она  от-
толкнула его.
  - Что ты?
  - Тебе весело... - начала она, желая быть спокойно-ядовитою.
  Но только что она открыла рот, как слова упреков бессмысленной ревнос-
ти, всего, что мучало ее в эти полчаса, которые она неподвижно  провела,
сидя на окне, вырвались у ней. Тут только в первый раз он ясно понял то,
чего он не понимал, когда после венца повел ее из церкви. Он понял,  что
она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и
начинается он. Он понял это по тому мучительному чувству раздвоения, ко-
торое он испытывал в эту минуту. Он оскорбился в первую минуту, но в  ту
же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею,  что  она
была он сам. Он испытывал в первую минуту чувство подобное  тому,  какое
испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и
желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и  убеждается,  что
это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и  надо  пере-
нести и утишить боль.
  Никогда он с такою силой после уже не чувствовал этого, но в этот пер-
вый раз он долго не мог опомниться. Естественное  чувство  требовало  от
него оправдаться, доказать ей вину ее; но доказать ей вину  значило  еще
более раздражать ее и сделать больше тот разрыв,  который  был  причиною
всего горя. Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя
и на нее перенести вину; другое чувство, более сильное, влекло  к  тому,
чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разры-
ву, загладить его. Оставаться с таким несправедливым обвинением было му-
чительно, но, оправдавшись, сделать ей больно было еще хуже.  Как  чело-
век, в полусне томящийся болью, он хотел  оторвать,  отбросить  от  себя
больное место и, опомнившись, чувствовал, что больное место  -  он  сам.
Надо было стараться только помочь больному месту перетерпеть, и он  пос-
тарался это сделать.
  Они помирились. Она, сознав свою вину, но не высказав ее, стала нежнее
к нему, и они испытали новое, удвоенное счастье любви. Но это не помеша-
ло тому, чтобы столкновения эти не повторялись и даже особенно часто, по
самым неожиданным и ничтожным поводам. Столкновения эти происходили час-
то и оттого, что они не знали еще, что друг для друга важно,  и  оттого,
что все это первое время они оба часто бывали в дурном расположении  ду-
ха. Когда один был в хорошем, а другой в дурном, то мир не нарушался, но
когда оба случались в дурном расположении, то  столкновения  происходили
из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не  могли
вспомнить, о чем они ссорились. Правда, когда они  оба  были  в  хорошем
расположении духа, радость жизни их удвоялась. Но  все-таки  это  первое
время было тяжелое для них время.
  Во все это первое время особенно живо чувствовалась  натянутость,  как
бы подергиванье в ту и другую сторону той цепи, которою они были  связа-
ны. Вообще тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от  которого,
по преданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым, но  ос-
тался в воспоминании их обоих самым тяжелым и унизительным  временем  их
жизни. Они оба одинаково старались в  последующей  жизни  вычеркнуть  из
своей памяти все уродливые, постыдные обстоятельства  этого  нездорового
времени, когда оба они редко бывали в нормальном настроении духа,  редко
бывали сами собою.
  Только на третий месяц супружества, после возвращения  их  из  Москвы,
куда они ездили на месяц, жизнь их стала ровнее.

                                     XV

  Они только что приехали из Москвы и рады были своему уединению. Он си-
дел в кабинете у письменного стола и писал.  Она,  в  том  темно-лиловом
платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела  и
которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том са-
мом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у  деда  и
отца Левина, и шила broderie anglaise. Он думал и писал,  не  переставая
радостно чувствовать ее присутствие. Занятия его и хозяйством и  книгой,
в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не  были
оставлены им; но как прежде эти занятия и мысли показались  ему  малы  и
ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны  и
малы они казались теперь в сравнении с тою облитою ярким светом  счастья
предстоящею жизнью. Он продолжал свои занятия, но чувствовал теперь, что
центр тяжести его внимания перешел на другое и что вследствие  этого  он
совсем иначе и яснее смотрит на дело. Прежде дело это было для него спа-
сением от жизни. Прежде он чувствовал, что без этого дела жизнь его  бу-
дет слишком мрачна. Теперь же занятия эти  ему  были  необходимы,  чтобы
жизнь не была слишком однообразно светла. Взявшись опять за свои бумаги,
перечтя то, что было написано, он с удовольствием нашел, что дело стоило
того, чтобы им заниматься. Дело было новое и полезное. Многие из прежних
мыслей показались ему излишними и крайними, но многие пробелы стали  ему
ясны, когда он освежил в своей памяти все дело. Он  писал  теперь  новую
главу о причинах невыгодного положения земледелия в России.  Он  доказы-
вал, что бедность России происходит не только от неправильного распреде-
ления поземельной собственности и ложного направления, но что этому  со-
действовали в последнее время ненормально привитая России внешняя  циви-
лизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за со-
бою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб
земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника  -
биржевой игры. Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в го-
сударстве все эти явления наступают, только когда на земледелие  положен
уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней  мере  в
определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно  и  в
особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия;
что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответству-
ющие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании зем-
лей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необхо-
димостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию,  которого
ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие  промышленности  и
кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и  преж-
девременное развитие органа в животном помешало бы его общему  развитию,
так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения,  уси-
ление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе,  где  они
своевременны, у нас только сделали  вред,  отстранив  главный  очередной
вопрос устройсгва земледелия.
