вановича, отвечала Кити. - Так я пошлю за ним. А у нас папа гос-
тит. Он недавно из-за границы приехал.
  И, распорядившись послать за Левиным и о том, чтобы провести  запылен-
ных гостей умываться, одного в кабинет, другого в большую Доллину комна-
ту, и о завтраке гостям, она, пользуясь правом быстрых движений, которых
она была лишена во время своей беременности, вбежала на балкон.
  - Это Сергей Иванович и Катавасов, профессор, - сказала она.
  - Ох, в жар тяжело! - сказал князь.
  - Нет, папа, он очень милый, и Костя его очень любит, - как будто  уп-
рашивая его о чем-то, улыбаясь, сказала Кити, заметившая выражение  нас-
мешливости на лице отца.
  - Да я ничего.
  - Ты поди, душенька, к ним, - обратилась Кити к сестре, - и займи  их.
Они видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу к Мите. Как на  беду,
не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно,  кричит.  -  И
она, чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла в детскую.
  Действительно, она не то что угадала (связь ее с ребенком не была  еще
порвана), она верно узнала по приливу молока у себя  недостаток  пищи  у
него.
  Она знала, что он кричит, еще прежде, чем она  подошла  к  детской.  И
действительно, он кричал. Она услышала его голос и  прибавила  шагу.  Но
чем скорее она шла, тем громче он кричал. Голос был  хороший,  здоровый,
только голодный и нетерпеливый.
  - Давно, няня, давно? - поспешно говорила Кити, садясь на стул и  при-
готовляясь к кормлению. - Да дайте же мне его скорее. Ах, няня, какая вы
скучная, ну, после чепчик завяжете!
  Ребенок надрывался от жадного крика.
  - Да нельзя же, матушка, - сказала  Агафья  Михайловна,  почти  всегда
присутствовавшая в детской. - Надо в порядке его  убрать.  Агу,  агу!  -
распевала она над ним, не обращая внимания на мать.
  Няня понесла ребенка к матери. Агафья Михайловна шла за ним с  распус-
тившимся от нежности лицом.
  - Знает, знает. Вот верьте богу, матушка Катерина Александровна, узнал
меня! - перекрикивала Агафья Михайловна ребенка.
  Но Кити не слушала ее слов. Ее нетерпение шло так же возрастая, как  и
нетерпение ребенка.
  От нетерпения дело долго не могло уладиться.
  Ребенок хватал не то, что надо, и сердился.
  Наконец после отчаянного задыхающегося вскрика, пустого  захлебывания,
дело уладилось, и мать и ребенок одновременно почувствовали себя успоко-
енными и оба затихли.
  - Однако и он, бедняжка, весь в поту, - шепотом сказала Кити, ощупывая
ребенка. - Вы почему же думаете, что он узнает? - прибавила она,  косясь
на плутовски, как ей казалось, смотревшие из-под надвинувшегося  чепчика
глаза ребенка, на равномерно отдувавшиеся щечки и на его ручку с красною
ладонью, которою он выделывал кругообразные движения.
  - Не может быть! Уж если б узнавал, так меня бы узнал, - сказала  Кити
на утверждение Агафьи Михайловны и улыбнулась.
  Она улыбалась тому, что, хотя она и говорила, что он  не  может  узна-
вать, сердцем она знала, что не только он узнает Агафью  Михайловну,  но
что он все знает и понимает, и знает и понимает еще много  такого,  чего
никто не знает и что она, мать, сама узнала и стала понимать только бла-
годаря ему. Для Агафьи Михайловны, для няни, для деда, для отца даже Ми-
тя был живое существо, требующее за собой только материального ухода; но
для матери он уже давно был нравственное существо, с  которым  уже  была
целая история духовных отношений.
  - А вот проснется, бог даст, сами увидите. Как вот этак сделаю, он так
и просияет, голубчик. Так и просияет, как денек ясный, - говорила Агафья
Михайловна.
  - Ну, хорошо, хорошо, тогда увидим, - прошептала Кити. - Теперь идите,
он засыпает.

