вом и разделя-
ли его убеждение, что он был счастливейшим в мире человеком, потому  что
невеста его была верх совершенства. То же самое чувствовала м Кити. Ког-
да графиня Нордстон позволила себе намекнуть о том, что она  желала  че-
го-то лучшего, то Кити так разгорячилась и так убедительно доказала, что
лучше Левина ничего не может быть на свете, что графиня Нордстон  должна
была признать это и в присутствии Кити  без  улыбки  восхищения  уже  не
встречала Левина.
  Объяснение, обещанное им, было одно тяжелое событие того  времени.  Он
посоветовался со старым князем и, получив его разрешение,  передал  Кити
свой дневник, в котором было написано то, что мучало  его.  Он  и  писал
этот дневник тогда в виду будущей невесты. Его мучали две вещи: его  не-
невинность и неверие. Признанне в неверии прошло незамеченным. Она  была
религиозна, никогда не сомневалась в истинах религии, но его внешнее не-
верие даже нисколько не затронуло ее. Она знала любовью всю его душу,  и
в душе его она видела то, чего она хотела, а что  такое  состояние  души
называется быть неверующим, это ей было все равно. Другое  же  признание
заставило ее горько плакать.
  Левин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник. Он  знал,  что
между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так
должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать,  он
не перенесся в нее. Только когда в этот вечер он приехал к ним пред  те-
атром, вошел в ее комнату и увидал заплаканное, несчастное от непоправи-
мого, им произведенного горя, жалкое и милое лицо, он понял  ту  пучину,
которая отделяла его позорное прошедшее от ее голубиной чистоты, и ужас-
нулся тому, что он сделал.
  - Возьмите, возьмите эти ужасные книги!- сказала она,  отталкивая  ле-
жавшие пред ней на столе тетради. - Зачем вы дали их мне!.. Нет, все-та-
ки лучше, - прибавила она, сжалившись над его отчаянным лицом. - Но  это
ужасно, ужасно!
  Он опустил голову и молчал. Он ничего не мог сказать.
  - Вы не простите меня, - прошептал он.
  - Нет, я простила, но это ужасно!
  Однако счастье его было так велико, что это признание не нарушило его,
а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с  тех  пор  он
еще более считал себя недостойным ее,  еще  ниже  нравственно  склонялся
пред нею и еще выше ценил свое незаслуженное счастье.

                                    XVII

  Невольно перебирая в своем воспоминании впечатление разговоров, веден-
ных во время и после обеда, Алексей  Александрович  возвращался  в  свой
одинокий нумер. Слова Дарьи Александровны о  прощении  произвели  в  нем
только досаду. Приложение или неприложение христианского правила к свое-
му случаю был вопрос слишком трудный, о  котором  нельзя  было  говорить
слегка, и вопрос этот был уже давно решен Алексеем Александровичем отри-
цательно. Из всего сказанного наиболее запали в  его  воображение  слова
глупого, доброго Туровцына: молодецки поступил; вызвал на дуэль и  убил.
Все, очевидно, сочувствовали этому, хотя из  учтивости  и  не  высказали
этого.
  "Впрочем, это дело кончено, нечего думать  об  этом",  -  сказал  себе
Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле  ре-
визии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где  его
лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович
велел себе подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума, стал соображать  марш-
рут путешествия.
  - Две телеграммы, - сказал вернувшийся лакей. входя в комнату. - Изви-
ните, ваше превосходительство, я только что вышел.
  Алексей Александрович взял телеграммы и распечатал. Первая  телеграмма
было известие о назначении Стремова на то самое  место,  которого  желал
Каренин. Алексей Александрович бросил депешу и, покраснев, встал и  стал
холить по комнате. "Quos vult perdere dementat", -  сказал  он,  разумея
под quos те лица, которые содействовали этому назначению. Ему не то было
досадно, что не он получил это место, что его, очевидно, обошли; но  ему
непонятно, удивительно было, как они не видали, что болтун, фразер Стре-
мов менее всякого другого способен к этому. Как они не видали,  что  они
губили себя, свой prestige этим назначением!
  "Что-нибудь еще в этом роде", - сказал он себе желчно, открывая вторую
депешу. Телеграмма была от жены. Подпись ее  синим  карандашом,  "Анна",
первая бросилась ему в глаза. "Умираю, прошу, умоляю  приехать.  Умру  с
прощением спокойнее", - прочел он. Он презрительно  улыбнулся  и  бросил
телеграмму. Что это был обман и хитрость, в этом,  как  ему  казалось  в
первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
  "Нет обмана, пред которым она бы остановилась. Она должна родить.  Мо-
жет быть, болезнь родов. Но какая же их цель? Узаконить ребенка, компро-
метировать меня и помешать разводу, - думал он. - Но что-то там сказано:
умираю..." Он перечел телеграмму; и вдруг прямой смысл  того,  что  было
сказано в ней, поразил его. "А если это правда? - сказал он себе. - Если
правда, что в минуту страданий и близости смерти она искренно  раскаива-
ется, и я, приняв это за обман, откажусь приехать? Это будет  не  только
жестоко, и все осудят меня, но это будет глупо с моей стороны".
