им. Алексей изо всех полковых товарищей ни-
кого так не любит, как вас.
  - Очень рад, - сказал Яшвин с улыбкой, по которой Вронский видел,  что
Анна очень понравилась ему.
  Яшвин раскланялся и вышел, Вронский остался позади.
  - Ты тоже едешь? - сказала она ему.
  - Я уже опоздал, - отвечал он. - Иди! Я сейчас догоню тебя, -  крикнул
он Яшвину.
  Она взяла его за руку и, не спуская глаз, смотрела на него,  отыскивая
в мыслях, что бы сказать, чтоб удержать его.
  - Постой, мне кое-что надо сказать, - и, взяв его короткую  руку,  она
прижала ее к своей шее. - Да, ничего, что я позвала его обедать?
  - Прекрасно сделала, - сказал он со спокойною улыбкой,  открывая  свои
сплошные зубы и целуя ее руку.
  - Алексей, ты не изменился ко мне? - сказала она, обеими руками сжимая
его руку. - Алексей, я измучалась здесь. Когда мы уедем?
  - Скоро, скоро. Ты не поверишь, как и мне тяжела наша жизнь  здесь,  -
сказал он и потянул свою руку.
  - Ну, иди, иди!- с оскорблением сказала она и быстро ушла от него.

                                   XXXII

  Когда Вронский вернулся домой, Анны не было еще дома. Вскоре после не-
го, как ему сказали, к ней приехала какая-то дама, и она  с  нею  вместе
уехала. То, что она уехала, не сказав куда, то, что ее до сих пор не бы-
ло, то, что она утром еще ездила куда-то, ничего не сказав  ему,  -  все
это, вместе со странно возбужденным выражением ее лица нынче утром  и  с
воспоминанием того враждебного тона, с которым она при Яшвине почти выр-
вала из его рук карточки сына, заставило его задуматься. Он  решил,  что
необходимо объясниться с ней. И он ждал ее в ее гостиной. Но Анна верну-
лась не одна, а привезла с собой свою тетку, старую деву, княжну Облонс-
кую. Это была та самая, которая приезжала утром и с которою Анна  ездила
за покупками. Анна как будто не замечала выражения лица Вронского,  оза-
боченного и вопросительного, и весело рассказывала ему, что  она  купила
нынче утром. Он видел, что в ней происходило что-то особенное: в блестя-
щих глазах,когда они мельком останавливались на  нем,  было  напряженное
внимание, и в речи и движениях была та нервная быстрота и грация,  кото-
рые в первое время их сближения так прельщали его, а теперь тревожили  и
пугали.
  Обед был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в маленькую
столовую, как приехал Тушкевич с поручением к  Анне  от  княгини  Бетси.
Княгиня Бетси просила извинить, что она не приехала проститься; она нез-
дорова, но просила Анну приехать к ней между половиной  седьмого  и  де-
вятью часами. Вронский взглянул на Анну при  этом  определении  времени,
показывавшем, что были приняты меры, чтоб она никого  не  встретила;  но
Анна как будто не заметила этого.
  - Очень жалко, что я именно не могу между  половиной  седьмого  и  де-
вятью, - сказала она, чуть улыбаясь.
  - Княгиня очень будет жалеть.
  - И я тоже.
  - Вы, верно, едете слушать Патти? - сказал Тушкевич.
  - Патти? Вы мне даете мысль. Я поехала бы, если бы можно было  достать
ложу.
  - Я могу достать, - вызвался Тушкевич.
  - Я бы очень, очень была вам благодарна, - сказала Анна. - Да не хоти-
те ли с нами обедать?
  Вронский пожал чуть заметно плечами. Он решительно не понимал, что де-
лала Анна. Зачем она привезла эту старую княжну, зачем оставляла обедать
Тушкевича и, удивительнее всего, зачем посылала его за ложей? Разве воз-
можно было думать, чтобы в ее положении ехать в абонемент Патти, где бу-
дет весь ей знакомый свет? Он серьезным взглядом посмотрел  на  нее,  но
она ответила ему тем же вызывающим,  не  то  веселым,  не  то  отчаянным
взглядом, значение которого он не мог понять. За обедом Анна была насту-
пательно весела: она как будто кокетничала и с Тушкевичем и  с  Яшвиным.
