стье, которое дает вера!
  - О да, это очень... - сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что  бу-
дут читать и дадут ему немножко опомниться. "Нет, уж, видно, лучше ни  о
чем не просить нынче, - думал он, - только бы, не напутав, выбраться от-
сюда".
  - Вам будет скучно, - сказала  графиня  Лидия  Ивановна,  обращаясь  к
Landau, - вы не знаете по-английски, но это коротко.
  - О, я пойму, - сказал с той же улыбкой Landau и закрыл глаза.
  Алексей Александрович и Лидия Ивановна  значительно  переглянулись,  и
началось чтение.

                                    XXII

  Степан Аркадьич чувствовал себя совершенно озадаченным теми новыми для
него странными речами, которые он  слышал.  Усложненность  петербургской
жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московско-
го застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах, ему близких  и
знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен,  ошеломлен  и  не  мог
всего обнять. Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя  устремленные  на
себя красивые, наивные или плутовские - он сам не знал -  глаза  Landau,
Степан Аркадьич начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.
  Самые разнообразные мысли путались у него в голове. "Мари Санина раду-
ется, что у ней умер ребенок... Хорошо бы покурить теперь... Чтобы спас-
тись, нужно только верить, и монахи не знают, как  это  надо  делать,  а
знает графиня Лидия Ивановна... И отчего у меня такая тяжесть в  голове?
От коньяку или оттого, что уж очень все это странно? Я все-таки  до  сих
пор ничего, кажется, неприличного не сделал. Но все-таки просить  ее  уж
нельзя. Говорят, что они заставляют молиться. Как бы меня не  заставили.
Это уж будет слишком глупо. И что за вздор она  читает,  а  выговаривает
хорошо. Landau - Беззубов. Отчего он Беззубов?"  Вдруг  Степан  Аркадьич
почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо начинает  заворачиваться
на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед
за этим он почувствовал, что уже спит и собирается храпеть. Он очнулся в
ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: "Он спит".
  Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым  и  уличен-
ным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова "он спит" относились не
к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич.  Но  сон
Степана Аркадьича, как он думал, обидел бы их впрочем, он и этого не ду-
мал, так уж все ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их  чрез-
вычайно, особенно графиню Лидию Ивановну.
  - Mon ami, - сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, зано-
ся складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Ка-
ренина не Алексеем Александровичем, а "mon ami", - donnez lui  la  main.
Vous voyez? Шш! - зашикала она на вошедшего опять лакея. - Не принимать.
  Француз спал или притворялся, что  спит,  прислонив  голову  к  спинке
кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые  движения,  как
будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, за-
цепив за стол, подошел и положил свою руку в руку француза.  Степан  Ар-
кадьич встал тоже и, широко отворяя глаза, желая разбудить себя, если он
спит, смотрел то на того, то на другого. Все это было наяву. Степан  Ар-
кадьич чувствовал, что у него в голове становится все более и более  не-
хорошо.
  - Que la personne qui est arrivee  la  derniere,  celle  qui  demande,
qu'elle sorte! Qu'elle sorte! - проговорил француз, не открывая глаз.
  - Vous m'excuserez, mais vous voyez... Revenez vers dix heures, encore
mieux demain.
  - Qu'elle sorte!- нетерпеливо повторил француз.
  - C'est moi, n'est ce pas?
  И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о  том,  что
он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием
поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках и, как из зараженного дома,
выбежал па улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком,  желая  при-
вести себя поскорее в чувство.
  Во французском театре, которого он застал последний акт, и потом у та-
тар за шампанским Степан Аркадьич отдышался немножко на свойственном ему
воздухе. Но все-таки в этот вечер ему было очень не по себе.
  Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился  в  Пе-
тербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она  писала  ему,  что
очень желает докончить начатый разговор и просит  его  приехать  завтра.
Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу пос-
лышались грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.
  Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский.
Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел  себя  поста-
вить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него,  пошел  с
ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел  ве-
чер, и тут же заснул.