  - Петр, останови карету. Я еду в Петербург, - сказал он лакею.
  Алексей Александрович решил, что поедет в Петербург и увидит жену. Ес-
ли ее болезнь есть обман, то он промолчит и  уедет.  Если  она  действи-
тельно больна, при смерти и желает его видеть пред смертью, то он  прос-
тит ее, если застанет в живых, и отдаст  последний  долг,  если  приедет
слишком поздно.
  Всю дорогу он не думал больше о том, что ему делать.
  С чувством усталости и нечистоты, производимым ночью в вагоне, в  ран-
нем тумане Петербурга Алексей Александрович ехал по пустынному  Невскому
и глядел пред собою, не думая о том, что ожидало его. Он не  мог  думать
об этом, потому что, представляя себе то, что будет, он не мог  отогнать
предположения о том, что смерть ее развяжет сразу всю трудность его  по-
ложения. Хлебники, лавки запертые, ночные извозчики,  дворники,  метущие
тротуары, мелькали в его глазах, и он наблюдал все это, стараясь  заглу-
шить в себе мысль о том, что ожидает его и чего он  не  смеет  желать  и
все-таки желает. Он подъехал к крыльцу. Извозчик и карета со спящим  ку-
чером стояли у подъезда. Входя в сени, Алексей Александрович как бы дос-
тал из дальнего угла своего мозга решение и справился с ним. Там  значи-
лось: "Если обман, то презрение спокойное, и  уехать.  Если  правда,  то
соблюсти приличия".
  Швейцар отворил дверь еще прежде, чем Алексей Александрович  позвонил.
Швейцар Петров, иначе Капитоныч, имел странный вид в старом сюртуке, без
галстука и в туфлях.
  - Что барыня?
  - Вчера разрешились благополучно.
  Алексей Александрович остановился и побледнел. Он ясно понял теперь, с
какой силой он желал ее смерти.
  - А здоровье?
  Корней в утреннем фартуке сбежал с лестницы.
  - Очень плохи, - ответил он. - Вчера был докторский  съезд,  и  теперь
доктор здесь.
  - Возьми вещи, - сказал Алексей Александрович, и, испытывая  некоторое
облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти, он вошел в пе-
реднюю.
  На вешалке было военное пальто. Алексей Александрович  заметил  это  и
спросил:
  - Кто здесь?
  - Доктор, акушерка и граф Вронский.
  Алексей Александрович прошел во внутренние комнаты.
  В гостиной никого не было; из ее кабинета на звук его шагов вышла аку-
шерка в чепце с лиловыми лентами.
  Она подошла к Алексею Александровичу и с фамильярностью близости смер-
ти, взяв его за руку, повела в спальню.
  - Слава богу, что вы приехали! Только об вас и об вас, - сказала она.
  - Дайте же льду скорее!- сказал из спальни повелительный голос  докто-
ра.
  Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком  к  спинке
на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил
на голос доктора, отнял руки от лица и  увидал  Алексея  Александровича.
Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая  голову  в  плечи,
как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой,  под-
нялся и сказал:
  - Она умирает. Доктора сказали, что нет надежды. Я весь в вашей  влас-
ти, но позвольте мне быть тут... впрочем, я в вашей воле, я при...
  Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив то-
го душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий других
людей, и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно  пошел  к
двери. Из спальни слышался голос Анны, говорившей что-то. Голос  ее  был
веселый, оживленный, с чрезвычайно  определенными  интонациями.  Алексей
Александрович вошел в спальню и подошел к кровати. Она лежала, повернув-
шись лицом к нему. Щеки рдели румянцем, глаза блестели, маленькие  белые
руки, высовываясь из манжет кофты, играли, перевивая его, углом  одеяла.
Казалось, она была не только здорова и свежа, но в наилучшем  расположе-
нии духа. Она говорила скоро, звучно и  с  необыкновенно  правильными  и
прочувствованными интонациями.
  - Потому что Алексей,  я  говорю  про  Алексея  Александровича  (какая
странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда  ли?),  Алексей  не
отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил... Да что ж он  не  едет?  Он
добр, он сам не знает, как он добр. Ах, боже мой, какая тоска! Дайте мне
поскорее, поскорее воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хо-
рошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет,
ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
  - Анна Аркадьевна, он приехал. Вот он!-  говорила  акушерка,  стараясь
обратить на Алексея Александровича ее внимание.
