ал себя, свою душу и свою любовь?
  Лошадь не была еще готова, но, чувствуя в  себе  особенное  напряжение
физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не  поте-
рять ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком  и  приказал
Кузьме догонять себя.
  На углу он встретил спешившего ночного извозчика. На маленьких санках,
в бархатном салопе, повязанная платком, сидела Лизавета Петровна. "Слава
богу, слава богу!" - проговорил он, с восторгом узнав ее, теперь имевшее
особенно серьезное, даже строгое выражение, маленькое белокурое лицо. Не
приказывая останавливаться извозчику, он побежал назад рядом с нею.
  - Так часа два. Не больше, - сказала она. - Вы застанете Петра Дмитри-
ча, только не торопите его. Да возьмите опиуму в аптеке.
  - Так вы думаете, что может быть благополучно? Господи, помилуй и  по-
моги! - проговорил Левин, увидав свою выезжавшую из ворот лошадь.  Вско-
чив в сани рядом с Кузьмой, он велел ехать к доктору.

                                    XIV

  Доктор еще не вставал, и лакей сказал, что "поздно легли и не приказа-
ли будить, а встанут скоро". Лакей  чистил  ламповые  стекла  и  казался
очень занят этим. Эта внимательность лакея к стеклам и равнодушие к  со-
вершавшемуся у Левина сначала изумили его, но тотчас, одумавшись, он по-
нял, что никто не знает и не обязан знать его чувств и что тем более на-
до действовать спокойно, обдуманно и решительно, чтобы пробить эту стену
равнодушия и достигнуть своей цели. "Не торопиться  и  ничего  не  упус-
кать", - говорил себе Левин, чувствуя все больший и больший подъем физи-
ческих сил и внимания ко всему тому, что предстояло сделать.
  Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов, представляв-
шихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской  к  другому
доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он  вернется,
доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не сог-
ласится, будить доктора во что бы то на стало.
  В аптеке худощавый провизор с тем же равнодушием, с каким лакей чистил
стекла, печатал облаткой порошки для дожидавшегося кучера  и  отказал  в
опиуме. Стараясь не торопиться и не горячиться, назвав имена  доктора  и
акушерки и объяснив, для чего нужен опиум, Левин стал убеждать его. Про-
визор спросил по-немецки совета, отпустить ли, и, получив из-за  перего-
родки согласие, достал пузырек, воронку, медленно отлил  из  большого  в
маленький, наклеил ярлычок, запечатал, несмотря на просьбы Левина не де-
лать этого, и хотел еще завертывать. Этого Левин уже не  мог  выдержать;
он решительно вырвал у него из рук пузырек и побежал в большие  стеклян-
ные двери. Доктор не вставал еще, и лакей, занятый теперь постилкой ков-
ра, отказался будить. Левин, не торопясь, достал десятирублевую  бумажку
и, медленно выговаривая слова, но и не теряя времени, подал ему  бумажку
и объяснил, что Петр Дмитрич (как велик и значителен казался теперь  Ле-
вину прежде столь неважный Петр Дмитрич!) обещал быть во  всякое  время,
что он, наверно, не рассердится, и потому чтобы он будил сейчас.
  Лакей согласился, пошел наверх и попросил Левина в приемную.
  Левину слышно было за дверью, как кашлял, ходил, мылся и что-то  гово-
рил доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше  часа.
Он не мог более дожидаться.
  - Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! - умоляющим голосом заговорил он в отво-
ренную дверь. - Ради бога, простите меня. Примите меня,  как  есть.  Уже
более двух часов.
  - Сейчас, сейчас! - отвечал голос, и Левин с  изумлением  слышал,  что
доктор говорил это улыбаясь.
  - На одну минутку...
  - Сейчас.
  Прошло еще две минуты, пока доктор надевал сапоги, и еще  две  минуты,
пока доктор надевал платье и чесал голову.
  - Петр Дмитрич!- жалостным голосом начал было опять Левин,  но  в  это
время вышел доктор, одетый и причесанный. "Нет совести у этих  людей,  -
подумал Левин. - Чесаться, пока мы погибаем!"
  - Доброе утро! - подавая ему руку и точно дразня его своим спокойстви-
ем, сказал ему доктор. - Не торопитесь. Ну-с?
  Стараясь как можно быть обстоятельнее, Левин  начал  рассказывать  все
ненужные подробности о положении жены, беспрестанно перебивая свой расс-
каз просьбами о том, чтобы доктор сейчас же с ним поехал.
