азве невозможен развод? - сказал он слабо. Она, не отвечая, покача-
ла головой. - Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?
  - Да; но это все от него зависит. Теперь я должна ехать к нему, - ска-
зала она сухо. Ее предчувствие, что все останется по-старому, не обману-
ло ее.
  - Во вторник я буду в Петербурге, и все решится.
  - Да, - сказала она. - Но не будем больше говорить про это.
  Карета Анны, которую она отсылала и которой велела приехать к  решетке
сада Вреде, подъехала. Анна простилась с ним и уехала домой.

                                   XXIII

  В понедельник было обычное заседание комиссии 2  июня.  Алексей  Алек-
сандрович вошел в залу заседания, поздоровался с членами  и  председате-
лем, как и обыкновенно, и сел на свое место, положив руку  на  приготов-
ленные пред ним бумаги. В числе этих бумаг лежали ненужные ему справки и
набросанный конспект того заявления,  которое  он  намеревался  сделать.
Впрочем, ему и не нужны были справки. Он помнил все и не  считал  нужным
повторять в своей памяти то, что он скажет. Он знал, что, когда наступит
время и когда он увидит пред собой лицо противника,  тщетно  старающееся
придать себе равнодушное выражение, речь его выльется сама собой  лучше,
чем он мог теперь приготовиться. Он чувствовал, что содержание его  речи
было так велико, что каждое слово будет иметь значение. Между тем,  слу-
шая обычный доклад, он имел самый невинный, безобидный вид. Никто не ду-
мал, глядя на его белые с напухшими  жилами  руки,  так  нежно  длинными
пальцами ощупывавшие оба края лежавшего пред ним листа белой  бумаги,  и
на его с выражением усталости набок склоненную голову, что сейчас из его
уст выльются такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят чле-
нов кричать, перебивая друг друга, и председателя  требовать  соблюдения
порядка. Когда доклад кончился, Алексей Александрович своим тихим тонким
голосом объявил, что он имеет сообщить некоторые свои соображения по де-
лу об устройстве инородцев. Внимание обратилось на него.  Алексей  Алек-
сандрович откашлялся и, не глядя на своего противника, но избрав, как он
это всегда делал при произнесении речей, первое сидевшее перед ним  лицо
- маленького смирного старичка, не имевшего никогда  никакого  мнения  в
комиссии, начал излагать свои соображения. Когда дело дошло до коренного
и органического закона, противник вскочил и  начал  возражать.  Стремов,
тоже член комиссии и тоже задетый за живое, стал оправдываться, - и  во-
обще произошло бурное заседание; но Алексей Александрович  восторжество-
вал, и его предложение было принято; были назначены три новые  комиссии,
и на другой день в известном петербургском кругу только и было речи, что
об этом заседании. Успех Алексея Александровича был даже больше, чем  он
ожидал.
  На другое утро, во вторник, Алексей Александрович, проснувшись, с удо-
вольствием вспомнил вчерашнюю победу и не мог не улыбнуться, хотя и  же-
лал казаться равнодушным, когда правитель  канцелярии,  желая  польстить
ему, сообщил о слухах, дошедших до него, о происшедшем в комиссии.
  Занимаясь с правителем канцелярии,  Алексей  Александрович  совершенно
забыл о том, что нынче был вторник, день, назначенный им для приезда Ан-
ны Аркадьевны, и был удивлен и неприятно поражен, когда  человек  пришел
доложить ему о ее приезде.
  Анна приехала в Петербург рано утром; за ней была выслана карета по ее
телеграмме, и потому Алексей Александрович мог знать о  ее  приезде.  Но
когда она приехала, он не встретил ее. Ей сказали, что он еще не выходил
и занимается с правителем канцелярии. Она велела сказать мужу, что прие-
хала, прошла в свой кабинет и занялась разбором своих вещей, ожидая, что
он придет к ней. Но прошел час, он не приходил. Она вышла в столовую под
предлогом распоряжения и нарочно громко говорила, ожидая, что он  придет
сюда; но он не вышел, хотя она слышала, что он выходил к дверям  кабине-
та, провожая правителя канцелярии. Она знала, что  он,  по  обыкновению,
скоро уедет по службе, и ей хотелось до этого видеть его, чтоб отношения
их были определены.