Когда встали от обеда и Тушкевич поехал за ложей, а Яшвин пошел  курить,
Вронский сошел вместе с ним к себе. Посидев несколько времени, он  взбе-
жал наверх. Анна уже была одета в светлое шелковое  с  бархатом  платье,
которое она сшила в Париже, с открытою грудью, и с белым дорогим  круже-
вом на голове, обрамлявшим ее лицо и особенно  выгодно  выставлявшим  ее
яркую красоту.
  - Вы точно поедете в театр? - сказал он, стараясь не смотреть на нее.
  - Отчего же вы так испуганно спрашиваете? -  вновь  оскорбленная  тем,
что он не смотрел на нее, сказала она. - Отчего же мне не ехать?
  Она как будто не понимала значения его слов.
  - Разумеется, нет никакой причины, - нахмурившись, сказал он.
  - Вот это самое я и говорю, - сказала она, умышленно не понимая иронии
его тона и спокойно заворачивая длинную душистую перчатку.
  - Анна, ради бога! что с вами? - сказал он, будя ее, точно так же, как
говорил ей когда-то ее муж.
  - Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.
  - Вы знаете, что нельзя ехать.
  - Отчего? Я поеду не одна. Княжна Варвара поехала одеваться, она  пое-
дет со мной.
  Он пожал плечами с видом недоумения и отчаяния.
  - Но разве вы не знаете... - начал было он.
  - Да я не хочу знать! - почти вскрикнула она. - Не хочу. Раскаиваюсь я
в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то  же,  сначала,  то
было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим  ли
мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и
не видимся? Почему я не могу ехать. Я тебя люблю, и  мне  все  равно,  -
сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув
на него, - если ты не изменился. Отчего же ты не смотришь на меня?
  Он посмотрел на нее. Он видел всю красоту ее лица и наряда, всегда так
шедшего к ней. Но теперь именно красота и элегантность ее были то самое,
что раздражало его.
  - Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я  прошу  не  ездить,
умоляю вас, - сказал он опять по-французски с нежною мольбой  в  голосе,
но с холодностью во взгляде.
  Она не слышала слов, но видела холодность взгляда и с раздражением от-
вечала:
  - А я прошу вас объявить, почему я не должна ехать.
  - Потому, что это может причинить вам то... - он замялся.
  - Ничего не понимаю. Яшвин n'est pas compromettant, и  княжна  Варвара
ничем не хуже других. А вот и она.

                                   XXXIII

  Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти зло-
бы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство  это  усилива-
лось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б  он
сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: "В этом наряде, с из-
вестной всем княжной появиться в театре -  значило  не  только  признать
свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, то есть  нав-
сегда отречься от него".
  Он не мог сказать ей это. "Но как она может не понимать этого, и что в
ней делается?" - говорил он себе. Он чувствовал, как в одно и то же вре-
мя уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.
  Нахмуренный вернулся он в свой номер и, подсев к  Яшвину,  вытянувшему
свои длинные ноги на стул и пившему коньяк с  сельтерской  водой,  велел
себе подать того же.
  - Ты говоришь, Могучий Ланковского. Это лошадь хорошая,  и  я  советую
тебе купить, - сказал Яшвин, взглянув на мрачное лицо товарища. - У него
вислозадина, но ноги и голова - желать лучше нельзя.
  - Я думаю, что возьму, - отвечал Вронский.
  Разговор о лошадях занимал его, но ни на минуту он  не  забывал  Анны,
невольно прислушивался к звукам шагов по коридору и поглядывал  на  часы
на камине.
  - Анна Аркадьевна приказала доложить, что они поехали в театр.
  Яшвин, опрокинув еще рюмку коньяку в шипящую воду, выпил и встал, зас-
тегиваясь.
  - Что ж? поедем, - сказал он, чуть улыбаясь под усами и показывая этою
улыбкой, что понимает причину мрачности Вронского, но не придает ей зна-
чения.
  - Я не поеду, - мрачно отвечал Вронский.
  - А мне надо, я обещал. Ну, до свиданья. А то приезжай в кресла,  Кра-
синского кресло возьми, - прибавил Яшвин, выходя.
  - Нет, мне дело есть.
  "С женою забота, с не-женою еще хуже", - подумал Яшвин, выходя из гос-
тиницы.