  - Да вы не торопитесь. Ведь вы не знаете. Я не нужен, наверное,  но  я
обещал и, пожалуй, приеду. Но спеху нет.  Вы  садитесь,  пожалуйста,  не
угодно ли кофею?
  Левин посмотрел на него, спрашивая взглядом, смеется ли он над ним. Но
доктор и не думал смеяться.
  - Знаю-с, знаю, - сказал доктор улыбаясь, - я сам семейный человек; но
мы, мужья, в эти минуты самые жалкие люди. У меня есть пациентка, так ее
муж при этом всегда убегает в конюшню.
  - Но как вы думаете, Петр Дмитрич? Вы думаете, что может быть благопо-
лучно?
  - Все данные за благополучный исход.
  - Так вы сейчас приедете? - сказал Левин, со злобой  глядя  на  слугу,
вносившего кофей.
  - Через часик.
  - Нет, ради бога!
  - Ну, так дайте кофею напьюсь.
  Доктор взялся за кофей. Оба помолчали.
  - Однако турок-то бьют решительно. Вы читали вчерашнюю  телеграмму?  -
сказал доктор, пережевывая булку.
  - Нет, я не могу! - сказал Левин, вскакивая. - Так через четверть часа
вы будете?
  - Через полчаса.
  - Честное слово?
  Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они  вместе  по-
дошли к двери спальни. У княгини были слезы на глазах, и руки ее  дрожа-
ли. Увидав Левина, она поняла его и заплакала.
  - Ну что, душенька Лизавета Петровна, - сказала она,  хватая  за  руку
вышедшую им навстречу с сияющим и озабоченным лицом Лизавету Петровну.
  - Идет хорошо, - сказала она, - уговорите ее лечь. Легче будет.
  С той минуты, как он проснулся и понял, в чем дело, Левин приготовился
на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все  мысли
и чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокоивая  и  под-
держивая ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе
даже думать о том, что будет, чем это кончится,  судя  по  расспросам  о
том, сколько это обыкновенно продолжается,  Левин  в  воображении  своем
приготовился терпеть и держать свое сердце в руках часов пять, и ему это
казалось возможно. Но когда он вернулся от доктора  и  увидал  опять  ее
страдания, он чаще и чаще стал  повторять:  "Господи,  прости,  помоги",
вздыхать и поднимать голову кверху; и почувствовал страх, что не  выдер-
жит этого, расплачется или убежит. Так мучительно  ему  было.  А  прошел
только час.
  Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов,  которые
он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение  было  все  то
же; и он все терпел, потому что больше делать было нечего, как  терпеть,
каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения  и  что
сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
  Но проходили еще минуты, часы и еще часы, и чувства  его  страдания  и
ужаса росли и напрягались еще более.
  Все те обыкновенные условия жизни,  без  которых  нельзя  себе  ничего
представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание  вре-
мени. То минуты, - те минуты, когда она призывала его к себе, и он  дер-
жал ее за потную, то сжимающую с необыкновенною силою, то  отталкивающую
его руку, - казались ему часами, то часы казались ему минутами.  Он  был
удивлен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и
он узнал, что было уже пять часов вечера. Если б ему сказали, что теперь
только десять часов утра, он так же мало был бы удивлен. Где  он  был  в
это время, он так же мало знал, как и то, когда что было.  Он  видел  ее
воспаленное, то недоумевающее и страдающее, то улыбающееся и успокаиваю-
щее его лицо. Он видел и княгиню, красную, напряженную, с распустившими-
ся буклями седых волос и в слезах, которые она усиленно  глотала,  кусая
губы, видел и Долли, и доктора, курившего толстые папиросы,  и  Лизавету
Петровну, с твердым, решительным и успокаивающим лицом, и старого князя,
гуляющего по зале с нахмуренным лицом. Но как они приходили и  выходили,
где они были, он не знал. Княгиня была то с доктором в спальне, то в ка-
бинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была Долли.  Потом
Левин помнил, что его посылали куда-то. Раз его послали перенести стол и
диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно,  и  потом
только узнал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его  посылали  к
доктору в кабинет спрашивать что-то. Доктор ответил и потом заговорил  о
беспорядках в Думе. Потом посылали его в спальню к княгине принесть  об-
раз в серебряной золоченой ризе, и он со старою горничной княгини  лазил
на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини  успокоивала
его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил  в  головах  Кити,
старательно засунув его за подушки. Но где, когда и зачем это все  было,
он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и,  жа-
лостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала  его  по-
есть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно  и  с  соболезнованием
смотрел на него и предлагал капель.
  Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно то-
му, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на од-
ре смерти брата Николая. Но то было горе, - это была радость.  Но  и  то
горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в
этой обычной жизни как  будто  отверстия,  сквозь  которые  показывалось
что-то высшее. И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и
одинаково непостижимо при созерцании этого высшего поднималась  душа  на
такую высоту, которой она никогда и не понимала прежде и  куда  рассудок
уже не поспевал за нею.
  "Господи, прости и помоги", - не переставая твердил он себе,  несмотря
на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обраща-
ется к богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства  и
первой молодости.
  Все это время у него были два раздельные настроения.  Одно  -  вне  ее
присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и ту-
шившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь  об
обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на  минуту
совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшим-
ся, и другое настроение - в ее присутствии, у ее изголовья,  где  сердце
хотело разорваться и все не разрывалось от сострадания, и он не переста-
вая молился богу. И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил до-
летавший из спальни крик, он подпадал под то же самое странное заблужде-
ние, которое в первую мииуту нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он
вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват,  и
ему хотелось защитить, помочь. Но, глядя на нее, он опять видел, что по-
мочь нельзя, и приходил в ужас и говорил: "Господи, прости и помоги".  И
чем дальше шло время, тем сильнее становились оба настроения:  тем  спо-
койнее, совершенно забывая ее, он становился вне ее присутствия,  и  тем
мучительнее становились и самые ее  страдания  и  чувство  беспомощности
пред ними. Он вскакивал, желал убежать куда-нибудь, а бежал к ней.
  Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, уви-
дав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: "Я измучала тебя", он
обвинял бога, но, вспомнив о боге, он тотчас просил простить  и  помило-
вать.

                                     XV

  Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали.  Долли  только
что была в кабинете и предложила доктору прилечь.  Левин  сидел,  слушая
рассказы доктора о шарлатане-магнетизере, и смотрел на пепел  его  папи-
роски. Был период отдыха, и он забылся. Он совершенно забыл о  том,  что
происходило теперь. Он слушал рассказ доктора и понимал его. Вдруг  раз-
дался крик, ни на что не похожий. Крик был так страшен, что  Левин  даже
не вскочил, но, не переводя дыхания,  испуганно-вопросительно  посмотрел
на доктора. Доктор склонил голову набок, прислушиваясь,  и  одобрительно
улыбнулся. Все было так необыкновенно, что уж ничто не поражало  Левина.
"Верно, так надо", - подумал он и продолжал сидеть. Чей это был крик? Он
вскочил, на цыпочках вбежал в спальню, обошел Лизавету Петровну, княгиню
и стал на свое место, у изголовья. Крик затих,  но  что-то  переменилось
теперь. Что - он не видел и не понимал и не хотел видеть и понимать.  Но
он видел это по лицу Лизаветы  Петровны:  лицо  Лизаветы  Петровны  было
строго и бледно и все так же решительно, хотя челюсти ее немного  подра-
гивали и глаза ее были пристально устремлены на Кити. Воспаленное, изму-
ченное лицо Кити с прилипшею к потному лицу прядью волос было обращено к
нему и искало его взгляда. Поднятые руки просили его рук. Схватив потны-
ми руками его холодные руки, она стала прижимать их к своему лицу.
  - Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! - быстро говорила она. -
Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Ли-
завета Петровна...
  Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее  ис-
казилось, она оттолкнула его от себя.
  - Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди!- закричала она,  и  опять
послышался тот же ни на что не похожий крик.
  Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
  - Ничего, ничего, все хорошо! - проговорила ему вслед Долли.
  Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонив-
шись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате  и  слышал  чей-то
никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это  кричало  то,  что
было прежде Кити. Уже ребенка он давно не  желал.  Он  теперь  ненавидел
этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекра-
щения этих ужасных страданий.
  - Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! - сказал он, хватая за руку
вошедшего доктора.
  - Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно,  когда
он говорил это, что Левин понял кончается в смысле - умирает.
  Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он  увидал,  это  было
лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуренное и строже. Лица Кити  не
было. На том месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по  виду
напряжения и по звуку, выходившему оттуда. Он припал  головой  к  дереву
кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не  умолкал,
он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя  до  последнего  предела  ужаса,
вдруг затих. Левин не верил своему слуху, но  нельзя  было  сомневаться:
крик затих, и слышалась тихая суетня, шелест и торопливые дыхания, и  ее
прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос тихо  произнес:  "Конче-
но".
  Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло,  необычайно  прек-
расная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыб-
нуться.
  И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира,  в  котором
он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя  перене-
сенным в прежний, обычный мир, но  сияющий  теперь  таким  новым  светом
счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались.  Рыдания
и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой  поднялись
в нем, колебля все его тело, что долго мешали ему говорить.
  Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и  цело-
вал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его  поцелуи.  А
между тем там, в ногах постели, в ловких руках  Лизаветы  Петровны,  как
огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа,  кото-
рого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою  же
значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
  - Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! - услыхал Левин голос Ли-
заветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.
  - Мама, правда? - сказал голос Кити.
  Только всхлипыванья княгини отвечали ей.
  И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос  матери,  послышался
голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в комнате.  Это
был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда
явившегося нового человеческого существа.
  Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер  с  нею
вместе, и что у них дети ангелы, и что бог тут пред ними, - он ничему бы
не удивился; но теперь, вернувшись  в  мир  действительности,  он  делал
большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так  от-
чаянно визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончи-
лись. И он был невыразимо счастлив. Это он понимал  и  этим  был  вполне
счастлив. Но ребенок? Откуда, зачем, кто он?.. Он никак не  мог  понять,
не мог привыкнуть к этой мысли. Это казалось ему чем-то излишним, избыт-
ком, к которому он долго не мог привыкнуть.

                                    XVI

  В десятом часу старый князь, Сергей Иванович и Степан Аркадьич  сидели
у Левина и, поговорив о родильнице, разговаривали и о посторонних  пред-
метах. Левин слушал их и, невольно при этих разговорах вспоминая прошед-
шее, то, что было до нынешнего утра, вспоминал и себя, каким он был вче-
ра до этого. Точно сто лет прошло с тех пор. Он чувствовал себя  на  ка-
кой-то недосягаемой высоте, с которой он старательно спускался, чтобы не
обидеть тех, с кем говорил. Он говорил и не переставая думал о  жене,  о
подробностях ее теперешнего состояния и о сыне, к мысли о  существовании
которого он старался приучить себя. Весь мир женский, получивший для не-
го новое, неизвестное ему значение после того, как он женился, теперь  в
его понятиях поднялся так высоко, что он не мог воображением обнять его.
Он слушал разговор о вчерашнем обеде в клубе и думал: "Что теперь  дела-
ется с ней, заснула ли? Как ей? Что она думает? Кричит ли сын  Дмитрий?"
И в средине разговора, в средине фразы он вскочил и пошел из комнаты.
  - Пришли мне сказать, можно ли к ней, - сказал князь.
  - Хорошо, сейчас, - отвечал Левин и, не останавливаясь, пошел к ней.
  Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая  планы  о  будущих
крестинах.
  Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым,  выпростав
руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его  взглядом,  взглядом
притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по мере
того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от зем-
ного к неземному, которая бывает на лице покойников;  но  там  прощание,
здесь встреча. Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в  минуту
родов, подступило ему к сердцу. Она взяла его руку и спросила,  спал  ли
он. Он не мог отвечать и отворачивался, убедясь в своей слабости.
  - А я забылась, Костя! - сказала она ему. - И мне так хорошо теперь.
  Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.
  - Дайте мне его, - сказала она, услыхав писк ребенка. - Дайте, Лизаве-
та Петровна, и он посмотрит.
  - Ну вот, пускай папа посмотрит, - сказала Лизавета Петровна, поднимая
и поднося что-то красное, странное и колеблющееся. - Постойте, мы прежде
уберемся, - и Лизавета Петровна положила это колеблющееся и  красное  на
кровать, стала развертывать и завертывать ребенка; одним пальцем  подни-
мая и переворачивая его и чем-то посыпая.
  Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал  тщетные  усилия,
чтобы найти  в  своей  душе  какие-нибудь  признаки  к  нему  отеческого
чувства. Он чувствовал к нему только гадливость. Но когда его обнажили и
мелькнули тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с  пальчика-
ми, и даже с большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал,
как, точно мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся
ручки, заключая их в полотняные одежды, на него нашла  такая  жалость  к
этому существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал е