сказала она  себе.  -  Надо  соби-
раться. Куда? Когда? Кого взять с собой? Да, в Москву, на вечернем поез-
де. Аннушка и Сережа, и только самые необходимые вещи.  Но  прежде  надо
написать им обоим". Она быстро пошла в дом, в свой кабинет, села к столу
и написала мужу:
  "После того, что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я
уезжаю и беру с собою сына. Я не знаю законов и потому не знаю, с кем из
родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него  я
не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его".
  До сих пор она писала быстро и естественно, но призыв к его  великоду-
шию, которого она не признавала в нем, и необходимость заключить  письмо
чем-нибудь трогательным остановили ее.
  "Говорить о своей вине и своем раскаянии я не могу, потому что..."
  Опять она остановилась, не находя связи в своих мыслях. "Нет, - сказа-
ла она себе, - ничего не надо", и разорвав письмо, переписала его,  иск-
лючив упоминание о великодушии, и запечатала.
  Другое письмо надо было писать к Вронскому. "Я объявила мужу", - писа-
ла она и долго сидела, не силах будучи писать далее. Это было так грубо,
так неженственно. "И потом, что же могу я писать ему?" - сказала она се-
бе. Опять краска стыда покрыла ее лицо, вспомнилось его  спокойствие,  и
чувство досады к нему заставило ее разорвать на мелкие клочки  листок  с
написанною фразой. "Ничего не нужно", - сказала она себе и,  сложив  бю-
вар, пошла наверх, объявила гувернантке и людям, что она  едет  нынче  в
Москву, и тотчас принялась за укладку вещей.

                                    XVI

  По всем комнатам дачного дома ходили дворники, садовники и лакеи,  вы-
нося вещи. Шкафы и комоды были раскрыты; два раза бегали  в  лавочку  за
бечевками; по полу валялась газетная бумага. Два сундука, мешки  и  увя-
занные пледы были снесены в переднюю. Карета и два  извозчика  стояли  у
крыльца. Анна, забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладыва-
ла, стоя пред столом в своем кабинете, свой дорожный мешок, когда Аннуш-
ка обратила ее внимание на стук подъезжающего экипажа. Анна взглянула  в
окно и увидала у крыльца курьера Алексея Александровича, который  звонил
у входной двери.
  - Поди узнай, что такое, - сказала она и с  спокойною  готовностью  на
все, сложив руки на коленах, села на кресло. Лакей принес толстый пакет,
надписанный рукою Алексея Александровича.
  - Курьеру приказано привезти ответ, - сказал он.
  - Хорошо, - сказала она  и,  как  только  человек  вышел,  трясущимися
пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в  бандерольке  неперегнутых
ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с  кон-
ца. "Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполне-
нию моей просьбы", - прочла она.Она пробежала дальше, назад, прочла  все
и еще раз прочла письмо все сначала. Когда она кончила, она почувствова-
ла, что ей холодно и что над ней обрушилось  такое  страшное  несчастие,
какого она не ожидала.
  Она раскаивалась утром в том, что' она сказала мужу, и  желала  только
одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это  призна-
вало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но  теперь  это
письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе предс-
тавить.
  "Прав! прав! - проговорила она. - Разумеется, он всегда прав, он хрис-
тианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек! И этого никто, кроме
меня, не понимает и не поймет; и я не могу  растолковать.  Они  говорят:
религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят,  что
я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою  жизнь,  душил  все,
что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что  я  живая
женщина, которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял
меня и оставался доволен собой. Я ли не старалась, всеми  силами  стара-
лась, найти оправдание своей жизни? Я ли не пыталась любить его,  любить
сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла,  что
я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я  не  виновата,  что
бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить.  И  теперь  что  же?
Убил бы он меня, убил бы его, я все бы перенесла, я все бы простила,  но
нет, он..."