  Она прошлась по зале и с решимостью направилась к нему. Когда она вош-
ла в его кабинет, он в вицмундире, очевидно готовый к отъезду,  сидел  у
маленького стола на который облокотил руки, и уныло смотрел пред  собой.
Она увидала его прежде, чем он ее, и она поняла, что он думал о ней.
  Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом лицо его  вспыхнуло,  чего
никогда прежде не видала Анна, и он быстро встал и пошел  ей  навстречу,
глядя не в глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу.  Он  подошел  к  ней,
взял ее за руку и попросил сесть.
  - Я очень рад, что вы приехали, - сказал он, садясь подле нее, и, оче-
видно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он  хотел  начать
говорить, но останавливался... Несмотря на то,  что,  готовясь  к  этому
свиданью, она учила себя презирать и обвинять его,  она  не  знала,  что
сказать ему, и ей было жалко его. И так молчание  продолжалось  довольно
долго. - Сережа здоров? - сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил:  -
Я не буду обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.
  - Я хотела уехать в Москву, - сказала она.
  - Нет, вы очень, очень хорошо сделали, что приехали,  -  сказал  он  и
опять умолк.
  Видя, что он не в силах сам начать говорить, она начала сама.
  - Алексей Александрович, - сказала она, взглядывая на него и не  опус-
кая глаз под его устремленным на ее прическу взором, - я преступная жен-
щина, я дурная женщина, но я то же, что я была, что я сказала вам тогда,
и приехала сказать вам, что я не могу ничего переменить.
  - Я вас не спрашивал об этом, - сказал он, вдруг решительно и с  нена-
вистью глядя ей прямо в глаза, - я так и  предполагал.  -  Под  влиянием
гнева он, видимо, овладел опять вполне всеми своими способностями. - Но,
как я вам говорил тогда и писал, - заговорил он резким, тонким  голосом,
- я теперь повторяю, что я не обязан этого знать. Я  игнорирую  это.  Не
все жены так добры, как вы, чтобы так спешить  сообщать  столь  приятное
известие мужьям. - Он особенно ударил на слове "приятное". - Я игнорирую
это до тех пор, пока свет не знает этого, пока мое имя не  опозорено.  И
поэтому я только предупреждаю вас, что наши отношения должны быть такие,
какие они всегда были, и что только в том случае, если вы компрометируе-
те себя, я должен буду принять меры, чтоб оградить свою честь.
  - Но отношения наши не могут быть такими, как всегда, - робким голосом
заговорила Анна, с испугом глядя на него.
  Когда она увидала опять эти спокойные  жесты,  услыхала  этот  пронзи-
тельный, детский и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило в ней
прежнюю жалость, и она только боялась, но во что бы то ни  стало  хотела
уяснить свое положение.
  - Я не могу быть вашею женой, когда я... - начала было она.
  Он засмеялся злым и холодным смехом.
  - Должно быть, тот род жизни, который вы избрали, отразился  на  ваших
понятиях. Я настолько уважаю или презираю и то и другое... я уважаю про-
шедшее ваше и презираю настоящее... что я был далек от  той  интерпрета-
ции, которую вы дали моим словам.
  Анна вздохнула и опустила голову.
  - Впрочем, не понимаю, как, имея столько независимости, как вы, - про-
должал он, разгорячаясь, - объявляя мужу прямо о своей неверности  и  не
находя в этом ничего предосудительного, как кажется, вы находите  предо-
судительным исполнение в отношении к мужу обязанности жены?
  - Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?
  - Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы  вы  вели
себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас...  чтобы  вы
не видали его. Кажется, это не много. И за это  вы  будете  пользоваться
правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот все, что  я  имею
сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
  Он встал и направился к двери. Анна встала тоже  Он,  молча  поклонив-
шись, пропустил ее.

