рать  в
кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят,  не  надо  было,
хотя это и было очень выгодно. Продавать  в  бескормицу  мужикам  солому
можно было, хотя и жалко было их; но постоялый двор и питейный, хотя они
и доставляли доход, надо было уничтожить. За  порубку  лесов  надо  было
взыскивать сколь возможно строже, но за загнанную  скотину  нельзя  было
брать штрафов, и хотя это и огорчало караульщиков  и  уничтожало  страх,
нельзя было не отпускать загнанную скотину.
  Петру, платившему ростовщику десять процентов в месяц, нужно было дать
взаймы, чтобы выкупить его; но нельзя было спустить  и  отсрочить  оброк
мужикам-неплательщикам. Нельзя было пропустить приказчику то, что  лужок
не был скошен и трава пропала задаром; но нельзя было и косить восемьде-
сят десятин, на которых был посажен молодой лес.  Нельзя  было  простить
работнику, ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него  отец  умер,
как ни жалко было его, и надо было расчесть его  дешевле  за  прогульные
дорогие месяцы; но нельзя было и не выдавать месячины старым, ни на  что
не нужным дворовым.
  Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо было прежде всего идти к
жене, которая была нездорова; а мужикам, дожидавшимся его уже три  часа,
можно было еще подождать; и знал, что, несмотря на все удовольствие, ис-
пытываемое им при сажании роя, надо было лишиться этого удовольствия  и,
предоставив старику без себя сажать рой, пойти толковать с мужиками, на-
шедшими его на пчельнике.
  Хорошо ли, дурно ли он поступал, он не знал и не только не стал бы те-
перь доказывать, но избегал разговоров и мыслей об этом.
  Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что'  должно
и что' не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая чувство-
вал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решившего, который  из
двух возможных поступков лучше и который хуже; и как только он  поступал
не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
  Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он  такое  и  для
чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что  бо-
ялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, оп-
ределенную дорогу в жизни.

                                     XI

  В тот день, как Сергей Иванович приехал в Покровское, Левин  находился
в одном из своих самых мучительных дней.
  Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе проявляется та-
кое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не прояв-
ляется ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было,
если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не
повторялось каждый год и если бы последствия этого  напряжения  не  были
так просты.
  Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга,  передвоить  пар,
обмолотить семена и посеять озимое - все это кажется просто и обыкновен-
но; а чтобы успеть сделать все это, надо, чтобы от старого до малого все
деревенские люди работали не переставая в эти  три-четыре  недели  втрое
больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и
возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов  в  сутки.  И
каждый год это делается по всей России.
  Проживя большую часть жизни в деревне и в близких сношениях с народом,
Левин всегда в рабочую пору чувствовал, что это общее народное возбужде-
ние сообщается и ему.
  С утра он ездил на первый посев ржи, на овес, который возили в скирды,
и, вернувшись домой к вставанью жены и свояченицы, напился с ними  кофею
и ушел пешком на хутор, где должны были пустить вновь установленную  мо-
лотилку для приготовления семян.
  Целый день этот Левин, разговаривая с приказчиком и  мужиками  и  дома
разговаривая с женою, с Долли, с детьми ее, с тестем, думал об  одном  и
одном, что занимало его в это время помимо  хозяйственных  забот,  и  во
всем искал отношения к своему вопросу: "Что же я такое? и где я? и зачем
я здесь?"
  Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом
лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам со-
ломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых  толк-
лась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солн-
цем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая,  то  на
пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под  крышу  и,
трепля крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то на народ, копо-
шившийся в темной и пыльной риге, и думал странные мысли.
  "Зачем все это делается? - думал он. - Зачем я тут стою, заставляю  их
работать? Из чего они все хлопочут и стараются  показать  при  мне  свое
усердие? Из чего бьется эта старуха Матрена, моя знакомая? (Я лечил  ее,
когда на пожаре на нее упала матица), - думал он, глядя на  худую  бабу,
которая, двигая граблями зерно, напряженно ступала черно-загорелыми  бо-
сыми ногами по неровному жесткому току. - Тогда она выздоровела;  но  не
нынче-завтра, через десять лет, ее закопают, и ничего не останется ни от
нее, ни от этой щеголихи в красной паневе, которая таким ловким,  нежным
движением отбивает из мякины колос. И ее закопают, и пегого мерина этого
раздутыми ноздрями лошадь, переступающую по двигающемуся из-под нее нак-
лонному колесу. - И ее закопают, и Федора подавальщика с  его  курчавой,
полною мякины бородой и прорванной на белом плече рубашкой  закопают.  А
он разрывает снопы, и что-то командует, и кричит на баб, и быстрым  дви-
жением поправляет ремень на маховом колесе. И главное, не только их,  но
меня закопают, и ничего не останется. К чему?"
  Он думал это и вместе с тем глядел на часы,  чтобы  расчесть,  сколько
обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя по этому,  задать
урок на день.
  "Скоро уж час, а только начали третью копну", - подумал Левин, подошел
к подавальщику и, перекрикивая грохот машины, сказал ему, чтоб  он  реже
пускал.
  - Помногу подаешь, Федор! Видишь - запирается, оттого не  споро.  Раз-
равнивай!.
  Почерневший от липнувшей к потному лицу пыли Федор прокричал что-то  в
ответ, но все делал не так, как хотелось Левину.
  Левин, подойдя к барабану, отстранил Федора и сам взялся подавать.
  Проработав до обеда мужицкого, до которого уже оставалось недолго,  он
вместе с подавальщиком вышел из риги и разговорился, остановившись подле
сложенного на току для семян аккуратного желтого скирда жатой ржи.
  Подавальщик был из дальней деревни, из той, в которой Левин прежде от-
давал землю на артельном начале. Теперь она была отдана дворнику внаймы.
  Левин разговорился с подавальщиком Федором об этой земле и спросил, не
возьмет ли землю на будущий год Платон, богатый и хороший мужик  той  же
деревни.
  - Цена дорога, Платону не выручить, Константин Дмитрич, - отвечал  му-
жик, выбирая колосья из потной пазухи.
  - Да как же Кириллов выручает?
  - Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника), Константин Дмитрич,
как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожале-
ет. А дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шку-
ру с человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже  челове-
ком.
  - Да зачем же он будет спускать?
  - Да так, значит - люди разные; один человек только  для  нужды  своей
живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый ста-
рик. Он для души живет. Бога помнит.
  - Как бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.
  - Известно как, по правде, по-божью. Ведь люди разные. Вот,  хоть  вас
взять, тоже не обидите человека...
  - Да, да, прощай!- проговорил Левин, задыхаясь от волнения, и,  повер-
нувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.
  Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том,  что
Фоканыч живет для души, по правде, по-божью,  неясные,  но  значительные
мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все  стремясь  к
одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.

