и с новою любовью взглянул на свою прелестную, полную  жизни  и  радости
подругу. Голенищев с трудом опомнился и первое время был уныл и  мрачен,
но Анна, ласково расположенная ко всем (какою она была это время), скоро
освежила его своим простым и веселым обращением. Попытав разные предметы
разговора, она навела его на живопись, о которой он говорил очень  хоро-
шо, и внимательно слушала его. Они дошли пешком до нанятого дома  и  ос-
мотрели его.
  - Я очень рада одному, - сказала Анна Голенищеву, когда они уже  возв-
ращались. - У Алексея будет atelier хороший. Непременно  ты  возьми  эту
комнатку, - сказала она Вронскому по-русски и говоря ему ты, так как она
уже поняла, что Голенищев в их уединении сделается близким  человеком  и
что пред ним скрываться не нужно.
  - Разве ты пишешь? -сказал Голенищев, быстро оборачиваясь к Вронскому.
  - Да, я давно занимался и теперь немного  начал,  -  сказал  Вронский,
краснея.
  - У него большой талант, - сказала Анна с радостною улыбкой. - Я,  ра-
зумеется, не судья! Но судьи знающие то же сказали.

                                    VIII

  Анна в этот первый период своего освобождения и быстрого выздоровления
чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости жизни.  Вос-
поминание несчастия мужа не отравляло ее счастия.  Воспоминание  это,  с
одной стороны, было слишком ужасно, чтобы думать о нем. С другой  сторо-
ны, несчастие ее мужа дало ей слишком  большое  счастие,  чтобы  раскаи-
ваться. Воспоминание обо всем, что случилось с нею после болезни: прими-
рение с мужем, разрыв, известие о ране Вронского, его появление,  приго-
товление к разводу, отъезд из дома мужа, прощанье с сыном - все это  ка-
залось ей горячечным сном, от которого она проснулась одна с Вронским за
границей.  Воспоминание  о  зле,  причиненном  мужу,  возбуждало  в  ней
чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал  бы  то-
нувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек
этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было  единственное  спа-
сенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях.
  Одно успокоительное рассуждение о своем поступке  пришло  ей  тогда  в
первую минуту разрыва, и, когда она вспомнила теперь обо всем прошедшем,
она вспомнила это одно рассуждение. "Я неизбежно сделала несчастие этого
человека, - думала она, - но я не хочу пользоваться этим  несчастием;  я
тоже страдаю и буду страдать: я лишаюсь того, чем я более всего  дорожи-
ла, - я лишаюсь честного имени и сына. Я сделала дурно и потому не  хочу
счастия, не хочу развода и буду страдать позором и  разлукой  с  сыном".
Но, как ни искренно хотела Анна страдать, она не страдала. Позора  ника-
кого не было. С тем тактом, которого так много было у обоих, они за гра-
ницей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое  положе-
ние и везде встречали людей, которые притворялись, что  вполне  понимали
их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его.  Разлука
с сыном, которого она любила, и та не мучала ее первое  время.  Девочка,
его ребенок, была так мила и так привязала к себе Анну с тех пор, как  у
ней осталась одна эта девочка, что Анна редко вспоминала о сыне.
  Потребность жизни, увеличенная выздоровлением, была так сильна и усло-
вия жизни были так новы и приятны, что Анна чувствовала  себя  непрости-
тельно счастливою. Чем больше она узнавала Вронского, тем больше она лю-
била его. Она любила его за его самого и за его любовь к ней. Полное об-
ладание им было ей постоянно радостно. Близость его ей всегда была  при-
ятна. Все черты его характера, который она узнавала больше и больше, бы-
ли для нее невыразимо милы.  Наружность  его,  изменившаяся  в  штатском
платье, была для нее привлекательна,  как  для  молодой  влюбленной.  Во
всем, что он говорил, думал и делал, она видела что-то  особенно  благо-
родное и возвышенное. Ее восхищение пред ним часто пугало ее самое:  она
искала и не могла найти в нем ничего непрекрасного. Она не смела показы-