                                    XXIV

  Ночь, проведенная Левиным на копне, не прошла для него даром:  то  хо-
зяйство, которое он вел, опротивело ему и потеряло для него всякий инте-
рес. Несмотря на превосходный урожай, никогда не было или по крайней ме-
ре никогда ему не казалось, чтобы было столько неудач и столько враждеб-
ных отношений между им и мужиками, как нынешний год, и причина неудач  и
этой враждебности была теперь совершенно понятна ему. Прелесть,  которую
он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с му-
жиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти
в эту жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но  намере-
нием, подробности исполнения которого он обдумывал, - все это так  изме-
нило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже  никак
находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного от-
ношения своего к работникам, которое  было  основой  всего  дела.  Стада
улучшенных коров, таких же, как Пава, вся удобренная, вспаханная плугами
земля, девять равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин  глу-
боко запаханного навоза, рядовые сеялки и т. п. - все это было  прекрас-
но, если б это делалось только им самим или им с товарищами, людьми, со-
чувствующими ему. Но он ясно видел  теперь  (работа  его  над  книгой  о
сельском хозяйстве, в котором главным  элементом  хозяйства  должен  был
быть работник, много помогла ему в этом), - он ясно видел теперь, что то
хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная  борьба  между
им и работниками, в которой на одной стороне, на его стороне, было  пос-
тоянное напряженное стремление переделать все на считаемый лучшим  обра-
зец, на другой же стороне - естественный порядок вещей. И в этой  борьбе
он видел, что, при величайшем напряжении сил с его стороны и безо всяко-
го усилия и даже намерения с другой,  достигалось  только  то,  что  хо-
зяйство шло ни в чью и совершенно напрасно портились прекрасные  орудия,
прекрасная скотина и земля. Главное же - не только совершенно даром про-
падала направленная на это дело энергия, но он не мог не чувствовать те-
перь, когда смысл его хозяйства обнажился для него, что цель его энергии
была самая недостойная. В сущности, в чем состояла борьба? Он  стоял  за
каждый свой грош (и не мог не стоять, потому  что  стоило  ему  ослабить
энергию, и ему бы недостало денег  расплачиваться  с  рабочими),  а  они
только стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как
они привыкли. В его интересах было то, чтобы  каждый  работник  сработал
как можно больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался  не  сломать
веялки, конных граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то, что он  делает;
работнику же хотелось работать как можно приятнее, с отдыхом, и  главное
- беззаботно и забывшись, не размышляя. В нынешнее лето на  каждом  шагу
Левин видел это. Он посылал скосить клевер на сено, выбрав плохие  деся-
тины, проросшие травой и полынью, негодные на семена,  -  ему  скашивали
подряд лучшие семенные десятины, оправдываясь тем, что так приказал при-
казчик, и утешали его тем, что сено будет отличное; но он знал, что  это
происходило оттого, что эти десятины было косить легче. Он посылал сено-
ворошилку трясти сено, - ее ломали на первых рядах,  потому  что  скучно
было мужику сидеть на козлах под махающими над ним крыльями. И ему гово-
рили: "Не извольте беспокоиться, бабы живо растрясут". Плуги оказывались
негодящимися, потому что работнику не приходило в голову опустить подня-
тый резец, и, ворочая силом, он мучал лошадей и портил землю; и его про-
сили быть покойным. Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один  ра-
ботник не хотел быть ночным сторожем, и, несмотря на приказание этого не
делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь
день, заснул и каялся в своем грехе, говоря: " Воля ваша".  Трех  лучших
телок окормили, потому что без водопоя выпустили на клеверную  отаву,  и
никак не хотели верить, что их раздуло клевером, а рассказывали в утеше-
ние, как у соседа сто двенадцать голов в три дня выпало. Все  это  дела-
лось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или его хозяйству;  нап-
ротив, он знал, что его любили, считали простым барином (что есть высшая
похвала); но делалось это только потому, что хотелось весело и беззабот-
но работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но  фа-
тально противоположны их самым справедливым интересам. Уже  давно  Левин
чувствовал недовольство своим отношением к хозяйству. Он видел, что лод-
ка его течет, но он не находил и не искал течи, может быть нарочно обма-
нывая себя. Но теперь он не мог более себя обманывать. То хозяйство, ко-
торое он вел, стало ему не только не интересно, но отвратительно,  и  он
не мог больше им заниматься.
