тавив других следов в жизни того и  друго-
го, кроме приятных или неприятных воспоминаний. Он чувствовал всю  мучи-
тельность своего и ее положения, всю трудность  при  той  выставленности
для глаз всего света, в которой они находились,  скрывать  свою  любовь,
лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и  постоянно  думать  о
других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так  сильна,  что  они
оба забывали обо всем другом, кроме своей любви.
  Он живо вспомнил все те часто повторявшиеся случаи необходимости лжи и
обмана, которые были так противны его натуре; вспомнил особенно живо  не
раз замеченное в ней чувство стыда за эту необходимость обмана и лжи.  И
он испытал странное чувство, со времени его связи с Анною  иногда  нахо-
дившее на него. Это было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Алек-
сандровичу, к себе ли, ко всему ли свету, - он не знал хорошенько. Но он
всегда отгонял от себя это странное чувство.  И  теперь,  встряхнувшись,
продолжал ход своих мыслей.
  "Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она не
может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает этого. Да,  это
нужно кончить", - решил он сам с собою.
  И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том,  что  необходимо
прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. "Бросить все ей  и  мне  и
скрыться куда-нибудь одним с своею любовью", - сказал он себе.

                                    XXII

  Ливень был непродолжительный, и, когда Вронский подъезжал на всей рыси
коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей по  грязи  пристяжных,
солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов по обеим сторонам
главной улицы блестели мокрым блеском, и с ветвей  весело  капала,  а  с
крыш бежала вода. Он не думал уже о том, как этот ливень  испортит  гип-
подром, но теперь радовался тому, что  благодаря  этому  дождю  наверное
застанет ее дома и одну, так как он знал, что Алексей Александрович, не-
давно вернувшийся с вод, не переезжал из Петербурга.
  Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда  делал  это,  чтобы
меньше обратить на себя внимание, слез, не переезжая  мостика,  и  пошел
пешком. Он не шел на крыльцо с улицы, но вошел во двор.
  - Барин приехал? - спросил он у садовника.
  - Никак нет. Барыня дома. Да вы с крыльца пожалуйте;  там  люди  есть,
отопрут, - отвечал садовник.
  - Нет, я из сада пройду.
  И убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох, так как он не
обещался быть нынче и она, верно, не думала, что он приедет пред скачка-
ми, он пошел, поддерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки,  об-
саженной цветами, к террасе, выходившей в  сад.  Вронский  теперь  забыл
все, что он думал дорогой о тяжести и трудности своего положения. Он ду-
мал об одном, что сейчас увидит ее не в  одном  воображении,  но  живую,
всю, какая она есть в действительности. Он уже входил, ступая во всю но-
гу, чтобы не шуметь, по отлогим ступеням террасы, когда  вдруг  вспомнил
то, что он всегда забывал, и то, что составляло самую мучительную сторо-
ну его отношений к ней, - ее сына с его вопрошающим, противным, как  ему
казалось, взглядом.
  Мальчик этот чаще всех других был помехой их отношений. Когда  он  был
тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе говорить о чем-ни-
будь таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли
себе даже и намеками говорить то, чего бы мальчик не понял. Они не  сго-
варивались об этом, но это установилось само собою. Они считали  бы  ос-
корблением самих себя обманывать этого ребенка.  При  нем  они  говорили
между собой как знакомые. Но, несмотря  на  эту  осторожность,  Вронский
часто видел устремленный на него внимательный и недоумевающий взгляд ре-
бенка и странную робость, неровность, то ласку, то холодность и  застен-
чивость в отношении к себе этого мальчика. Как будто ребенок чувствовал,
что между этим человеком и его матерью есть какое-то  важное  отношение,
значения которого он понять не может.
  Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого  отно-
шения, и силился и не мог уяснить себе то  чувство,  которое  он  должен
иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня - все не только не любили, но с  отв-
ращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили  про
него, а что мать смотрела на него, как на лучшего друга.
  "Что же это значит? Кто он такой? Как надо любить его? Если я не пони-
маю, я виноват, или я глупый, или дурной мальчик", - думал ребенок; и от
этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти  неприязненное
выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского. При-
сутствие этого ребенка всегда и неизменно вызывало во Вронском то стран-
ное чувство беспричинного омерзения, которое он испытывал последнее вре-
мя. Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, по-
добное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что  направление,  по
которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что  ос-
тановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и
больше от должного направления и что признаться себе в отступлении - все
равно, что признаться в погибели.
  Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который по-
казывал им степень их отклонения от того, что они знали,  но  не  хотели
знать.
  На этот раз Сережи не было дома, она была совершенно одна и сидела  на
террасе, ожидая возвращения сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем.