  "Как я не угадала того, что он сделает? Он сделает то, что свойственно
его низкому характеру. Он останется прав, а меня,  погибшую,  еще  хуже,
еще ниже погубит..." "Вы сами можете предположить то, что ожидает вас  и
вашего сына", - вспомнила она слова из письма. "Это угроза, что он отни-
мет сына, и, вероятно, по их глупому закону это можно.  Но  разве  я  не
знаю, зачем он говорит это? Он не верит и в мою любовь к сыну или прези-
рает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое  чувство,  но  он
знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не  может
быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убе-
жав от него, я поступлю, как самая позорная, гадкая женщина,  -  это  он
знает и знает, что я не в силах буду сделать этого".
  "Наша жизнь должна идти как прежде",  -  вспомнила  она  другую  фразу
письма. "Эта жизнь была мучительна еще прежде, она была ужасна в послед-
нее время.Что же это будет теперь? И он знает все это, знает, что  я  не
могу раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю; знает, что, кроме  лжи
и обмана, из этого ничего не будет; но ему нужно продолжать мучать меня.
Я знаю его, я знаю, что он, как рыба в воде, плавает и  наслаждается  во
лжи. Но нет, я не доставлю ему этого наслаждения, я разорву эту его пау-
тину лжи, в которой он меня хочет опутать; пусть будет  что  будет.  Все
лучше лжи и обмана!"
  "Но как? Боже мой!Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так  несчаст-
на, как я?.."
  - Нет, разорву, разорву!- вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы.
И она подошла к письменному столу, чтобы написать ему другое письмо.  Но
она в глубине души своей уже чувствовала, что она не в силах будет ниче-
го разорвать, не в силах будет выйти из этого  прежнего  положения,  как
оно ни ложно и ни бесчестно.
  Она села к письменному столу, но, вместо того чтобы писать, сложив ру-
ки на стол, положила на них голову и заплакала, всхлипывая  и  колеблясь
всей грудью, как плачут дети. Она плакала о том, что мечта ее об  уясне-
нии, определении своего положения разрушена навсегда. Она знала  вперед,
что все останется по-старому, и даже гораздо хуже, чем  по-старому.  Она
чувствовала, что то положение в свете, которым она пользовалась и  кото-
рое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей,  что
она не будет в силах променять его на позорное положение  женщины,  бро-
сившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она  ни
старалась, она не будет сильнее самой себя. Она никогда не испытает сво-
боды любви, а навсегда останется преступною женой, под угрозой ежеминут-
ного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с человеком  чужим,
независимым, с которым она не может жить одною жизнью.  Она  знала,  что
это так и будет, и вместе с тем это было так ужасно, что  она  не  могла
представить себе даже, чем это кончится. И она плакала, не  удерживаясь,
как плачут наказанные дети.
  Послышавшиеся шаги лакея заставили ее очнуться, и, скрыв от него  свое
лицо, она притворилась, что пишет.
  - Курьер просит ответа, - доложил лакей.
  - Ответа? Да, - сказала Анна, - пускай подождет. Я позвоню.
  "Что я могу писать? - думала она. - Что я  могу  решить  одна?  Что  я
знаю? Чего я хочу? Что я люблю?" Опять она почувствовала, что в душе  ее
начинает двоиться. Она испугалась опять этого чувства  и  ухватилась  за
первый представившийся ей предлог деятельности, который мог  бы  отвлечь
ее от мыслей о себе. "Я должна видеть Алексея (так она мысленно называла
Вронского), он один может сказать мне, что я должна делать. Поеду к Бет-
си; может быть, там я увижу его", - сказала она себе, совершенно забыв о
том, что вчера еще, когда она сказала  ему,  что  не  поедет  к  княгине
Тверской, он сказал, что поэтому и он тоже не поедет. Она подошла к сто-
лу, надписала мужу: "Я получила ваше письмо. А." - и,  позвонив,  отдала
лакею.
  - Мы не едем, - сказала она вошедшей Аннушке.
  - Совсем не едем?