  К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити
Щербацкой, которую он хотел и не мог видеть. Дарья Александровна Облонс-
кая, когда он был у нее, звала его приехать: приехать с тем,  чтобы  во-
зобновить предложение ее сестре, которая, как  она  давала  чувствовать,
теперь примет его. Сам Левин, увидав Кити Щербацкую, понял,  что  он  не
переставал любить ее; но он не мог ехать к Облонским, зная, что она там.
То, что он сделал ей предложение и она отказала ему, клало между им и ею
непреодолимую преграду. "Я не могу просить ее  быть  моею  женой  потому
только, что она не может быть женою того, кого она хотела", - говорил он
сам себе. Мысль об этом делала его холодным и враждебным к ней. "Я не  в
силах буду говорить с нею без чувства упрека, смотреть на нее без злобы,
и она только еще больше возненавидит меня, как и должно быть.  И  потом,
как я могу теперь, после того,  что  мне  сказала  Дарья  Александровна,
ехать к ним? Разве я могу не показать, что я знаю то,  что  она  сказала
мне? И я приеду с великодушием - простить, помиловать ее. Я пред  нею  в
роли прощающего и удостоивающего ее своей любви!.. Зачем мне Дарья Алек-
сандровна сказала это? Случайно бы я мог увидать ее, и тогда все бы сде-
лалось само собой, но теперь это невозможно,невозможно!"
  Дарья Александровна прислала ему записку, прося у него дамского  седла
для Кити. "Мне сказали, что у вас есть седло, - писала она ему. -  Наде-
юсь, что вы привезете его сами".
  Этого уже он не мог переносить. Как умная,  деликатная  женщина  могла
так унижать сестру! Он написал десять записок и все  разорвал  и  послал
седло без всякого ответа. Написать, что он приедет, - нельзя, потому что
он не может приехать; написать, что он не может приехать, потому что  не
может или уезжает, - это еще хуже. Он послал седло без ответа и с созна-
нием, что он сделал что-то стыдное, на другой же день, передав все опос-
тылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд  к  приятелю  своему
Свияжскому, около которого были прекрасные дупелиные  болота  и  который
недавно писал ему, прося исполнить давнишнее намерение побывать у  него.
Дупелиные болота в Суровском уезде давно соблазняли Левина, но он за хо-
зяйственными делами все откладывал эту поездку. Теперь же он рад был уе-
хать и от соседства Щербацких и, главное, от хозяйства, именно на охоту,
которая во всех горестях служила ему лучшим утешением.

                                    XXV

  В Суровский уезд не было ни железной, ни почтовой дороги, и Левин ехал
на своих в тарантасе.
  На половине дороги он остановился кормить  у  богатого  мужика.  Лысый
свежий старик, с широкою рыжею бородой, седою  у  щек,  отворил  ворота,
прижавшись к верее, чтобы пропустить тройку. Указав кучеру место под на-
весом на большом, чистом и прибранном новом дворе с обгоревшими  сохами,
старик попросил Левина в горницу. Чисто одетая молодайка, в калошках  на
босу ногу, согнувшись, подтирала пол в новых сенях. Она испугалась  вбе-
жавшей за Левиным собаки и вскрикнула, но тотчас  же  засмеялась  своему
испугу, узнав, что собака не тронет. Показав Левину засученною рукой  на
дверь в горницу, она спрятала, опять согнувшись, свое  красивое  лицо  и
продолжала мыть.