                                    VII

  Агафья Михайловна вышла на цыпочках; няня спустила стору, выгнала  мух
из-под кисейного полога кроватки и шершня, бившегося о  стекла  рамы,  и
села, махая березовою вянущею веткой над матерью и ребенком.
  - Жара-то, жара! Хоть бы бог дождичка дал, - проговорила она.
  - Да, да, ш-ш-ш... - только отвечала Кити, слегка покачиваясь и  нежно
прижимая как будто перетянутую в кисти ниточкой  пухлую  ручку,  которою
Митя все слабо махал, то закрывая, то открывая глазки. Эта ручка смущала
Кити: ей хотелось поцеловать эту ручку, но она боялась сделать это, что-
бы не разбудить ребенка. Ручка, наконец, перестала  двигаться,  и  глаза
закрылись. Только изредка, продолжая  свое  дело,  ребенок,  приподнимая
свои длинные загнутые ресницы, взглядывал на мать в полусвете казавшими-
ся черными, влажными глазами. Няня перестала махать и задремала.  Сверху
послышался раскат голоса старого князя и хохот Катавасова.
  "Верно, разговорились без меня, - думала Кити, - а  все-таки  досадно,
что Кости нет. Верно, опять зашел на пчельник. Хоть и  грустно,  что  он
часто бывает там, я все-таки рада. Это развлекает его.  Теперь  он  стал
все веселее и лучше, чем весною.
  А то он так был мрачен и так мучался, что мне становилось  страшно  за
него. И какой он смешной!" - прошептала она, улыбаясь.
  Она знала, что мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря  на  то,
что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в  будущей  жизни  он,
если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что  он
будет погублен, - его неверие не делало ее несчастья; и она,  признавав-
шая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя  более  всего
на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила са-
ма себе, что он смешной.
  "Для чего он целый год все читает философии какие-то? -думала  она.  -
Если это все написано в этих книгах, то он может понять их. Если же неп-
равда там, то зачем их читать? Он сам говорит, что желал бы верить.  Так
отчего ж он не верит? Верно, оттого, что много думает? А много думает от
уединения. Все один, один. С нами нельзя ему всего  говорить.  Я  думаю,
гости эти будут приятны ему, особенно Катавасов. Он любит  рассуждать  с
ним", - подумала она и тотчас же перенеслась мыслью к тому, где  удобнее
положить спать Катавасова, - отдельно или вместе с Сергеем  Иванычем.  И
тут ей вдруг пришла мысль, заставившая ее вздрогнуть от волнения и  даже
встревожить Митю, который за это строго взглянул на нее. "Прачка, кажет-
ся, не приносила еще белья, а для гостей постельное белье все в расходе.
Если не распорядиться, то Агафья Михайловна подаст Сергею  Иванычу  сте-
ленное белье", - и при одной мысли об этом кровь бросилась в лицо Кити.
  "Да, я распоряжусь", - решила она и,  возвращаясь  к  прежним  мыслям,
вспомнила, что что-то важное, душевное было не додумано еще, и она стала
вспоминать что. "Да, Костя неверующий", - опять с улыбкой вспомнила она.
  "Ну, неверующий! Лучше пускай он будет всегда  такой,  чем  как  мадам
Шталь или какою я хотела быть тогда за границей. Нет, он уже  не  станет
притворяться".
  И недавняя черта его доброты живо возникала пред ней. Две недели  тому
назад было получено кающееся письмо Степана Аркадьича к Долли. Он умолял
ее спасти его честь, продать ее имение, чтобы заплатить его долги. Долли
была в отчаянье, ненавидела мужа, презирала,  жалела,  решалась  развес-
тись, отказать, но кончила тем, что  согласилась  продать  часть  своего
имения. После этого Кити с невольною улыбкой умиления вспомнила  сконфу-
женность своего мужа, его неоднократные неловкие подходы  к  занимавшему
его делу и как он, наконец, придумав одно-единственное средство, не  ос-
корбив, помочь Долли, предложил Кити отдать ей свою часть именья, о  чем
она прежде не догадалась.
  "Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим  страхом  огорчить  ко-
го-нибудь, даже ребенка! Все для других, ничего для себя. Сергей  Ивано-
вич так и думает, что это обязанность Кости - быть его приказчиком. Тоже
и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все  эти  мужики,  которые
каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить".
  "Да, только будь таким, как твой отец, только  таким",  -  проговорила
она, передавая Митю няне и притрогиваясь губой к его щечке.