вать ему сознание своего ничтожества пред ним. Ей казалось, что он, зная
это, скорее может разлюбить ее; а она ничего так не боялась теперь, хотя
и не имела к тому никаких поводов, как потерять его любовь.  Но  она  не
могла не быть благодарна ему за его отношение к ней и не показывать, как
она ценит это. Он, по ее мнению, имевший такое определенное призвание  к
государственной деятельности, в которой должен был играть видную роль, -
он пожертвовал честолюбием для нее, никогда не  показывая  ни  малейшего
сожаления. Он был, более чем прежде, любовно-почтителен к ней, и мысль о
том, чтоб она никогда не почувствовала неловкости своего  положения,  ни
на минуту не покидала его. Он, столь мужественный человек,  в  отношении
ее не только никогда не противоречил, но не имел своей воли и был, каза-
лось, только занят тем, как предупредить ее желания. И она не  могла  не
ценить этого, хотя эта самая напряженность его внимания к ней,  эта  ат-
мосфера забот, которою он окружал ее, иногда тяготили ее.
  Вронский между тем, несмотря на полное осуществление того, что он  же-
лал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал,  что  осу-
ществление его желания доставило ему только песчинку из той  горы  счас-
тия, которой он ожидал. Это осуществление показало ему ту вечную ошибку,
которую делают люди, представляя себе  счастие  осуществлением  желания.
Первое время после того, как  он  соединился  с  нею  и  надел  штатское
платье, он почувствовал всю прелесть свободы вообще, которой он не  знал
прежде, и свободы любви, и был доволен, но недолго. Он скоро  почувство-
вал, что в душе его поднялись желания желаний, тоска. Независимо от сво-
ей воли, он стал хвататься за каждый мимолетный каприз, принимая его  за
желание и цель. Шестнадцать часов дня надо было занять  чем-нибудь,  так
как они жили за границей на совершенной свободе, вне того круга  условий
общественной жизни, который занимал время в Петербурге. Об удовольствиях
холостой жизни, которые в прежние поездки за границу занимали Вронского,
нельзя было и думать, так как одна попытка такого рода произвела  неожи-
данное и несоответствующее позднему ужину с  знакомыми  уныние  в  Анне.
Сношений с обществом местным и русским, при неопределенности их  положе-
ния, тоже нельзя было иметь. Осматривание достопримечательностей, не го-
воря о том, что все уже было видено, не имело для него, как для русского
и умного человека, той необъяснимой значительности, которую умеют припи-
сывать этому делу англичане.
  И как голодное животное хватает всякий попадающийся  предмет,  надеясь
найти в нем пищу, так и Вронский совершенно бессознательно  хватался  то
за политику, то за новые книги, то за картины.
  Так как смолоду у него была способность к живописи и так  как  он,  не
зная, куда тратить свои деньги, начал собирать гравюры,  он  остановился
на живописи, стал заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас  же-
ланий, который требовал удовлетворения.
  У него была способность понимать искусство и верно, со  вкусом  подра-
жать искусству, и он подумал, что у него есть то самое,  что  нужно  для
художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род  жи-
вописи: религиозный, исторический жанр или реалистический,  он  принялся
писать. Он понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он не
мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не знать,  какие  есть
роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе,  не
заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь  из-
вестному роду. Так как он не знал этого и вдохновлялся не непосредствен-
но жизнью, а посредственно, жизнью, уже воплощенною  искусством,  то  он
вдохновлялся очень быстро и легко и так же быстро и легко достигал того,
что то, что он писал, было очень похоже на тот род,  которому  он  хотел
подражать.
  Более всех других родов ему нравился французский, грациозный и эффект-
ный, и в таком роде он начал писать портрет Анны в итальянском  костюме,
и портрет этот казался ему и всем, кто его видел, очень удачным.