                                    XII

  Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не  столько
к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоя-
нию, прежде никогда им не испытанному.
  Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие  электрической
искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый  рой  разрозненных,
бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мыс-
ли эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он го-
ворил об отдаче земли.
  Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал  это
новое, не зная еще, что это такое.
  "Не для нужд своих жить, а для бога. Для какого бога? Для бога. И  что
можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не  надо
жить для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем,
к чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то  непонятно-
го, для бога, которого никто ни понять, ни определить не  может.  И  что
же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился  в  их
справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?
  Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яс-
нее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и
не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это  вполне
понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны.
  Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для брюха. Это  понятно  и
разумно. Мы все, как разумные существа, не можем  иначе  жить,  как  для
брюха. И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить  дурно,  а  надо
жить для правды, для бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы  лю-
дей, живших века тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и муд-
рецы, думавшие и писавшие об этом, своим неясным языком говорящие то же,
- мы все согласны в этом одном: для чего надо жить и что' хорошо.  Я  со
всеми людьми имею только одно твердое, несомненное  и  ясное  знание,  и
знание это не может быть объяснено разумом - оно вне его и не имеет  ни-
каких причин и не может иметь никаких последствий.
  Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет последствие
- награду, оно тоже не добро.  Стало  быть,  добро  вне  цепи  причин  и
следствий.
  И его-то я знаю, и все мы знаем.
  А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня.  А
вот оно чудо, единственно возможное,  постоянно  существующее,  со  всех
сторон окружающее меня, и я не замечал его!
  Какое же может быть чудо больше этого?
  Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь  мои  страда-
ния?" - думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни ус-
талости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было
так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения
и, не в силах идти дальше, сошел с дороги в лес и сел  в  тени  осин  на
нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на
руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
  "Да, надо опомниться и обдумать, - думал он, пристально глядя на  нес-
мятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями  зеленой  бу-
кашки, поднимавшейся по стеблю пырея и  задерживаемой  в  своем  подъеме
листом снытки. - Все сначала, - говорил он себе, отворачивая лист  сныт-
ки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую  траву,  чтобы  букашка
перешла на нее. - Что радует меня? Что я открыл?
  Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы  и  этой  букашки
(вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела)  соверша-
ется по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А
во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами,  со-
вершается развитие. Развитие из чего? во  что?  Бесконечное  развитие  и
борьба?.. Точно может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконеч-
ном! И я удивлялся, что, несмотря на самое большое напряжение  мысли  по
этому пути, мне все-таки не открывается смысл жизни, смысл моих побужде-
ний и стремлений. А смысл моих побуждений во мне так ясен, что я  посто-
янно живу по нем, и я удивился и обрадовался, когда мужик  мне  высказал
его: жить для бога, для души.
  Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я  понял  ту  силу,
которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я
освободился от обмана, я узнал хозяина".
  И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за  эти  последние
два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при  виде
любимого безнадежно больного брата.
  В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого  человека  и  для  него
впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного  забвения,  он
решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы
она не представлялась злой  насмешкой  какого-то  дьявола,  или  застре-
литься.
  Но он не сделал ни того, ни  другого,  а  продолжал  жить,  мыслить  и
чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей  и
был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.
  Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.
  Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые он  всосал
с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно об-
ходя их.
  Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям,
в которых он был воспитан.
  "Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б  не  имел  этих
верований, не знал, что надо жить для бога, а не для своих  нужд?  Я  бы
грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости мо-
ей жизни, не существовало бы для меня". И, делая  самые  большие  усилия
воображения, он все-таки не мог представить себе того зверского  сущест-
ва, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
  "Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой  вопрос  не  могла  мне
дать мысль, - она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь,  в
моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ни-
чем, но оно дано мне вместе со всеми, дано потому, что я ниоткуда не мог
взять его.
  Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что  надо  любить
ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно  пове-
рил, потому что мне сказали то, что было у меня в  душе.  А  кто  открыл
это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и  закон,  требующий
того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод
разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что  это  неразум-
но".
  "Да, гордость", - сказал он себе, переваливаясь на живот и начиная за-
вязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.
  "И не только гордость ума, а глупость ума.  А  главное  -  плутовство,
именно плутовство ума. Именно мошенничество ума", - повторил он.