                                    VIII

  С той минуты, как при виде любимого умирающего брата  Левин  в  первый
раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как  он  называл
их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до трид-
цати четырех лет, заменили его детские и юношеские верования, - он ужас-
нулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, отку-
да, для чего, зачем и что она такое. Организм, разрушение его,  неистре-
бимость материи, закон сохранения силы, развитие - были те слова,  кото-
рые заменили ему прежнюю веру. Слова эти и связанные с ними понятия были
очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали,  и
Левин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял  бы
теплую шубу на кисейную одежду и который в первый раз на  морозе  несом-
ненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он  все
равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
  С той минуты, хотя и не отдавая себе в том  отчета  и  продолжая  жить
по-прежнему, Левин не переставал чувствовать этот страх за  свое  незна-
ние.
  Кроме того, он смутно чувствовал, что то, что он называл своими  убеж-
дениями, было не только незнание, но что это был такой склад мысли,  при
котором невозможно было знание того, что ему нужно было.
  Первое время женитьба, новые радости и обязанности, узнанные  им,  со-
вершенно заглушили эти мысли; но в последнее время,  после  родов  жены,
когда он жил в Москве без дела, Левину все чаще и чаще, настоятельнее  и
настоятельнее стал представляться требовавший разрешения вопрос.
  Вопрос для него состоял в следующем:"Если я не  признаю  тех  ответов,
которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю  от-
веты?" И он никак не мог найти  во  всем  арсенале  своих  убеждений  не
только каких-нибудь ответов, но ничего похожего на ответ.
  Он был в положении человека, отыскивающего пищу в игрушечных и оружей-
ных лавках.
  Невольно, бессознательно для себя, он теперь во всякой книге, во  вся-
ком разговоре, во всяком человеке искал отношения к этим вопросам и раз-
решения их.
  Более всего его при этом изумляло и расстраивало то,  что  большинство
людей его круга и возраста, заменив, как и он, прежние верования  такими
же, как и он, новыми убеждениями, не видели в этом никакой беды  и  были
совершенно довольны и спокойны. Так что, кроме главного вопроса,  Левина
мучали еще другие вопросы: искренни ли эти люди? не притворяются ли они?
или не иначе ли как-нибудь, яснее, чем он, понимают они те ответы, кото-
рые дает наука на занимающие его вопросы? И он старательно изучал и мне-
ния этих людей и книги, которые выражали эти ответы.
  Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали занимать его, было
то, что он ошибался, предполагая  по  воспоминаниям  своего  юношеского,
университетского круга, что религия уж отжила свое время и что ее  более
не существует. Все хорошие по жизни близкие ему люди  верили.  И  старый
князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины ве-
рили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и  девяносто
девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему
наибольшее уважение, верили.
  Другое было то, что, прочтя много книг, он убедился, что люди,  разде-
лявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не  подразумевали  под
ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без  от-
вета на которые он чувствовал, что не мог жить,  а  старались  разрешить
совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о
развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
  Кроме того, во время родов жены с ним случилось необыкновенное для не-
го событие. Он, неверующий, стал молиться и в ту  минуту,  как  молился,
верил. Но прошла эта минута, и он не мог дать этому тогдашнему  настрое-
нию никакого места в своей жизни.
  Он не мог признать, что он тогда знал правду, а теперь ошибается,  по-
тому что, как только он начинал думать спокойно об этом, все распадалось
вдребезги; не мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что до-
рожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он
бы осквернял те минуты. Он был в мучительном разладе  с  самим  собою  и
напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.