Она послала человека и девушку искать его и сидела ожидая. Одетая в  бе-
лое с широким шитьем платье, она сидела в углу террасы за цветами  и  не
слыхала его. Склонив свою чернокурчавую голову, она прижала лоб к холод-
ной лейке, стоявшей на перилах, и обеими своими прекрасными  руками,  со
столь знакомыми ему кольцами, придерживала лейку. Красота всей ее  фигу-
ры, головы, шеи, рук каждый раз, как неожиданностью, поражала Вронского.
Он остановился, с восхищением глядя на нее. Но только что он хотел  сту-
пить шаг, чтобы приблизиться к ней, она уже почувствовала его  приближе-
ние, оттолкнула лейку и повернула к нему свое разгоряченное лицо.
  - Что с вами? Вы нездоровы? - сказал он по-французски, подходя к  ней.
Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли быть посторонние,  ог-
лянулся на балконную дверь и  покраснел,  как  он  всякий  раз  краснел,
чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
  - Нет, я здорова, - сказала она, вставая и крепко пожимая его протяну-
тую руку. - Я не ждала... тебя.
  - Боже мой! какие холодные руки! - сказал он.
  - Ты испугал меня, - сказала она. - Я одна и жду Сережу, он пошел  гу-
лять; они отсюда придут.
  Но, несмотря на то, что она старалась быть спокойна, губы ее тряслись.
  - Простите меня, что я приехал, но я не мог  провести  дня,  не  видав
вас, - продолжал он по-французски, как он всегда говорил, избегая невоз-
можно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски.
  - За что ж простить? Я так рада!
  - Но вы нездоровы или огорчены, - продолжал он, не выпуская ее руки  и
нагибаясь над нею. - О чем вы думали?
  - Все об одном, - сказала она с улыбкой.
  Она говорила правду. Когда бы, в какую минуту ни спросили бы ее, о чем
она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастье и о
своем несчастье. Она думала теперь именно, когда он  застал  ее,  вот  о
чем: она думала, почему для других, для Бетси  например  (она  знала  ее
скрытую для света связь с Тушкевичем), все это было легко, а для нее так
мучительно? Нынче эта мысль, по некоторым соображениям, особенно  мучала
ее. Она спросила его о скачках. Он отвечал ей и, видя, что она  взволно-
вана, стараясь развлечь ее, стал рассказывать  ей  самым  простым  тоном
подробности приготовления к скачкам.
  "Сказать или не сказать? - думала она, глядя в его спокойные  ласковые
глаза. - Он так счастлив, так занят своими скачками; что не поймет этого
как надо, не поймет всего значения для нас этого события".
  - Но вы не сказали, о чем вы думали, когда я вошел, - сказал  он,  пе-
рервав свой рассказ, - пожалуйста, скажите!
  Она не отвечала и, склонив немного голову, смотрела на него исподлобья
вопросительно своими блестящими из-за длинных ресниц глазами.  Рука  ее,
игравшая со рванным листом, дрожала. Он видел это, и лицо  его  выразило
ту покорность, рабскую преданность, которая так подкупала ее.
  - Я вижу, что случилось что-то. Разве  я  могу  быть  минуту  спокоен,
зная, что у вас есть горе, которого я  не  разделяю?  Скажите  ради  бо-
га!умоляюще повторил он.
  "Да, я не прощу ему, если он не поймет всего значения этого. Лучше  не
говорить, зачем испытывать?" - думала она, все так же глядя  на  него  и
чувствуя, что рука ее с листком все больше и больше трясется.
  - Ради бога!- повторил он, взяв ее руку.
  - Сказать?
  - Да, да, да...
  - Я беременна, - сказала она тихо и медленно.
  Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не спускала с него глаз,
чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать,  но
остановился, выпустил ее руку и опустил голову. "Да, он понял все значе-
ние этого события", - подумала она и благодарно пожала ему руку.
  Но она ошиблась в том, что он понял значение известия  так,  как  она,
женщина, его понимала. При этом известии он с  удесятеренною  силой  по-
чувствовал припадок этого странного, находившего на него чувства омерзе-
ния к кому-то; но вместе с тем он понял, что тот кризис, которого он же-
лал, наступит теперь, что нельзя более скрывать от  мужа,  и  необходимо
так или иначе разорвать скорее это неестественное положение.  Но,  кроме
того, ее волнение физически сообщалось ему. Он взглянул на  нее  умилен-
ным, покорным взглядом, поцеловал ее руку, встал  и  молча  прошелся  по
террасе.
  - Да, - сказал он, решительно подходя к ней. - Ни я, ни вы не смотрели
на наши отношения как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходи-
мо кончить, - сказал он, оглядываясь, - ту ложь, в которой мы живем.