  Степан Аркадьич был в упадке духа,что редко случалось с ним,  и  долго
не мог заснуть. Все, что он ни вспоминал, все было гадко, но гаже всего,
точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.
  На другой день он получил от Алексея Александровича положительный  от-
каз о разводе Анны и понял, что решение это было основано  на  том,  что
вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне.

                                   XXIII

  Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или
совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда же  от-
ношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого,  никакое  дело
не может быть предпринято.
  Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых обоим супру-
гам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.
  И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли, когда солнце свети-
ло уже не по-весеннему, а по-летнему, и все  деревья  на  бульварах  уже
давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была  невыносима;
но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продол-
жали жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в  последнее  время
согласия не было между ними.
  Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины,  и  все
попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это  было
раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви,
для него - раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое поло-
жение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще  более  тяже-
лым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они
считали друг друга неправыми и при каждом  предлоге  старались  доказать
это друг другу.
  Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со  всем
его душевным и физическим складом, был одно - любовь к женщинам,  и  эта
любовь, которая, по ее чувству, должна была быть  вся  сосредоточена  на
ней одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению,  он
должен был часть любви перенести на других или на другую  женщину,  -  и
она ревновала. Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьше-
нию его любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его. По
малейшему намеку она переносила свою ревность с одного предмета на  дру-
гой. То она ревновала его к тем грубым женщинам,  с  которыми  благодаря
своим холостым связям он так легко мог войти в сношения; то она ревнова-
ла его к светским женщинам, с которыми он мог встретиться; то она ревно-
вала его к воображаемой девушке, на которой он  хотел,  разорвав  с  ней
связь, жениться. И эта последняя ревность более всего мучала ее, в  осо-
бенности потому, что он сам неосторожно в откровенную минуту сказал  ей,
что его мать так мало понимает его, что позволила себе  уговаривать  его
жениться на княжне Сорокиной.
  И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всем  поводы  к
негодованию. Во всем, что было тяжелого в  ее  положении,  она  обвиняла
его. Мучительное состояние ожидания, которое она между  небом  и  землей
прожила в Москве, медленность и нерешительность Алексея  Александровича,
свое уединение - она все приписывала ему. Если б он любил, он понимал бы
всю тяжесть ее положения и вывел бы ее из него. В том, что  она  жила  в
Москве, а не в деревне, он же был виноват. Он не мог жить,  зарывшись  в
деревне, как она того хотела. Ему необходимо было общество, и он  поста-
вил ее в это ужасное положение, тяжесть которого он не хотел понимать. И
опять он же был виноват в том, что она навеки разлучена с сыном.
  Даже те редкие минуты нежности, которые наступали между ними, не успо-
коивали ее: в нежности его теперь она видела оттенок  спокойствия,  уве-
ренности, которых не было прежде и которые раздражали ее.
  Были уже сумерки. Анна одна, ожидая его возвращения с холостого обеда,
на который он поехал, ходила взад и вперед по его кабинету (комната, где
менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях передумывала выра-
жения вчерашней ссоры. Возвращаясь все назад от памятных  оскорбительных
слов спора к тому, что было их поводом, она добралась, наконец, до нача-
ла разговора. Она долго не могла поверить тому, чтобы раздор  начался  с
такого безобидного, не близкого ничьему  сердцу  разговора.  А  действи-
тельно это было так. Все началось с того, что он посмеялся над  женскими
гимназиями, считая их ненужными, а она заступилась за них.  Он  неуважи-
тельно отнесся к женскому образованию вообще и сказал, что Ганна, покро-
вительствуемая Анной англичанка, вовсе не нуждалась в знании физики.
  Это раздражило Анну. Она видела в этом презрительный намек на свои за-
нятия. И она придумала и сказала такую фразу, которая бы  отплатила  ему
за сделанную ей боль.
  - Я не жду того, чтобы вы помнили меня, мои чувства, как может их пом-
нить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, - сказала она.
  И действительно, он покраснел от досады и  что-то  сказал  неприятное.