                                     IX

  Мысли эти томили и мучали его то слабее, то сильнее, но никогда не по-
кидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем  дальше
чувствовал себя от преследуемой им цели.
  В последнее время в Москве и в деревне, убедившись, что в  материалис-
тах он не найдет ответа, он перечитал и вновь прочел и Платона, и Спино-
зу, и Канта, и Шеллинга, и Гегеля, и Шопенгауера - тех философов,  кото-
рые не материалистически объясняли жизнь.
  Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал, или сам придумывал
опровержения против других учений, в особенности против материалистичес-
кого; но как только он читал или сам придумывал разрешение вопросов, так
всегда повторялось одно и то  же.  Следуя  данному  определению  неясных
слов, как дух, воля, свобода, субстанция, нарочно вдаваясь в ту  ловушку
слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как будто
что-то понимать. Но стоило забыть искусственный ход  мысли  и  из  жизни
вернуться к тому, что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити,
- и вдруг вся эта искусственная постройка  заваливалась,  как  карточный
дом, и ясно было, что постройка была сделана из тех же  перестановленных
слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум.
  Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на место его  воли  -  лю-
бовь, и эта новая философия дня на два, пока он не отстранился  от  нее,
утешала его; но она точно так же завалилась, когда  он  потом  из  жизни
взглянул на нее, и оказалась кисейною, негреющею одеждой.
  Брат Сергей Иванович посоветовал ему прочесть  богословские  сочинения
Хомякова. Левин прочел второй том сочинений Хомякова и, несмотря на  от-
толкнувший его сначала полемический, элегантный и  остроумный  тон,  был
поражен в них учением о церкви. Его поразила сначала мысль  о  том,  что
постижение божественных истин не дано человеку, но дано совокупности лю-
дей, соединенных любовью, - церкви. Его обрадовала мысль о том, как лег-
че было поверить в существующую, теперь  живущую  церковь,  составляющую
все верование людей, имеющую во главе бога и потому святую и  непогреши-
мую, от нее уже принять верования в бога, в творение, в падение,  в  ис-
купление, чем начинать с бога, далекого, таинственного бога, творения  и
т. д. Но, прочтя потом историю церкви католического писателя  и  историю
церкви православного писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые  по
сущности своей, отрицают одна другую, он разочаровался и  в  хомяковском
учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как  и  фило-
софские постройки.
  Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты.
  "Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать  я
этого не могу, следовательно нельзя жить", - говорил себе Левин.
  "В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном  прост-
ранстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет,
и пузырек этот - я".
  Это была мучительная неправда, но это был единственный, последний  ре-
зультат вековых трудов мысли человеческой в этом направлении.
  Это было то последнее верование, на котором строились все, во всех от-
раслях, изыскания человеческой мысли. Это было царствующее убеждение,  и
Левин из всех других объяснений, как все-таки более ясное, невольно, сам
не зная когда и как, усвоил именно это.
  Но это не только была неправда, это была  жестокая  насмешка  какой-то
злой силы, злой, противной и такой, которой нельзя было подчиняться.
  Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках  каждого.
Надо было прекратить эту зависимостъ от зла.  И  было  одно  средство  -
смерть.
  И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз  так
близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и
боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.
  Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить.

                                     X

  Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он живет, он не нахо-
дил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал спрашивать себя
об этом, он как будто знал, и что он такое и для чего он  живет,  потому
что твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он
гораздо тверже и определеннее жил, чем прежде.
  Вернувшись в начале июня в деревню, он вернулся и к своим обычным  за-
нятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками  и  соседями,  домашнее
хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на руках,  отношения
с женою, родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он ув-
лекся с нынешней весны, занимали все его время.
  Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для себя  каки-
ми-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь,
с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для  общей
пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и  самым  коли-
чеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он  совершенно
оставил всякие соображения об общей пользе,  и  дела  эти  занимали  его
только потому, что ему казалось, что он должен был делать то, что он де-
лал, - что он не мог иначе.
  Прежде (это началось почти с детства и все росло до полной возмужалос-
ти), когда он старался сделать что-нибудь такое, что  сделало  бы  добро
для всех, для человечества, для России, для всей  деревни,  он  замечал,
что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала неск-
ладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо  нужно,  и
сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою,  все  уменьшаясь  и
уменьшаясь, сходила на нет; теперь же, когда он после женитьбы стал  бо-
лее и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал  более
никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал  уверенность,
что дело его необходимо, видел, что  оно  спорится  гораздо  лучше,  чем
прежде, и что оно все становится больше и больше.
  Теперь он, точно против воли, все глубже и глубже врезывался в  землю,
как плуг, так что уж и не мог выбраться, не отворотив борозды.
  Жить семье так, как привыкли жить отцы и деды, то есть в тех же  усло-
виях образования и в тех же воспитывать детей, было, несомненно,  нужно.
Это было так же нужно, как обедать, когда есть хочется; и для этого  так
же нужно, как приготовить обед, нужно было вести хозяйственную машину  в
Покровском так, чтобы были доходы. Так же несомненно, как  нужно  отдать
долг, нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, по-
лучив ее в наследство, сказал так же спасибо  отцу,  как  Левин  говорил
спасибо деду за все то, что он настроил и насадил. И для этого нужно бы-
ло не отдавать землю внаймы, а самому хозяйничать, держать скотину,  на-
возить поля, сажать леса.
  Нельзя было не делать дел Сергея Ивановича,сестры, всех  мужиков,  хо-
дивших за советами и привыкших к этому, как нельзя бросить ребенка,  ко-
торого держишь уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах  приг-
лашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком, и нельзя было не быть  с
ними хоть малую часть дня.
  И все это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной  охотой  наполняло
всю ту жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда он
думал.
  Но кроме того, что Левин твердо знал, что' ему надо делать,  он  точно
так же знал, как ему надо все это делать и какое дело важнее другого.
  Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но б