  - Нет, не раскладывайте до завтра, и карету оставить. Я поеду к княги-
не.
  - Какое же платье приготовить?

                                    XVII

  Общество партии крокета, на которое княгиня Тверская приглашала  Анну,
должно было состоять из двух дам с их поклонниками. Две  дамы  эти  были
главные представительницы избранного нового петербургского кружка, назы-
вавшиеся, в подражание подражанию чему-то, les sept merveilles du monde.
Дамы эти принадлежали к кружку, правда, высшему, но совершенно  враждеб-
ному тому, который Анна посещала. Кроме того, старый  Стремов,  один  из
влиятельных людей Петербурга, поклонник Лизы Меркаловой, был  по  службе
враг Алексея Александровича. По всем этим соображениям  Анна  не  хотела
ехать, и к этому ее отказу относились намеки записки  княгини  Тверской.
Теперь же Анна, в надежде увидать Вронского, пожелала ехать.
  Анна приехала к княгине Тверской раньше других гостей.
  В то время как она входила, лакей Вронского с расчесанными бакенбарда-
ми, похожий на камер-юнкера, входил тоже. Он остановился у двери и, сняв
фуражку, пропустил ее. Анна узнала  его  и  тут  только  вспомнила,  что
Вронский вчера сказал, что не приедет. Вероятно, он об этом прислал  за-
писку.
  Она слышала, снимая верхнее платье в передней, как  лакей,выговаривав-
ший даже р, как камер-юнкер,сказал "от графа княгине" и передал записку.
  Ей хотелось спросить, где его барин. Ей  хотелось  вернуться  назад  и
послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к  нему.  Но
ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слыша-
лись объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже  стал
в полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние  комна-
ты.
  - Княгиня в саду, сейчас доложат. Не угодно ли пожаловать в сад? - до-
ложил другой лакей в другой комнате.
  Положение нерешительности, неясности было все то же, как и  дома;  еще
хуже, потому что нельзя было ничего  предпринять,  нельзя  было  увидать
Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь  противополож-
ном ее настроению обществе; но она была в туалете, который,  она  знала,
шел к ней; она была не одна, вокруг  была  эта  привычная  торжественная
обстановка праздности, и ей было легче, чем дома;  она  не  должна  была
придумывать, что ей делать. Все делалось само собой. Встретив  шедшую  к
ней Бетси в белом, поразившем  ее  своею  элегантностью,  туалете,  Анна
улыбнулась ей, как всегда. Княгиня Тверская шла с Тушкевичем и родствен-
ницей барышней, к великому счастию провинциальных родителей  проводившей
лето у знаменитой княгини.
  Вероятно, в Анне было что-нибудь особенное, потому  что  Бетси  тотчас
заметила это.
  - Я дурно спала, - отмечала Анна, вглядываясь в лакея, который шел  им
навстречу и, по ее соображениям, нес записку Вронского.
  - Как я рада, что вы приехали, - сказала Бетси. - Я  устала  и  только
что хотела выпить чашку чая, пока они приедут. А вы бы пошли, -  обрати-
лась она к Тушкевичу, - с Машей попробовали бы  крокет-гроунд  там,  где
подстригли.Мы с вами успеем по душе поговорить за  чаем,  we'll  have  a
cosy chat, не правда ли? - обратилась она к Анне с улыбкой,  пожимая  ее
руку, державшую зонтик.
  - Тем более что я не могу пробыть у вас долго, мне необходимо к старой
Вреде. Я уже сто лет обещала, - сказала Анна, для которой  ложь,  чуждая
ее природе, сделалась не только проста и естественна в обществе, но даже
доставляла удовольствие.
  Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак  бы
не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что  так
как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и  попытаться
как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину
Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела  бы
объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось,  она,  придумывая  самые
хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего  луч-
шего.