  Вронский, оставшись один, встал со стула и принялся ходить по комнате.
  "Да нынче что? Четвертый абонемент... Егор с женою там и мать, вероят-
но. Это значит - весь Петербург там. Теперь она  вошла,  сняла  шубку  и
вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара... - представлял он себе.
- Что ж я-то? Или я боюсь, или передал покровительство над ней  Тушкеви-
чу? Как ни смотри - глупо, глупо... И зачем она ставит меня в такое  по-
ложение?" - сказал он, махнув рукой.
  Этим движением он зацепил столик, на котором стояла сельтерская вода и
графин с коньяком, и чуть не столкнул его. Он хотел подхватить, уронил и
с досады толкнул ногой стол и позвонил.
  - Если ты хочешь служить у меня, - сказал он вошедшему камердинеру,  -
то помни свое дело. Чтоб этого не было. Ты должен убрать.
  Камердинер, чувствуя себя невиноватым, хотел оправдываться, но, взгля-
нув на барина, понял по его лицу, что надо только молчать,  и,  поспешно
извиваясь, опустился на ковер и стал разбирать целые и разбитые рюмки  и
бутылки.
  - Это не твое дело, пошли лакея убирать и приготовь мне фрак.
  Вронский вошел в театр в половине девятого. Спектакль был во всем раз-
гаре. Капельдинер-старичок снял шубу с Вронского и,  узнав  его,  назвал
"ваше сиятельство" и предложил не брать нумерка, а просто крикнуть Федо-
ра. В светлом коридоре никого не было, кроме капельдинера и двух  лакеев
с шубами на руках, слушавших у двери. Из-за притворенной двери слышались
звук осторожного аккомпанемента стаккато оркестра и одного женского  го-
лоса, который отчетливо выговаривал музыкальную фразу. Дверь отворилась,
пропуская прошмыгнувшего капельдинера, и фраза, подходившая к концу, яс-
но поразила слух Вронского. Но дверь тотчас же затворилась,  и  Вронский
не слышал конца фразы и каданса, но понял по грому  рукоплесканий  из-за
двери, что каданс кончился. Когда он вошел в ярко освещенную люстрами  и
бронзовыми газовыми рожками залу, шум еще продолжался. На сцене  певица,
блестя обнаженными плечами и бриллиантами, нагибаясь и улыбаясь, собира-
ла с помощью тенора, державшего ее за руку, неловко  перелетавшие  через
рампу букеты и подходила к господину с рядом посередине блестевших пома-
дой волос, тянувшемуся длинными руками через рампу с какою-то вещью, - и
вся публика в партере, как и в ложах, суетилась, тянулась вперед, крича-
ла и хлопала. Капельмейстер на своем возвышении помогал в передаче и оп-
равлял свой белый галстук. Вронский вошел в середину партера и,  остано-
вившись, стал оглядываться. Нынче менее, чем  когда-нибудь,  обратил  он
внимание на знакомую, привычную обстановку, на сцену, на  этот  шум,  на
все это знакомое, неинтересное, пестрое стадо зрителей в битком  набитом
театре.
  Те же, как всегда, были по ложам какие-то дамы с какими-то офицерами в
задах лож; те же, бог знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюр-
туки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе,  в  ложах  и  в
первых рядах были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти  оа-
зисы Вронский тотчас обратил внимание и с ними тотчас же вошел в  сноше-
ние.
  Акт кончился, когда он вошел, и потому он, не  заходя  в  ложу  брата,
прошел до первого ряда и остановился у рампы  с  Серпуховским,  который,
согнув колено и постукивая каблуком в рампу и издалека увидав  его,  по-
дозвал к себе улыбкой.
  Вронский еще не видал Анны, он нарочно не смотрел в ее сторону. Но  он
знал по направлению взглядов, где она. Он незаметно оглядывался,  но  не
искал ее; ожидая худшего, он искал глазами  Алексея  Александровича.  На
его счастие, Алексея Александровича нынешний раз не было в театре.
  - Как в тебе мало осталось военного! - сказал ему Серпуховской. - Дип-
ломат, артист, вот этакое что-то.
  - Да, я как домой вернулся, так надел фрак, - отвечал Вронский, улыба-
ясь и медленно вынимая бинокль.