  - Ах, какой вздор!- продолжала Анна, не видя мужа. - Да дайте мне  ее,
девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что  не  простит,
что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало.  Его
глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их  видеть  не  могу  от
этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл.
Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
  Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто  ожидая  удара,  как
будто защищаясь, подняла руки к лицу. Она увидала мужа.
  - Нету нет, - заговорила она, - я не боюсь его, я боюсь смерти.  Алек-
сей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что  мне  некогда,  мне  осталось
жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уж не пойму. Теперь я  по-
нимаю, и все понимаю, я все вижу.
  Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое  выраже-
ние; он взял ее за руку и хотел что-то сказать, но никак не мог  выгово-
рить; нижняя губа его дрожала, но он все еще боролся с своим волнением и
только изредка взглядывал на нее. И каждый раз, как  он  взглядывал,  он
видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною и  восторжен-
ною нежностью, какой он никогда не видал в них.
  - Подожди, ты не знаешь... Постойте, постойте... -  она  остановилась,
как бы собираясь с мыслями. - Да, начинала она. - Да, да, да. Вот что  я
хотела сказать. Не удивляйся на меня. Я все та же... Но во мне есть дру-
гая, я ее боюсь - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и  не
могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я
вся. Я теперь умираю, я знаю, что  умру,  спроси  у  него.  Я  и  теперь
чувствую, вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах. Пальцы вот какие
- огромные! Но это все скоро кончится... Одно мне нужно: ты прости меня,
прости совсем! Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица - как  ее
звали? - она хуже была. И я поеду в Рим, там пустыня, и тогда  я  никому
не буду мешать, только Сережу возьму и девочку...Нет, ты не можешь прос-
тить! Я знаю, этого нельзя простить! Нет, нет, уйди, ты слишком хорош! -
Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
  Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось  и  дошло
теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с  ним;  он  вдруг
почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напро-
тив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не  испы-
танное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому  он
всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и  любить  своих
врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его ду-
шу. Он стоял на коленах и, положив голову на сгиб ее руки, которая  жгла
его огнем через кофту, рыдал, как ребенок. Она  обняла  его  плешивеющую
голову, подвинулась к нему и с вызывающею гордостью подняла кверху  гла-
за.
  - Вот он, я знала! Теперь прощайте все, прощайте!.. Опять они  пришли,
отчего они не выходят?.. Да снимите же с меня эти шубы!
  Доктор отнял ее руки, осторожно положил ее на подушку и накрыл с  пле-
чами. Она покорно легла навзничь и смотрела пред собой сияющим взглядом.
  - Помни одно, что мне нужно было одно прощение, и ничего больше  я  не
хочу... Отчего ж он не придет? - заговорила она,  обращаясь  в  дверь  к
Вронскому. - Подойди, подойди! Подай ему руку.
  Вронский подошел к краю кровати и, увидав ее, опять закрыл лицо  рука-
ми.
  - Открой лицо, смотри на него. Он святой, - сказала она. - Да  открой,
открой лицо! - сердито заговорила она. - Алексей  Александрович,  открой
ему лицо! Я хочу его видеть.
  Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от лица, ужасного
по выражению страдания и стыда, которые были на нем.
  - Подай ему руку. Прости его.
  Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез,  которые  ли-
лись из его глаз.
  - Слава богу, слава богу, -  заговорила  она,  -  теперь  все  готово.
Только немножко вытянуть ноги. Вот так, вот  прекрасно.  Как  эти  цветы
сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, - говорила она,  указывая
на обои. - Боже мой, боже мой! Когда это кончится?  Дайте  мне  морфину.
Доктор! дайте же морфину. Боже мой, боже мой!
  И она заметалась на постели.
  Доктор и доктора говорили, что это была родильная горячка,  в  которой
из ста было 99, что кончится смертью. Весь день был жар, бред  и  беспа-
мятство. К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса.
  Ждали конца каждую минуту.
  Вронский уехал домой, но утром он приехал узнать, и Алексей  Александ-
рович, встретив его в передней, сказал:
  - Оставайтесь, может быть, она спросит вас, - и сам провел его в каби-
нет жены.
  К утру опять началось волнение, живость,  быстрота  мысли  и  речи,  и
опять кончилось беспамятством. На третий день было то же, и доктора ска-
зали, что есть надежда. В этот день Алексей Александрович вышел в  каби-
нет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
  - Алексей Александрович, - сказал Вронский, чувствуя, что приближается
объяснение, - я не могу говорить, не могу понимать. Пощадите  меня!  Как
вам ни тяжело, поверьте, что мне еще ужаснее.