  - Самовар, что ли? - спросила она.
  - Да, пожалуйста.
  Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был  шкафчик
с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так  чисто,  что  Левин
позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся  в  лужах,
не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Ле-
вин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пусты-
ми ведрами на коромысле, сбежала впереди его за водой к колодцу.
  - Живо у меня!- весело крикнул на нее старик и подошел к Левину. -
  - А ты разве ее знал, папа? - спросила Кити со страхом, замечая слово-
охотно начал он, облокачиваясь на перила крыльца.
  В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским ворота опять
заскрипели, и на двор въехали работники с поля с сохами и боронами. Зап-
ряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники, очевид-
но, были семейные: двое были молодые, в  ситцевых  рубахах  и  картузах,
другие двое были наемные, в посконных рубахах, - один старик, другой мо-
лодой малый. Отойдя от крыльца, старик  подошел  к  лошадям  и  принялся
распрягать.
  - Что это пахали? - спросил Левин.
  - Картошки припахивали. Тоже землицу держим. Ты, Федот,  мерина-то  не
пускай, а к колоде поставь, иную запряжем.
  - Что, батюшка, сошники-то я приказывал взять, принес, что ли? - спро-
сил большой ростом, здоровенный малый, очевидно сын старика.
  - Во... в санях, - отвечал старик, сматывая кругом снятые вожжи и бро-
сая их наземь. - Наладь, поколе пообедают.
  Благовидная молодайка с полными, оттягивавшими ей плечи ведрами прошла
в сени. Появились откуда-то еще бабы - молодые красивые, средние и  ста-
рые некрасивые, с детьми и без детей.
  Самовар загудел в трубе; рабочие и  семейные,  убравшись  с  лошадьми,
пошли обедать. Левин, достав из коляски свою провизию, пригласил с собою
старика напиться чаю.
  - Да что, уже пили нынче, - сказал старик,  очевидно  с  удовольствием
принимая это предложение. - Нешто для компании.
  За чаем Левин узнал всю историю старикова хозяйства. Старик  снял  де-
сять лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин, а  в  прошлом  году
купил их и снимал еще триста у соседнего помещика.  Малую  часть  земли,
самую плохую, он раздавал внаймы, а десятин сорок в поле пахал сам своею
семьей и двумя наемными рабочими. Старик жаловался, что дело шло  плохо.
Но Левин понимал, что он жаловался только из приличия, а  что  хозяйство
его процветало. Если бы было плохо, он не купил бы по  ста  пяти  рублей
землю, не женил бы трех сыновей и племянника, не построился бы два  раза
после пожаров, и все лучше и лучше. Несмотря на  жалобы  старика,  видно
было, что он справедливо горд своим  благосостоянием,  горд  своими  сы-
новьями, племянником, невестками, лошадьми,  коровами  и  в  особенности
тем, что держится все это хозяйство. Из разговора со стариком Левин  уз-
нал, что он был и не прочь от нововведений. Он сеял много  картофелю,  и
картофель его, который Левин видел, подъезжая, уже отцветал и завязывал-
ся, тогда как у Левина только зацветал. Он пахал под  картофель  плугою,
как он называл плуг, взятый у помещика. Он сеял пшеницу. Маленькая  под-
робность о том, что, пропалывая рожь, старик  прополонною  рожью  кормил
лошадей, особенно поразила Левина. Сколько раз Левин, видя этот пропада-
ющий прекрасный корм, хотел собирать его; но всегда это оказывалось  не-
возможным. У мужика же это делалось, и он не мог нахвалиться  этим  кор-
мом.
  - Чего же бабенкам делать? Вынесут кучки на дорогу, а телега подъедет.
  - А вот у нас, помещиков, все плохо идет с работниками, -  сказал  Ле-
вин, подавая ему стакан с чаем.
  - Благодарим, - отвечал старик, взяв стакан, но отказался  от  сахара,
ука