                                     IX

  Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками  на
стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми  штофными  гардинами  на
высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрач-
ными залами, увешанными картинами, - палаццо этот, после  того  как  они
переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском  прият-
ное заблуждение, что он не  столько  русский  помещик,  егермейстер  без
службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств,  и  сам  -
скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия  для  любимой
женщины.
  Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась  совершенно,  и,
познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лица-
ми, первое время он был спокоен. Он писал под руководством  итальянского
профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою
жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила
Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо сжал носить по-средневе-
ковски, что очень шло к нему.
  - А мы живем и ничего не знаем, - сказал раз Вронский пришедшему к ним
поутру Голенищеву. - Ты видел картину Михайлова? -  сказал  он,  подавая
ему только что полученную утром русскую газету и указывая  на  статью  о
русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о  кото-
рой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были уко-
ры правительству и Академии за то, что замечательный художник был  лишен
всякого поощрения и помощи.
  - Видел, - отвечал Голенищев. - Разумеется, он не лишен дарования,  но
совершенно фальшивое направление. Все то же  ивановско-штраусовско-рена-
новское отношение к Христу и религиозной живописи.
  - Что представляет картина? - спросила Анна.
  - Христос пред Пилатом. Христос представлен евреем со  всем  реализмом
новой школы.
  И, вопросом о содержании картины наведенный на одну из  самых  любимых
тем своих, Голенищем начал излагать:
  - Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос  уже  имеет
свое определенное воплощение в искусстве великих стариков.  Стало  быть,
если они хотят изображать не бога, а революционера или мудреца, то пусть
из истории берут Сократа, Франклина, Шарлотту Корде, но только не  Хрис-
та. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства,  а  по-
том...
  - А что же, правда, что этот Михайлов  в  такой  бедности?  -  спросил
Вронский, думая, что ему, как русскому меценату, не смотря на то, хороша
ли, или дурна его картина, надо бы помочь художнику.
  - Едва ли. Он портретист замечательный.  Вы  видели  его  портрет  Ва-
сильчиковой? Но он, кажется, не хочет больше писать портретов, и потому,
может быть, что и точно он в нужде. Я говорю, что...
  - Нельзя ли его попросить сделать портрет Анны  Аркадьевны?  -  сказал
Вронский.
  - Зачем мой? -сказала Анна. - После твоего я не хочу никакого  портре-
та. Лучше Ани (так она звала свою девочку). Вот и она, - прибавила  она,
взглянув в окно на красавицу итальянку-кормилицу, которая вынесла ребен-
ка в сад, и тотчас же незаметно оглянувшись на Вронского. Красавица кор-
милица,  с  которой  Вронский  писал  голову  для  своей  картины,  была
единственное тайное горе в жизни Анны. Вронский, писав с нее,  любовался
ее красотой и средневековостью, и Анна не смела себе признаться, что она
боится ревновать эту кормилицу, и поэтому особенно ласкала и баловала  и
ее и ее маленького сына.
  Вронский взглянул тоже в окно и в глаза Анны и, тотчас же оборотившись
к Голенищеву, сказал:
  - А ты знаешь эгого Михайлова?
  - Я его встречал. Но он чудак и без всякого образования. Знаете,  один
из этих диких новых людей, которые теперь часто встречаются; знаете,  из
тех вольнодумцев, которые d'emblee воспитаны в понятиях неверия, отрица-
ния и материализма. Прежде, бывало, - говорил Голенищев, не замечая  или
не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось говорить,  -  прежде,
бывало, вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях  религии,
закона, нравственности и сам борьбой и трудом доходил до  вольнодумства;
но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые  вырастают
и не слыхав даже, что были законы нравственности, религии, что были  ав-
торитеты, а которые прямо вырастают в понятиях отрицания всего, то  есть
дикими. Вот он такой. Он сын, кажется, московского камер-лакея и не  по-
лучил никакого образования. Когда он поступил в Академию и  сделал  себе
репутацию, он, как человек неглупый, захотел образоваться. И обратился к
тому, что ему казалось источником образования, - к журналам. И  понимае-
те, в старину человек, хотевший образоваться, положим француз,  стал  бы
изучать всех классиков: и богословов, и трагиков, и историков, и филосо-
фов, и, понимаете, весь труд умственный, который бы предстоял ему. Но  у
нас теперь он прямо попал на отрицательную литературу, усвоил себе очень
быстро весь экстракт науки отрицательной, и  готов.  И  мало  того:  лет
двадцать тому назад он нашел бы в этой литературе признаки борьбы с  ав-
торитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было
что-то другое; но теперь он прямо попадает на такую, в которой  даже  не
удостоивают спором старинные воззрения, а  прямо  говорят:  ничего  нет,
evolution, подбор, борьба за существование - и все. Я в своей статье...
  - Знаете что, - сказала Анна, уже давно осторожно переглядывавшаяся  с
Вронским и знавшая, что Вронского не интересовало образование этого  ху-
дожника, а занимала только мысль помочь ему и заказать  ему  портрет.  -
Знаете что? - решительно перебила она разговорившегося Голенищева. - По-
едемте к нему!
  Голенищев опомнился и охотно согласился. Но так  как  художник  жил  в
дальнем квартале, то решили взять коляску.
  Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте  ко-
ляски подъехали к новому красивому дому в дальнем квартале. Узнав от вы-
шедшей к ним жены дворника, что Михайлов пускает в свою студию,  но  что
он теперь у себя на квартире в двух шагах, они послали ее к нему с свои-
ми карточками, прося позволения видеть его картины.

                                     X

  Художник Михайлов, как и всегда, был за работой,  когда  ему  принесли
карточки графа Вронского и Голенищева. Утро  он  работал  в  студии  над
большою картиной. Придя к себе, он рассердился на жену за то, что она не
умела обойтись с хозяйкой, требовавшею денег.
  - Двадцать раз тебе говорил, не входи в объяснения. Ты и так  дура,  а
начнешь по-итальянски объясняться, то выйдешь тройная дура, - сказал  он
ей после долгого спора.
  - Так ты не запускай, я не виновата. Если б у меня были деньги...
  - Оставь меня в покое, ради бога! - воскликнул со слезами в голосе Ми-
хайлов и, заткнув уши, ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и за-
пер за собой дверь. "Бестолковая!" - сказал он  себе,  сел  за  стол  и,
раскрыв папку, тотчас с особенным жаром принялся за начатый рисунок.
  Никогда он с таким жаром и успехом не работал, как когда жизнь его шла
плохо, и в особенности, когда он ссорился с женой. "Ах!  провалиться  бы
куда-нибудь!" - думал он, продолжая работать. Он делал рисунок для фигу-
ры человека, находящегося в припадке гнева. Рисунок был  сделан  прежде;
но он был недоволен им. "Нет, тот был лучше... Где он?" Он пошел к  жене
и, насупившись, не глядя на нее, спросил у старшей девочки, где та бума-
га, которую он дал им. Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была  ис-
пачкана и закапана стеарином. Он все-таки взял рисунок, положил  к  себе
на стол и, отдалившись и прищурившись, стал смотреть на него.  Вдруг  он
улыбнулся и радостно взмахнул руками.
  - Так, так!- проговорил он и тотчас же, взяв  карандаш,  начал  быстро
рисовать. Пятно стеарина давало человеку новую позу.
  Он рисовал эту новую позу, я вдруг ему вспомнилось с выдающимся подбо-
родком энергическое лицо купца, у которого он брал сигары, и он это  са-
мое лицо, этот подбородок нарисовал человеку. Он засмеялся  от  радости.
Фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая и такая, которой  нельзя
уже было изменить. Фигура эта жила и была ясно и несомненно  определена.
Можно было поправить рисунок сообразно с требованиями этой фигуры, можно
и должно даже было иначе расставить ноги,  совсем  переменить  положение
левой руки, откинуть волосы. Но, делая эти поправки, он не изменял фигу-
ры, а только откидывал то, что скрывало фигуру. Он как бы снимал  с  нее
те покровы, из-за которых она не вся  была  видна;  каждая  новая  черта
только больше выказывала всю фигуру во всей ее энергической силе, такою,
какою она явилась ему вдруг от произведенного стеарином пятна. Он  осто-
рожно доканчивал фигуру, когда ему принесли карточки.
  - Сейчас, сейчас!
  Он прошел к жене.
  - Ну полно, Саша, не сердись!- сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. -
Ты была виновата. Я был виноват. Я все устрою. - И, помирившись с женой,
он надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и пошел в сту-
дию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волнова-
ло посещение его студии этими важными русскими, приехавшими в коляске.
  О своей картине, той, которая стояла теперь на его мольберте, у него в
глубине души было одно суждение - то, что подобной картины никто никогда
не писал. Он не думал, чтобы картина его была лучше всех Рафаелевых,  но
он знал, что того, что он хотел передать и передал в этой картине, никто
никогда не передавал. Это он знал твердо и знал уже давно, с тех пор как
начал писать ее; но суждения людей, какие бы они ни были, имели для него
все-таки огромную важность и до глубины души волновали его. Всякое заме-
чание, самое ничтожное, показывающее, что  судьи  видят  хоть  маленькую
часть того, что он видел в этой картине, до глубины души волновало  его.
Судьям своим он приписывал всегда глубину понимания больше той, какую он
сам имел, и всегда ждал от них чего-нибудь такого, чего он сам не  видал
в своей картине. И часто в суждениях зрителей, ему казалось, он  находил
это.
  Он подходил быстрым шагом к своей двери студии, и,  несмотря  на  свое
волнение, мягкое освещение фигуры Анны, стоявшей в тени подъезда и  слу-
шавшей горячо говорившего ей что-то Голенищева и в то же время,  очевид-
но, желавшей оглядеть подходящего художника, поразило его. Он и  сам  не
заметил, как он, подходя к ним, схватил и проглотил это впечатление, так
же как и подбородок купца, продававшего сигары, и спрятал  его  куда-то,
откуда он вынет его, когда понадобится. Посетители,  разочарованные  уже
вперед рассказом Голенищева о художнике, еще  более  разочаровались  его
внешностью. Среднего роста, плотный, с вертлявою походкой,  Михайлов,  в
своей коричневой шляпе, оливковом пальто и в узких панталонах, тогда как
уже давно носили широкие, в особенности обыкновенностью своего  широкого
лица и соединением выражения робости  и  желания  соблюсти  свое  досто-
инство, произвел неприятное впечатление.
  - Прошу покорно, - сказал он, стараясь иметь равнодушный вид, и, войдя
в сени, достал ключ из кармана и отпер дверь.

                                     XI

  Войдя в студию, художник Михайлов еще раз оглянул гостей и  отметил  в
своем воображении еще выражение лица Вронского, в особенности его  скул.
Несмотря на то, что его художественное чувство не  переставая  работало,
собирая себе материал, несмотря на то, что он чувствовал все  большее  и
большее волнение оттого, что приближалась минута суждений о его  работе,
он быстро и тонко из незаметных признаков составлял себе понятие об этих
трех лицах. Тот (Голенищев) был здешний русский. Михайлов не  помнил  ни
его фамилии, ни того, где встретил его и что с ним  говорил.  Он  помнил
только