Она не помнила, что она ответила ему, но только тут к чему-то  он,  оче-
видно с желанием тоже сделать ей больно, сказал:
  - Мне неинтересно ваше пристрастие к этой девочке, это правда,  потому
что я вижу, что оно ненатурально.
  Эта жестокость его, с которой он разрушал мир, с таким трудом  постро-
енный ею себе, чтобы переносить свою тяжелую жизнь, эта несправедливость
его, с которой он обвинял ее в притворстве, в ненатуральности,  взорвали
ее.
  - Очень жалею, что одно грубое и  материальное  вам  понятно  и  нату-
рально, - сказала она и вышла из комнаты.
  Когда вчера вечером он пришел к ней, они не поминали о  бывшей  ссоре,
но оба чувствовали, что ссора заглажена, а не прошла.
  Нынче он целый день не был дома,  и  ей  было  так  одиноко  и  тяжело
чувствовать себя с ним в ссоре, что она хотела все  забыть,  простить  и
примириться с ним, хотела обвинить себя и оправдать его.
  "Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива.  Я  прими-
рюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее", - говорила она се-
бе.
  "Ненатурально", - вспомнила она вдруг более всего  оскорбившее  ее  не
столько слово, сколько намерение сделать ей больно.
  "Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя
свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в мо-
ей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание  сде-
лать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе".
  И, увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько  раз
уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению,  она  ужасну-
лась на самое себя. "Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя?  -
сказала она себе и начала опять сначала. - Он правдив, он честен, он лю-
бит меня. Я люблю его, на днях выйдет развод. Чего же еще  нужно?  Нужно
спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь,  как  он  приедет,
скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем".
  И чтобы не думать более и не поддаваться раздражению, она позвонила  и
велела внести сундуки для укладки вещей в деревню.
  В десять часов Вронский приехал.

                                    XXIV

  - Что ж, было весело? - спросила она, с виноватым и кротким выражением
на лице выходя к нему навстречу.
  - Как обыкновенно, - отвечал он, тотчас же по одному  взгляду  на  нее
поняв, что она в одном из своих хороших расположений. Он  уже  привык  к
этим переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в  самом
хорошем расположении духа.
  - Что я вижу! Вот это хорошо!- сказал он, указывая на сундуки в перед-
ней.
  - Да, надо ехать. Я ездила кататься, и так хорошо, что в деревню захо-
телось. Ведь тебя ничто не задерживает?
  - Только одного желаю. Сейчас я приду и поговорим, только переоденусь.
Вели чаю дать.
  И он прошел в свой кабинет.
  Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: "Вот это хорошо", как
говорят ребенку, когда он перестал капризничать; и еще более была оскор-
бительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным то-
ном; и она на  мгновение  почувствовала  в  себе  поднимающееся  желание
борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронс-
кого так же весело.
  Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти  повторяя  приготов-
ленные слова, свой день и свои планы на отъезд.
  - Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, -  говорила  она.  -  Зачем
ждать здесь развода? Разве не все равно в  деревне?  Я  не  могу  больше
ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила,
что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
  - О да!- сказал он, с беспокойством взглянув в ее взволнованное лицо.
  - Что же вы там делали, кто был? - сказала она, помолчав.
  Вронский назвал гостей.
  - Обед был прекрасный, и гонка лодок, и все это было довольно мило, но
в Москве не могут без ridicule. Явилась какая-то дама, учительница  пла-
ванья шведской королевы, и показывала свое искусство.
  - Как? плавала? - хмурясь, спросила Анна.
  - В каком-то красном costume de  natation,  старая,  безобразная.  Так
когда же едем?
  - Что за глупая фантазия! Что же, она особенно как-нибудь  плавает?  -
не отвечая, сказала Анна.
  - Решительно ничего особенного. Я и говорю, глупо ужасно. Так когда же
ты думаешь ехать?
  Анна встряхнула головой, как бы желая отогнать неприятную мысль.
  - Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем.  Послезавт-
ра.