  Между тем как он писал свое, она думала о том, как ненатурально внима-
телен был ее муж с молодым князем Чарским, который очень  бестактно  лю-
безничал с нею накануне отъезда. "Ведь он ревнует, - думала она. -  Боже
мой! как он мил и глуп. Он ревнует меня! Если б он знал, что они все для
меня как Петр-повар, - думала она, глядя с странным  для  себя  чувством
собственности на его затылок и красную шею. - Хоть и жалко отрывать  его
от занятий (но он успеет!), надо посмотреть его лицо; почувствует ли он,
что я смотрю на него? Хочу, чтоб он оборотился... Хочу, ну!" - И она ши-
ре открыла глаза, желая этим усилить действие взгляда.
  - Да, они отвлекают к себе все соки и дают ложный блеск, - пробормотал
он, остановившись писать, и, чувствуя, что она глядит на него и улыбает-
ся, оглянулся.
  - Что? - спросил он, улыбаясь и вставая.
  "Оглянулся", - подумала она.
  - Ничего, я хотела, чтобы ты оглянулся, - сказала она, глядя на него и
желая догадаться, досадно ли ему, или нет то, что она оторвала его.
  - Ну, ведь как хорошо нам вдвоем! Мне то есть, - сказал он, подходя  к
ней и сияя улыбкой счастья.
  - Мне так хорошо! Никуда не поеду, особенно в Москву.
  - А о чем ты думала?
  - Я? Я думала... Нет, нет, иди пиши, не развлекайся,  -  сказала  она,
морща губы, - и мне надо теперь вырезать вот эти дырочки, видишь?
  Она взяла ножницы и стала прорезывать.
  - Нет, скажи же, что? - сказал он, подсаживаясь к ней и следя за  кру-
гообразным движением маленьких ножниц.
  - Ах, я что думала? Я думала о Москве, о твоем затылке.
  - За что именно мне такое счастье?  Ненатурально.  Слишком  хорошо,  -
сказал он, целуя ее руку.
  - Мне, напротив, чем лучше, тем натуральнее.
  - А у тебя косичка, - сказал он, осторожно поворачивая  ее  голову.  -
Косичка. Видишь, вот тут. Нет, нет, мы делом занимаемся.
  Занятие уже не продолжалось, и они, как виноватые, отскочили  друг  от
друга, когда Кузьма вошел доложить, что чай подан.
  - А из города приехали? - спросил Левин у Кузьмы.
  - Только что приехали, разбираются.
  - Приходи же скорее, - сказала она ему, уходя из кабинета, - а то  без
тебя прочту письма. И давай в четыре руки играть.
  Оставшись один и убрав свои тетради в новый, купленный ею портфель, он
стал умывать руки в новом умывальнике с новыми, все с нею же появившими-
ся элегантными принадлежностями. Левин улыбался своим мыслям и неодобри-
тельно покачивал головой на эти мысли; чувство, подобное раскаянию,  му-
чало его.Что-то стыдное, изнеженное, капуйское, как он себе называл это,
было в его теперешней жизни. "Жить так не хорошо, - думал он. - Вот ско-
ро три месяца, а я ничего почти не делаю. Нынче почти  в  первый  раз  я
взялся серьезно за работу, и что же? Только начал и бросил. Даже обычные
свои занятия - и те я почти оставил. По хозяйству - и то я почти не хожу
и не езжу. То мне жалко ее оставить, то я вижу, что ей  скучно.  А  я-то
думал, что до женитьбы жизнь так себе, кое-как, не считается, а что пос-
ле женитьбы начнется настоящая. А вот три месяца скоро, и я никогда  так
праздно и бесполезно не проводил время. Нет, это  нельзя,  надо  начать.
Разумеется, она не виновата. Ее не в чем было упрекнуть.  Я  сам  должен
был быть тверже, выгородить свою мужскую независимость. А то этак  можно
самому привыкнуть и ее приучить... Разумеется, она не виновата", - гово-
рил он себе.