  - Вот в этом я, признаюсь, тебе завидую.  Я  когда  возвращаюсь  из-за
границы и надеваю это, - он тронул эксельбанты, - мне жалко свободы.
  Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронско-
го, но любил его по-прежнему и теперь был с ним особенно любезен.
  - Жалко, ты опоздал к первому акту.
  Вронский, слушая одним ухом, переводил бинокль с бенуара на бельэтаж и
оглядывал ложи. Подле дамы в тюрбане и плешивого старичка,  сердито  ми-
гавшего в стекле подвигавшегося бинокля, Вронский  вдруг  увидал  голову
Анны, гордую, поразительно красивую и улыбающуюся в  рамке  кружев.  Она
была в пятом бенуаре, в двадцати шагах от него. Сидела  она  спереди  и,
слегка оборотившись, говорила что-то Яшвину. Постанов ее головы на  кра-
сивых и широких плечах и сдержанно-возбужденное сияние ее глаз  и  всего
лица напомнили ему ее такою совершенно, какою он увидел  ее  на  бале  в
Москве. Но он совсем иначе теперь ощущал эту красоту. В  чувстве  его  к
ней теперь не было ничего таинственного, и потому  красота  ее,  хотя  и
сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе с тем теперь оскорбляла его.
Она не смотрела в его сторону, но Вронский чувствовал, что она уже виде-
ла его.
  Когда Вронский опять навел в ту сторону бинокль, он заметил, что княж-
на Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно огляды-
вается на соседнюю ложу; Анна же, сложив веер и постукивая им по красно-
му бархату, приглядывается куда-то, но не видит и,  очевидно,  не  хочет
видеть того, что происходит в соседней ложе. На лице Яшвина было то  вы-
ражение, которое бывало на нем, когда он  проигрывал.  Он,  насупившись,
засовывал все глубже и глубже в рот свой левый ус и косился на ту же со-
седнюю ложу.
  В ложе этой, слева, были Картасовы. Вронский знал их и знал, что  Анна
с ними была знакома. Картасова, худая, маленькая женщина, стояла в своей
ложе и, спиной оборотившись к Анне, надевала накидку, подаваемую ей  му-
жем. Лицо ее было бледно и сердито, и она что-то взволнованно  говорила.
Картасов, толстый плешивый господин, беспрестанно оглядываясь  на  Анну,
старался успокоить жену. Когда жена вышла, муж долго  медлил,  отыскивая
глазами взгляда Анны и, видимо, желая ей поклониться. Но Анна,  очевидно
нарочно не замечая его, оборотившись назад, что-то говорила нагнувшемуся
к ней стриженою головой Яшвину. Картасов вышел, не поклонившись, и  ложа
осталась пустою.
  Вронский не понял того, что именно произошло между Картасовыми  и  Ан-
ной, но он понял, что произошло что-то унизительное для Анны.  Он  понял
это и по тому, что видел, и более всего по лицу Анны, которая, он  знал,
собрала свои последние силы, чтобы выдерживать взятую на  себя  роль.  И
эта роль внешнего спокойствия вполне удавалась ей. Кто не знал ее  и  ее
круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и  удивления
женщин, что она позволила себе показаться в свете и показаться  так  за-
метно в своем кружевном уборе и со своей красотой,  те  любовались  спо-
койствием и красотой этой женщины и не подозревали, что  она  испытывала
чувства человека, выставляемого у позорного столба.
  Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал
мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел  в  ложу  брата.
Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он,  выходя,
столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знако-
мыми. Вронский слышал, как было произнесено имя  Карениных,  и  заметил,
как поспешил полковой командир  громко  назвать  Вронского,  значительно
взглянув на говоривших.
  - А, Вронский! Когда же в полк? Мы тебя не можем отпустить  без  пира.
Ты самый коренной наш, - сказал полковой командир.
  - Не успею, очень жалко, до другого раза, - сказал Вронский и  побежал
вверх по лестнице в ложу брата.
  Старая графиня, мать Вронского, со своими стальными букольками, была в
ложе брата. Варя с княжной Сорокиной встретились ему в коридоре бельэта-
жа.