  - Кончить? Как же кончить, Алексей? - сказала она тихо.
  Она успокоилась теперь, и лицо ее сияло нежною улыбкой.
  - Оставить мужа и соединить нашу жизнь.
  - Она соединена и так, - чуть слышно отвечала она.
  - Да, но совсем, совсем.
  - Но как, Алексей, научи меня, как? - сказала она с грустною насмешкой
над безвыходностью своего положения. - Разве есть выход из такого  поло-
жения? Разве я не жена своего мужа?
  - Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, - сказал он. -  Все
лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь вижу, как ты  муча-
ешься всем, и светом, и сыном, и мужем.
  - Ах, только не мужем, - с простою усмешкой сказала она. - Я не  знаю,
я не думаю о нем. Его нет.
  - Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о нем.
  - Да он и не знает, - сказала она, и вдруг яркая краска  стала  высту-
пать на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы  стыда  выступили
ей на глаза. - Да и не будем говорить об нем.

                                   XXIII

  Вронский уже несколько раз пытался, хотя и не так решительно, как  те-
перь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивал-
ся с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь от-
вечала на его вызов. Как будто было что-то в этом  такое,  чего  она  не
могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала го-
ворить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и  выступала
другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и ко-
торая давала ему отпор. Но нынче он решился высказать все.
  - Знает ли он, или нет, - сказал Вронский своим обычным твердым и спо-
койным тоном, - знает ли он, или нет, нам до этого дела нет. Мы  не  мо-
жем... вы не можете так оставаться, особенно теперь.
  - Что ж делать, по-вашему? - спросила она с тою  же  легкою  насмешли-
востью. Ей, которая так боялась, чтоб он не  принял  легко  ее  беремен-
ность, теперь было досадно за то, что он из этого выводил  необходимость
предпринять что-то.
  - Объявить ему все и оставить его.
  - Очень хорошо; положим, что я сделаю это, - сказала она. - Вы знаете,
что из этого будет? Я вперед все расскажу, - и злой свет зажегся в ее за
минуту пред этим нежных глазах. - "А, вы любите другого и вступили с ним
в преступную связь? (Она, представляя мужа, сделала, точно так, как  это
делал Алексей Александрович, ударение на слове преступную.) Я предупреж-
дал вас о последствиях в религиозном, гражданском и семейном отношениях.
Вы не послушали меня. Теперь я не могу отдать позору  свое  имя...  -  и
своего сына, - хотела она сказать, но сыном она не могла шутить... - по-
зору свое имя", и еще что-нибудь в таком роде, - добавила она. -  Вообще
он скажет со своею государственною манерой и с ясностью и точностью, что
он не может отпустить меня, но примет зависящие от него меры  остановить
скандал. И сделает спокойно, аккуратно то, что скажет.  Вот  что  будет.
Это не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, -  прибавила
она, вспоминая при этом Алексея Александровича  со  всеми  подробностями
его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему все,  что
только могла она найти в нем нехорошего, не  прощая  ему  ничего  за  ту
страшную вину, которою она была пред ним виновата.
  - Но, Анна, - сказал Вронский убедительным, мягким  голосом,  стараясь
успокоить ее, - все-таки необходимо сказать ему, а потом уж руководиться
тем, что он предпримет.
  - Что ж, бежать?
  - Отчего ж и не бежать? Я не вижу возможности продолжать это. И не для
себя, - я вижу, что вы страдаете.
  - Да, бежать, и мне сделаться вашею любовницей? - злобно сказала она.
  - Анна! - укоризненно-нежно проговорил он.
  - Да, - продолжала она, - сделаться вашею любовницей и погубить все...
  Она опять хотела сказать: сына, но не могла выговорить этого слова.
  Вронский не мог понять, как она, со своею  сильною,  честною  натурой,
могла переносить это положение обмана и не желать выйти из него;  но  он
не догадывался, что главная причина этого было то  слово  сын,  которого
она не могла выговорить. Когда она думала о сыне и его будущих отношени-
ях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно  за  то,  что
она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только ус-
покоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы все оставалось
по-старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос,  что  будет  с
сыном.
  - Я прошу тебя, я умоляю тебя, - вдруг совсем другим, искренним и неж-
ным тоном сказала она, взяв его за руку, - никогда не говори со мной  об
этом!
  - Но, Анна...
  - Никогда. Предоставь мне. Всю низость, весь ужас своего  положения  я
знаю; но это не так легко решить, как ты думаешь. И  предоставь  мне,  и
слушайся меня. Никогда со мной не говори об  этом.  Обещаешь  ты  мне?..
Нет, нет, обещай!..
  - Я все обещаю, но я не могу быть спокоен, особенно после того, что ты
сказала. Я не могу быть спокоен, когда ты не можешь быть спокойна...