  - Нет, я вас не пущу ни за что, - отвечала Бетси, внимательно  вгляды-
ваясь в лицо Анны. - Право, я бы обиделась, если бы не любила вас. Точно
вы боитесь,что мое общество может компрометировать вас. Пожалуйста,  нам
чаю в маленькую гостиную, - сказала она, как всегда прищуривая глаза при
обращении к лакею. Взяв от него записку, она прочла ее. - Алексей сделал
нам ложный прыжок, - сказала она по-французски, - он пишет что не  может
быть, - прибавила она таким естественным, простым тоном,  как  будто  ей
никогда и не могло приходить в голову, чтобы Вронский имел для Анны  ка-
кое-нибудь другое значение, как игрока в крокет.
  Анна знала, что Бетси все знает, но, слушая, как она при ней  говорила
о Вронском, она всегда убеждалась на минуту, что она ничего не знает.
  - А! - равнодушно сказала Анна, как бы мало интересуясь этим,  и  про-
должала улыбаясь: - Как может ваше  общество  компрометировать  кого-ни-
будь? - Эта игра словами, это скрывание тайны, как и  для  всех  женщин,
имело большую прелесть для Анны. И не необходимость скрывать,  не  цель,
для которой скрывалось, но самый процесс скрывания увлекал ее.  -  Я  не
могу быть католичнее папы, - сказала она. - Стремов и Лиза  Меркалова  -
это сливки сливок общества. Потом они приняты везде, и я - она  особенно
ударила на я, - никогда не была строга и нетерпима. Мне просто некогда.
  - Нет, вы не хотите, может быть, встречаться со Стремовым? Пускай  они
с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не касается.
Но в свете это самый любезный человек, какого только я  знаю,  страстный
игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря  на  смешное  его  положение
старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он  выпутывается  из  этого
смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете?  Это  новый,
совсем новый тон.
  Бетси говорила все это, а между тем по веселому умному взгляду ее Анна
чувствовала, что она понимает отчасти ее положение  и  что-то  затевает.
Они были в маленьком кабинете.
  - Однако надо написать Алексею, - и Бетси села за стол, написала  нес-
колько строк, вложила в конверт. - Я пишу, чтоб он  приехал  обедать.  У
меня одна дама к обеду остается  без  мужчины.  Посмотрите,  убедительно
ли? Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы,  пожалуйста,  запечатайте  и
отошлите, - сказала она от двери, - а мне надо сделать распоряжения.
  Ни минуты не думая, Анна села с письмом Бетси к  столу  и,  не  читая,
приписала внизу: "Мне необходимо вас видеть. Приезжайте к саду Вреде.  Я
буду там в 6 часов". Она запечатала, и Бетси, вернувшись, при ней отдала
письмо.
  Действительно, за чаем, который им принесли на столике-подносе в прох-
ладную маленькую гостиную, между двумя женщинами завязался a cosy  chat,
какой и обещала княгиня Тверская до  приезда  гостей.  Они  пересуживали
тех, кого ожидали, и разговор остановился на Лизе Меркаловой.
  - Она очень мила и всегда мне была симпатична, - сказала Анна.
  - Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после
скачек и была в отчаянии, что не застала вас. Она говорит, что вы насто-
ящая героиня романа и что, если б она была мужчиною, она бы наделала  за
вас тысячу глупостей. Стремов ей говорит, что она и так их делает.
  - Но скажите, пожалуйста, я никогда не могла понять, - сказала Анна, -
помолчав несколько времени и таким тоном, который  ясно  показывал,  что
она делала не праздный вопрос, но что то, что она спрашивала,  было  для
нее важнее, чем бы следовало. - Скажите, пожалуйста, что такое ее  отно-
шение к князю Калужскому, так называемому Мишке? Я  мало  встречала  их.
Что это такое?
  Бетси улыбнулась глазами и внимательно поглядела на Анну.
  - Новая манера, - сказала она. - Они все избрали эту манеру. Они  заб-
росили чепцы за мельницы. Но есть манера и манера, как их забросить.
  - Да, но какие же ее отношения к Калужскому?