  Проводив княжну Сорокину до матери, Варя подала руку деверю  и  тотчас
же начала говорить с ним о том, что интересовало его. Она была  взволно-
вана так, как он редко видал ее.
  - Я нахожу, что это низко и гадко, и madame Картасова не имела никако-
го права. Madame Каренина... - начала она.
  - Да что? Я не знаю.
  - Как, ты не слышал?
  - Ты понимаешь, что я последний об этом услышу.
  - Есть ли злее существо, как эта Картасова?
  - Да что она сделала?
  - Мне муж рассказал... Она оскорбила Каренину. Муж ее через ложу  стал
говорить с ней, а Картасова сделала ему сцену. Она, говорят, громко ска-
зала что-то оскорбительное и вышла.
  - Граф, ваша maman зовет вас, - сказала княжна Сорокина, выглядывая из
двери ложи.
  - А я тебя все жду, - сказала ему мать, насмешливо  улыбаясь.  -  Тебя
совсем не видно.
  Сын видел, что она не могла удержать улыбку радости.
  - Здравствуйте, maman. Я шел к вам, - сказал он холодно.
  - Что же ты не идешь faire la cour a madame Karenine? - прибавила она,
когда княжна Сорокина отошла. - Elle fait sensation. On oublie la Pattie
pour elle.
  - Maman, я вас просил не говорить мне про это, - отвечал он, хмурясь.
  - Я говорю то, что говорят все.
  Вронский ничего не ответил и, сказав несколько слов княжне  Сорокиной,
вышел. В дверях он встретил брата.
  - А, Алексей! - сказал брат. - Какая гадость! Дура, больше ничего... Я
сейчас хотел к ней идти.. Пойдем вместе.
  Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он  чувствовал,
что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее  за  то,  что
она ставила себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью  к
ней за ее страдания волновали его. Он сошел вниз в партер  и  направился
прямо к бенуару Анны.
  У бенуара стоял Стремов и разговаривал с нею:
  - Теноров нет больше. Le moule en est brise.
  Вронский поклонился ей и остановился, здороваясь со Стремовым.
  - Вы, кажется, поздно приехали и не слыхали лучшей арии, - сказала Ан-
на Вронскому, насмешливо, как ему показалось, взглянув на него.
  - Я плохой ценитель, - сказал он, строго глядя на нее.
  - Как князь Яшвин, - сказала она улыбаясь, - который находит, что Пат-
ти поет слишком громко.
  - Благодарю вас, - сказала она, взяв в маленькую руку в  длинной  пер-
чатке поднятую Вронским афишу, и вдруг в это мгновение красивое лицо  ее
вздрогнуло. Она встала и пошла в глубь ложи.
  Заметив, что на следующий акт ложа ее осталась пустою, Вронский,  воз-
буждая шиканье затихшего при звуках каватины театра, вышел из партера  и
поехал домой.
  Анна уже была дома. Когда Вронский вошел к ней, она была  одна  в  том
самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом у  стены
кресле и смотрела пред собой. Она взглянула на него и тотчас же  приняла
прежнее положение.
  - Анна, - сказал он.
  - Ты, ты виноват во всем! - вскрикнула она со слезами отчаяния и злос-
ти в голосе, вставая.
  - Я просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе  будет  неприят-
но...
  - Неприятно!- вскрикнула она. - Ужасно! Сколько бы я ни жила, я не за-
буду этого. Она сказала, что позорно сидеть рядом со мной.
  - Слова глупой женщины, - сказал он, - но для  чего  рисковать,  вызы-
вать...
  - Я ненавижу твое спокойствие. Ты не должен был доводить меня до  это-
го. Если бы ты любил меня....
  - Анна! К чему тут вопрос о моей любви...
  - Да, если бы ты любил меня, как я, если бы ты  мучался,  как  я...  -
сказала она, с выражением испуга взглядывая на него.
  Ему жалко было ее и все-таки досадно. Он уверял ее в своей любви,  по-
тому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее, и не  уп-
рекал ее словами, но в душе своей он упрекал ее.
  И те уверения в любви, которые ему казались так пошлы, что ему совест-
но было выговаривать их, она впивала в себя и  понемногу  успокоивалась.
На другой день после этого, совершенно примиренные, они уехали в  дерев-
ню.


                                ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

                                     I

  Дарья Александровна проводил