                                    XIII

  И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети,  остав-
шись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном  в  рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит
большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что
если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут
разливать молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голоду.
  И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети  слу-
шали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что  прекращена  их
занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они
и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема то-
го, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то,  что
они разрушают, есть то самое, чем они живут.
  "Это все само собой, - думали они, - и интересного и  важного  в  этом
ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все одно  и  то
же. Об этом нам думать  нечего,  это  готово;  а  нам  хочется  выдумать
что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить  малину  и
жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу.  Это
весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек".
  "Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом  отыскивая  значение
сил природы и смысл жизни человека ?" - продолжал он думать.
  "И разве не то же делают все теории философские, путем  мысли,  стран-
ным, не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что  он  давно
знает, и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не  видно
ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же  не-
сомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл  жизни
и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что  всем
известно?
  Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели,  сделали  посуду,
подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они  бы  с  голоду  померли.
Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином бо-
ге и творце! Или без понятия того, что есть добро,  без  объяснения  зла
нравственного.
  Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!
  Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!
  Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне
спокойствие души? Откуда взял я это?
  Я, воспитанный в понятии бога, христианином, наполнив всю  свою  жизнь
теми духовными благами, которые дало  мне  христианство,  преисполненный
весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их,  разрушаю,  то
есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута
жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще  менее,
чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои
детские попытки с жира беситься не зачитываются мне.
  Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне,  и
я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь."
  "Церковь? Церковь!" - повторил Левин, перелег на другую сторону и, об-
локотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с  той  стороны  к
реке стадо.
  "Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? - думал он, испы-
тывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его теперешнее  спо-
койствие. Он нарочно стал вспоминать те  учения  церкви,  которые  более
всего всегда казались ему странными и соблазняли его. -  Творение?  А  я
чем же объяснял существование? Существованием? Ничем? - Дьявол и грех? -
А чем я объясняю зло?.. Искупитель?..
  Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только  то,  что  мне
сказано вместе со всеми".
  И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви,  ко-
торое бы нарушило главное - веру в бога, в добро как единственное назна-
чение человека.
  Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в  служе-
ние правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало  этого,  но  было
необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляюще-
еся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с
миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков
- со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими  и  царями,  понимать
несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит
жить и которую одну мы ценим.
  Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо.  "Разве
я не знаю, что это - бесконечное пространство и что оно не круглый свод?
Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу  видеть  его
не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание  о  бесконечном
пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый  голубой  свод,  я
более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его".
  Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к таинственным
голосам, о чем-то радостно и озабоче