  Он хотел встать. Но Алексей Александрович взял его руку и сказал:
  - Я прошу вас выслушать меня, это необходимо. Я должен  вам  объяснить
свои чувства, те, которые руководили мной и будут руководить,  чтобы  вы
не заблуждались относительно меня. Вы знаете, что я решился на развод  и
даже начал это дело. Не скрою от вас, что, начиная дело, я был в нереши-
тельности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей пресле-
довало меня. Когда я  получил  телеграмму,  я  поехал  сюда  с  теми  же
чувствами, скажу больше: я желал ее смерти. Но... - он помолчал  в  раз-
думье, открыть ли, или не открыть ему свое чувство. - Но я увидел  ее  и
простил. И счастье прощения открыло мне мою обязанность. Я  простил  со-
вершенно. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху,  когда  у
меня берут кафтан, и молю бога только о том, чтоб он  не  отнял  у  меня
счастье прощения! - Слезы стояли в  его  глазах,  и  светлый,  спокойный
взгляд их поразил Вронского. - Вот мое положение.  Вы  можете  затоптать
меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину ее и  никогда  слова
упрека не скажу вам, - продолжал он. - Моя  обязанность  ясно  начертана
для меня: я должен быть с ней и буду. Если она пожелает  вас  видеть,  я
дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.
  Он встал, и рыданья прервали его речь. Вронский тоже поднялся и в наг-
нутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он не понимал
чувства Алексея Александровича. Но он чувствовал, что  это  было  что-то
высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении.

                                   XVIII

  После разговора своего с Алексеем Александровичем  Вронский  вышел  на
крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и  куда
ему надо ндти или ехать. Он чувствовал себя пристыженным, униженным, ви-
новатым и лишенным возможности смыть свое унижение. Он  чувствовал  себя
выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шел  до  сих  пор.
Все, казавшиеся столь твердыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказа-
лись ложными и неприложимыми. Муж, обманутый  муж,  представлявшийся  до
сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою  помехой  его
счастью, вдруг ею же самой был вызван, вознесен на  внушающую  подобост-
растие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым,  не  фальшивым,
не смешным, но  добрым,  простым  и  величественным.  Этого  не  мог  не
чувствовать Вронский. Роли вдруг изменились. Вронский чувствовал его вы-
соту и свое унижение, его правоту и свою неправду. Он почувствовал,  что
муж был великодушен и в своем горе, а он низок, мелочен в своем  обмане.
Но это сознание своей низости пред тем человеком, которого он несправед-
ливо презирал, составляло только малую часть его горя. Он чувствовал се-
бя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне,  которая
охлаждалась, ему казалось, в последнее время, теперь, когда он знал, что
навсегда потерял ее, стала сильнее, чем была когда-нибудь. Он увидал  ее
всю во время ее болезни, узнал ее душу, и ему казалось, что  он  никогда
до тех пор не любил ее. И теперь-то, когда он  узнал  ее,  полюбил,  как
должно было любить, он был унижен пред нею и потерял ее навсегда,  оста-
вив в ней о себе одно постыдное воспоминание. Ужаснее же всего  было  то
смешное, постыдное положение его, когда  Алексей  Александрович  отдирал
ему руки от его пристыженного лица. Он стоял на крыльце  дома  Карениных
как потерянный и не знал, что делать.
  - Извозчика прикажете? - спросил швейцар.
  - Да, извозчика.
  Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не  раздеваясь,
лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его бы-
ла тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с  чрезвы-
чайною быстротой и ясностью сменялись  одна  другою:  то  это  было  ле-
карство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки
акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кро-
ватью.
  "Заснуть! Забыть!" - сказал он себе, со спокойною уверенностью  здоро-
вого человека в том, что если он устал и хочет спать,  то  сейчас  же  и
заснет. И действительно, в то же мгновение в голове стало путаться, и он
стал проваливаться в пропасть забвения. Волны моря бессознательной жизни
стали уже сходиться над его головой, как вдруг, - точно сильнейший заряд
электричества был разряжен в него, - он вздрогнул так,  что  всем  телом
подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом  вскочил  на
колени. Глаза его были широко открыты, как будто он никогда не спал. Тя-
жесть головы и вялость членов, которые он испытывал за минуту, вдруг ис-
чезли.
  "Вы можете затоптать в грязь", - слышал он слова Алексея Александрови-
ча и видел его пред собой, и видел с горячечным  румянцем  и  блестящими
глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее  не  на  него,  а  на
Алексея Александровича; он видел свою, как ему казалось, глупую и  смеш-
ную фигуру, когда Алексей Александрович отнял ему от