  - Да... нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, -
сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя  ма-
тери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд.  Смуще-
ние его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула  и  отстранялась  от
него. Теперь уже не учительница шведской королевы,  а  княжна  Сорокина,
которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, предста-
вилась Анне.
  - Ты можешь поехать завтра? - сказала она.
  - Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги не  по-
лучатся завтра, - отвечал он.
  - Если так, то мы не уедем совсем.
  - Да отчего же?
  - Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!
  - Почему же? - как бы с удивлением сказал Вронский. - Ведь это не име-
ет смысла!
  - Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого  дела
нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня  занимало  здесь,  -
Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не
люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту  англичанку,  что  это  ненату-
рально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может  быть  нату-
ральна!
  На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему наме-
рению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не мог-
ла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.
  - Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую  этой  вне-
запной любви.
  - Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?
  - Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, - сказал он ти-
хо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. - Очень жаль, если ты не  уважа-
ешь...
  - Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где  должна
быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то  лучше  и  честнее  это
сказать.
  - Нет, это становится невыносимо! -  вскрикнул  Вронский,  вставая  со
стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил:-  Для  чего  ты
испытываешь мое терпение? - сказал он с таким видом, как  будто  мог  бы
сказать еще многое, но удерживался. - Оно имеет пределы.
  - Что вы хотите этим сказать? - вскрикнула она, с ужасом вглядываясь в
явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в  особенности  в
жестоких, грозных глазах.
  - Я хочу сказать... - начал было он, но остановился. - Я должен  спро-
сить, чего вы от меня хотите.
  - Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не  покинули
меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не  досказал.
- Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее  нет.  Стало
быть, все кончено!
  Она направилась к двери.
  - Постой! По...стой!- сказал Вронский, не  раздвигая  мрачной  складки
бровей, но останавливая ее за руку. - В чем дело? Я сказал,  что  отъезд
надо отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу,  что  я  не-
честный человек.
  - Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем по-
жертвовал для меня, - сказала она, вспоминая слова еще прежней ссоры,  -
что это хуже, чем нечестный человек, - это человек без сердца.
  - Нет, есть границы терпению!- вскрикнул он и быстро выпустил ее руку.
  "Он ненавидит меня, это ясно", - подумала она и молча, не оглядываясь,
неверными шагами вышла из комнаты.
  "Он любит другую женщину, это еще яснее, - говорила она себе, входя  в
свою комнату. - Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено, -  пов-
торила она сказанные ею слова, - и надо кончить".
  "Но как?" - спросила она себя и села на кресло пред зеркалом.
  Мысли о том, куда она поедет теперь - к тетке ли, у которой она воспи-
тывалась, к Долли, или просто одна за границу, и о том,  что  он  делает
теперь один в кабинете, окончательная ли это  ссора,  или  возможно  еще
примирение, и о том, что теперь будут говорить про  нее  все  ее  петер-
бургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович,  и
много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей
в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям. В  душе  ее  была
какая-то неясная мысль, которая одна интересовала ее, но она не могла ее
сознать. Вспомнив еще раз об Алексее  Александровиче,  она  вспомнила  и
время своей болезни после родов и то чувство, которое тогда не оставляло
ее. "Зачем я не умерла?" - вспомнились ей тогдашние ее слова и тогдашнее
ее чувство. И она вдруг поняла то, что было в ее душе. Да, это  была  та
мысль, которая одна разрешала все. "Да, умереть!.."
  "И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд -
все спасается смертью. Умереть - и он будет раскаиваться, будет  жалеть,
будет любить, будет страдать за меня". С остановившеюся улыбкой  состра-
дания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки,
живо с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
  Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как  бы  занятая  уклады-
ваньем своих колец, она не обратилась даже к нему.
  Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
  - Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен.
  Она молчала.
  - Что же? - спросил он.
  - Ты сам знаешь, - сказала она, и в ту же минуту, не в  силах  удержи-
ваться более, она зарыдала.
  - Брось меня, брось!- выговаривала она между рыданьями. - Я уеду завт-
ра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я
не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь,  ты  любишь
д