  Бетси неожиданно весело и неудержимо засмеялась, что редко случалось с
ней.
  - Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного  ре-
бенка, - и Бетти, видимо, хотела, но не могла удержаться  и  разразилась
тем заразительным смехом, каким смеются редко смеющиеся люди. -  Надо  у
них спросить, - проговорила она сквозь слезы смеха.
  - Нет, вы смеетесь, - сказала Анна, тоже невольно заразившаяся смехом,
- но я никогда не могла понять. Я не понимаю тут роли мужа.
  - Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов  к  услу-
гам. А что там дальше в самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в  хо-
рошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туа-
лета. Так и это.
  - Вы будете на празднике Роландаки? - спросила Анна,  чтоб  переменить
разговор.
  - Не думаю, - отвечала Бетси и, не глядя на свою  приятельницу,  осто-
рожно стала наливать маленькие прозрачные чашки душистым чаем.  Подвинув
чашку к Анне, она достала пахитоску и, вложив в серебряную ручку,  заку-
рила ее.
  - Вот видите ли, я в счастливом положении, - уже без смеха начала она,
взяв в руку чашку. - Я понимаю вас и понимаю Лизу. Лиза -  это  одна  из
тех наивных натур, которые, как дети, не понимают, что хорошо и что дур-
но. По крайней мере она не понимала, когда была очень молода.  И  теперь
она знает, что это непонимание идет к ней. Теперь она, может  быть,  на-
рочно не понимает, - говорила Бетси с тонкою улыбкой. - Но все-таки  это
ей идет. Видите ли, на одну и ту же вещь  можно  смотреть  трагически  и
сделать из нее мученье, и смотреть просто и даже весело. Может быть,  вы
склонны смотреть на вещи слишком трагически.
  - Как бы я желала знать других так, как я себя знаю,  -  сказала  Анна
серьезно и задумчиво. - Хуже я других, или лучше? Я думаю, хуже.
- Ужасный ребенок, ужасный ребенок, - повторила Бетси. - Но вот и они.

                                   XVIII

  Послышались шаги и мужской голос, потом женский голос и смех, и  вслед
за тем вошли ожидаемые гости: Сафо Штольц и сияющий преизбытком здоровья
молодой человек, так называемый Васька. Видно было, что ему впрок  пошло
питание кровяною говядиной, трюфлями и бургонским. Васька поклонился да-
мам и взглянул на них, но только на одну секунду. Он  вошел  за  Сафо  в
гостиную и по гостиной прошел за ней, как будто был к ней привязан, и не
спускал с нее блестящих глаз, как будто хотел съесть ее. Сафо Штольц бы-
ла блондинка с черными глазами. Она вошла маленькими, бойкими, на крутых
каблучках туфель, шажками и крепко, по-мужски пожала дамам руки.
  Анна ни разу не встречала еще этой новой знаменитости и была  поражена
и ее красотою, и крайностью, до которой был доведен ее  туалет,  и  сме-
лостью ее манер. На голове ее из своих и чужих  нежно-золотистого  света
волос был сделан такой эшафодаж прически, что голова ее равнялась по ве-
личине  стройно-выпуклому  и  очень  открытому  спереди  бюсту.  Стреми-
тельность же вперед была такова, что при  каждом  движении  обозначались
из-под платья формы колен и верхней части ноги, и невольно представлялся
вопрос о том, где сзади, в этой подстроенной колеблющейся горе, действи-
тельно кончается ее настоящее, маленькое и  стройное,  столь  обнаженное
сверху и столь спрятанное сзади и внизу тело.
  Бетси поспешила познакомить ее с Анной.
  - Можете себе представить, мы чуть было не раздавили  двух  солдат,  -
тотчас же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдерги-
вая свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. - Я
ехала с Васькой... Ах да, вы незнакомы. - И  она,  назвав  его  фамилию,
представила молодого человека  и,  покраснев,  звучно  засмеялась  своей
ошибке, то есть тому, что она незнакомой назвала