  Но трудно человеку недовольному не упрекать кого-нибудь другого, и то-
го самого, кто ближе всего ему в том, в чем он недоволен. И Левину смут-
но приходил в голову, что не то что она сама виновата (виноватою она  ни
в чем не могла быть), но виновато ее воспитание слишком поверхностное  и
привольное ("этот дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но не умела  оста-
новить его"). "Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме  своего
туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов. Ни ин-
тереса к моему делу, к хозяйству, к мужикам, ни к музыке, в которой  она
довольно сильна, ни к чтению. Она ничего не делает и совершенно удовлет-
ворена". Левин в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась к
тому периоду деятельности, который должен был наступить для  нее,  когда
она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет  носить,
кормить и воспитывать детей. Он не подумал, что она чутьем знала это  и,
готовясь к этому страшному труду, не упрекала себя в  минутах  беззабот-
ности и счастия любви, которыми она пользовалась теперь,  весело  свивая
свое будущее гнездо.

                                    XVI

  Когда Левин вошел наверх, жена его сидела у нового серебряного самова-
ра за новым чайным прибором  и,  посадив  у  маленького  столика  старую
Агафью Михайловну с налитою ей чашкой чая, читала письмо Долли, с  кото-
рою они были в постоянной и частой переписке.
  - Вишь, посадила меня ваша барыня, велела  с  ней  сидеть,  -  сказала
Агафья Михайловна, дружелюбно улыбаясь на Кити.
  В этих словах Агафьи Михайловны Левин прочел развязку драмы, которая в
последнее время происходила методу Агафьей Михайловной и Кити. Он видел,
что, несмотря на все огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою  хо-
зяйкой, отнявшею у нее бразды правления, Кити  все-таки  победила  ее  и
заставила себя любить.
  - Вот я и прочла твое письмо, - сказала Кити, подавая ему безграмотное
письмо. - Это от той женщины, кажется, твоего брата... - сказала она.  -
Я не прочла. А это от моих и от Долли. Представь! Долли  возила  к  Сар-
матским на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.
  Но Левин не слушал ее; он, покраснев, взял письмо от Марьи Николаевны,
бывшей любовницы брата Николая, и стал читать его. Это было  уже  второе
письмо от Марьи Николаевны. В первом письме Марья Николаевна писала, что
брат прогнал ее от себя без вины, и с трогательною наивностью  прибавля-
ла, что хотя она опять в нищете, но ничего не просит, не желает,  а  что
только убивает ее мысль о том,что Николай Дмитриевич пропадет без нее по
слабости своего здоровья, и просила брата следить за ним. Теперь она пи-
сала другое. Она нашла Николая Дмитриевича, опять сошлась с ним в Москве
и с ним поехала в губернский город, где он получил место на  службе.  Но
что там он поссорился с начальником и поехал назад в Москву, но  дорогой
так заболел, что едва ли встанет, - писала она."Все о вас поминали, да и
денег больше нет".
  - Прочти, о тебе Долли пишет, - начала было Кити  улыбаясь,  но  вдруг
остановилась, заметив переменившееся выражение лица мужа.
  - Что ты? Что такое?
  - Она мне пишет, что Николай, брат, при смерти. Я поеду.
  Лицо Кити вдруг переменилось. Мысли о Тане маркизой, о Долли, все  это
исчезло.
  - Когда же ты поедешь? - сказала она.
  - Завтра.
  - И я с тобой, можно? - сказала она.
  - Кити! Ну, что это? - с упреком сказал он.
  - Как что? - оскорбившись за то, что он как бы с  неохотой  и  досадой
принимает ее предложение. - От чего же мне не ехать? Я тебе не буду  ме-
шать.
  - Я еду потому, что мой брат умирает, - сказал Левин. - Для чего ты...
  - Для чего? Для того же, для чего и ты.
  "И в такую для меня важную минуту она думает только о том, что ей  бу-
дет скучно одной", - подумал Левин. И эта отговорка в деле таком  важном
рассердила его.
  - Это невозможно, - сказал он строго.
  Агафья Михайловна, видя, что дело доходит  до  ссоры,  тихо  поставила
чашку и вышла. Кити даже не заметила ее. Тон, которым муж сказал послед-
ние слова, оскорбил ее в особенности тем, что он, видимо, не верил тому,
что она сказала.
  - А я тебе говорю, что, если ты поедешь, и я поеду с тобой, непременно
поеду, - торопливо и гневно заговорила она. - Почему невозможно?  Почему
ты говоришь, что невозможно?
  - Потому, что ехать бог знает куда, по каким дорогам,  гостиницам.  Ты
стеснять меня будешь, - говорил Левин, стараясь быть хладнокровным.
  - Нисколько. Мне ничего не нужно. Где ты можешь, там и я...
  - Ну, уже по одному тому, что там женщина эта, с которою ты не  можешь
сближаться.
  - Я ничего не знаю и знать не хочу, кто там и что. Я  знаю,  что  брат
моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду с мужем, чтобы...
  - Кити! Не рассердись. Но ты