  - Я!- повторила она. - Да, я мучаюсь иногда; но это пройдет,  если  ты
никогда не будешь говорить со мной об этом. Когда ты говоришь со мной об
этом, тогда только это меня мучает.
  - Я не понимаю, - сказал он.
  - Я знаю, - перебила она его, - как тяжело твоей честной натуре лгать,
и жалею тебя. Я часто думаю, как для меня ты погубил свою жизнь.
  - Я то же самое сейчас думал, - сказал он, - как из-за меня  ты  могла
пожертвовать всем? Я не могу простить себе то, что ты несчастлива.
  - Я несчастлива? - сказала она,приближаясь к  нему  и  с  восторженною
улыбкой любви глядя на него, - я - как голодный человек,  которому  дали
есть. Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно  ему,
но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье...
  Она услыхала голос возвращавшегося сына  и,  окинув  быстрым  взглядом
террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся  знакомым  ему  огнем,  она
быстрым движением подняла свои красивые, покрытые кольцами  руки,  взяла
его за голову, посмотрела на него долгим взглядом и, приблизив свое лицо
с открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба  глаза
и оттолкнула. Она хотела идти, но он удержал ее.
  - Когда? - проговорил он шепотом, восторженно глядя на нее.
  - Нынче, в час, - прошептала она и, тяжело вздохнув, пошла своим  лег-
ким и быстрым шагом навстречу сыну.
  Сережу дождь застал в большом саду, и они с няней просидели в беседке.
  - Ну, до свиданья, - сказала она Вронскому. -  Теперь  скоро  надо  на
скачки. Бетси обещала заехать за мной.
  Вронский, взглянув на часы, поспешно уехал.

                                    XXIV

  Когда Вронский смотрел на часы на балконе Карениных, он был так  раст-
ревожен и занят своими мыслями, что видел стрелки на циферблате,  но  не
мог понять, который час. Он вышел на шоссе и направился, осторожно  сту-
пая по грязи, к своей  коляске.  Он  был  до  такой  степени  переполнен
чувством к Анне, что и не подумал о том, который час и есть ли  ему  еще
время ехать к Брянскому. У него оставалась, как это часто бывает, только
внешняя способность памяти, указывающая, что вслед за  чем  решено  сде-
лать. Он подошел к своему кучеру, задремавшему на козлах в косой уже те-
ни густой  липы,  полюбовался  переливающимися  столбами  толкачиков-мо-
шек,бившихся над плотными лошадьми, и, разбудив кучера, вскочил в коляс-
ку и велел ехать к Брянскому. Только отъехав верст  семь,  он  настолько
опомнился, что посмотрел на часы и понял, что было  половина  шестого  и
что он опоздал.
  В этот день было  несколько  скачек:  скачка  конвойных,  потом  двух-
верстная офицерская, четырехверстная и та скачка, в которой он скакал. К
своей скачке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только
так приедет, и приедет, когда уже будет весь двор. Это было нехорошо. Но
он дал Брянскому слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав
кучеру не жалеть тройки.
  Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут и поскакал назад. Эта
быстрая езда успокоила его. Все тяжелое, что было в его отношениях к Ан-
не, вся неопределенность, оставшаяся после их разговора,  все  выскочило
из его головы; он с наслаждением и волнением думал теперь  о  скачке,  о
том, что он все-таки поспеет, и изредка ожидание счастья свидания нынеш-
ней ночи вспыхивало ярким светом в его воображении.
  Чувство предстоящей скачки все более и более охватывало его,  по  мере
того как он въезжал дальше и дальше в атмосферу скачек, обгоняя  экипажи
ехавших с дач и из Петербурга на скачки.
  На его квартире никого уже не было дома: все были на скачках, и  лакей
его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил  ему,что  уже
начались вторые скачки, что приходило много господ спрашивать про него и
из конюшни два раза прибегал мальчик.
  Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял  са-
мообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков  ему  уже  были
видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и  кипящие
народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что  в  то  время,
как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретил-
ся с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с  синим
попоне, с кажущимися огромными, отороченными синим ушами, вели  на  гип-
подром.
  - Где Корд? - спросил он у конюха.
  - В конюшне, седлают.
  В отворенном деннике Фру-Фру уже была оседлана.  Ее  собирались  выво-
дить.
  - Не опоздал?
  - All right! Аll right! Все исправно, все исправно, - проговорил  анг-
личанин, - не будьте взволнованы.
  Вронский еще раз окинул взглядом  прелестные,  любимые  формы  лошади,
дрожавшей всем телом, и, с трудом оторвавшись от этого зрелища, вышел из
барака. Он подъехал к беседкам в самое выгодное время